Нетерпеливый взгляд охотников за мыслительным опытом обращается к первой стоянке, которую преодолел флорентиец в своем стремительном странствии. Но прежде чем Данте преодолел первый этап своего пути, нечто должно было направить его шаг в сторону иного, небывалого мира, и наша цель – найти в Дантовых текстах следы этой первопричины, «первоопыта» путешествия в себя.
Перед нами текст Vita Nuova. Общеизвестно, что в этом тексте флорентиец описал свою спиритуальную «инициацию», изложил предысторию своего трехдневного восхождения на гору «Комедии». Исходя из этого, зададимся естественным и, казалось бы, легким вопросом – а каков смысл заглавия этого причудливого жизнеописания, что в действительности означают слова Incipit vita nuova? Традиционные ответы сводятся примерно к следующему: Данте изложил историю своей юности, то есть того периода жизни, когда человек от детской неразумности обращается к первичному интеллектуальному познанию самого себя и окружающего мира; в таком контексте nuova понимается как giovanezza – «юная, молодая»[67]. Если следовать такому пониманию, мы необходимо приходим к ложному выводу, что Данте описывал процесс обретения интеллектуального и эмоционального опыта, хорошо знакомый каждому из нас, ибо нет такого человека, кто бы не прошел через свою «юную жизнь». Ложность этого вывода очевидна хотя бы потому, что свой опыт флорентиец воспринимал как единичный, уникальный, отличный от всего существовавшего до него «опыта жительствования человека», и эта уникальность не может быть не отражена в тексте.
Первые строки Vita Nuova свидетельствуют, что перед нами – дорожник человеческой памяти. Флорентиец завлекает читателя проследовать проложенным им путем по извилистым дорогам своего мнемонического мира. Не будем же отклонятся от указанного нам пути, осторожно ступая там, где некогда ступала воображаемая фигурка Данте.
Стоит внимательнее присмотреться к сюжетным тропам Vita Nuova, и мы увидим некоторую загадочную пока несоразмерность, непропорциональность фрагментов – Дантово вспоминание искажает жизненный сюжет, уводя читателя путем сюжета мистического. События реальной жизни представлены следующими эпизодами: 1) первая встреча с Беатриче; 2) встреча с Беатриче девять лет спустя; 3) встреча с ней в церкви и появление «дамы защиты»; 4) Беатриче отказывает Данте в приветствии; 5) сцена на свадьбе, когда Данте теряет сознание при виде Беатриче; 6) смерть отца Беатриче; 7) явление Беатриче в сопровождении Джованны-Примаверы; 8) смерть Беатриче. Едва ли эти восемь фрагментов способны создать сюжетный и, тем более, семантический стержень текста. Перед нами скорее необходимая опорная конструкция, неизбежный сюжетный минимум, мнемонический скелет, создающий зримую связь бесконечного субъективизма индивидуальной человеческой памяти и, так сказать, «социальной реальности», позволяющей читателю увидеть описанные ментальные события на хорошо загрунтованном холсте опыта жизни. Стоит разрушить этот непрочный жизненный скелет текста, и мы окажемся заброшенными в мире Дантовых сновидений, безо всякой надежды ощутить под собой твердую тропу. Отними мы по наущению гиперкритиков прошлого века реальность у Беатриче, и мы превратим флорентийца в пустого фантазера, если не в обманщика, его опыт сделается сотканным из облаков, а «книжица памяти» окажется умелой мистификацией. Иными словами, «жизненный сюжет» Vita Nuova, скупой и смутный, необходим лишь для «верификации» и, если хотите, «очеловечения» того внутреннего опыта, чье обретение незаметно для глаза, но сокрушительно для разума и души.
Пройдя сквозь тонкий телесный панцирь формального сюжета, мы обращаем свой испытующий взгляд к тем кровяным сосудам, что пронизывают, питая, семантическую сердцевину текста. Здесь мы видим иной сюжетный пласт, визионерский и мистический. Видения Vita Nuova нельзя назвать разрозненными фрагментами – они образуют собой ясную структуру, едва ли не более стройную, чем линия формального сюжета: 1) видение Амора, держащего в своих объятиях Беатриче; 2) разговор с Амором после того, как Беатриче отказала Данте в приветствии; 3) сцена на свадебном празднестве; 4) эсхатологическое видение во время болезни; 5) посмертное явление Беатриче и ее победа над дамой-утешительницей; 6) заключительное видение о вознесении на небеса, на которое лишь намекается. Флорентиец оказывается в мире видений не случайно, повинуясь произволу своего слишком вольного воображения, – наоборот, его погружение в визионерство подчинено строжайшей сюжетной логике, своими видениями он создает не только параллельный сюжетный пласт в «книге памяти», но и формирует для себя иную реальность, длящуюся наравне с жизненной реальностью, однако почти не пересекающуюся с ней. Мир, в котором Данте поселил себя и куда привел затем читателя, совмещает в себе, как мы видим, как минимум два равноправных измерения, одинаково реальных для обитателей этого мира. Не зная преград, человек выходит из визионерского пространства на тропу человеческой жизни, чтобы вскоре вновь обратиться к видениям.
Говоря о Дантовом визионерстве, не стоит забывать, что объектом нашего внимания является не художественное произведение, а мнемоническая запись. Если флорентиец захотел, чтобы читатель оказался вместе с ним одновременно в двух измерениях жизни, следовательно, такая двухмерность мира являлась необходимым условием, в котором возник тот первоопыт, ради фиксации которого и была написана Vita Nuova. Остается лишь понять законы этого мира видений.
Я не буду здесь касаться природы визионерства и его религиозного аспекта, но ограничусь лишь изначально заданным текстом «Новой Жизни». Единственное, что необходимо помнить, – перед нами не фантазия, вымысел или ложь, но описание вполне «позитивного» ментального эксперимента, изложенное на таком метафорическом языке, который, по распространенному ныне мнению, не может считаться подходящим для такого рода описания. Не отдавая, вслед за многими, при рассмотрении текста предпочтения ни неизреченным мистическим глубинам, ни пустому литературному вымыслу, мы рассмотрим тот действительный ментальный сюжет, что объединяет видения Vita Nuova.
Данте любит смерть с не меньшей пристрастностью, чем собиратель – ценнейший экспонат своей коллекции. Ему при жизни знакома каждая ее черта, каждая мелочь, каждый ее новый штрих вызывает неудержимое восхищение флорентийца. Опыт смерти, познанный им при жизни, поселил в нем неутомимый энтузиазм систематика – он без суеверного готического страха анатомирует еще живую, мыслящую душу, чтобы предугадать, предопределить тот момент, когда живое станет мертвым и тем самым обретет новую жизнь. Да простят мне ту смелость, с которой я обвиняю Данте в столь чудовищной для нас склонности, – не будь у него такой страсти к эсхатологии, едва ли он нашел бы в себе силы создать мемуары о своих блужданиях в пространстве, где человеческий мир оказывается на грани исчезновения.
Логика моих рассуждений проста: чтобы успешно совершить «путешествие в себя» и извлечь из глубин своего разума знание и опыт, флорентийцу было необходимо медленно приучать себя к яду эсхатологии. Едва ли человек по своей воле захочет провести над собой столь опасный эксперимент. Естественнее думать, что в нем самом «физически» уже содержится зерно такого опыта, его психика уже приготовлена к ядовитым странствиям. Единственным и решающим аргументом в пользу такого суждения и является «визионерство» Данте, создающее «двойное дно» Vita Nuova. Опыт существования в параллельном измерении ментальных фантомов и создал в сознании флорентийца первичный эмбрион «смерти», а точнее умирания для реального мира и воскрешения в мире образов внутреннего театра.
Дантова любовь к «смерти» тождественна его любви к волшебному внутреннему театру, к его декорациям, куклам и персонажам. Я не случайно закавычил понятие «смерть» – ибо наше понимание этой стихии бесконечно далеко от дантовского понимания. Флорентиец не верил в смертность человеческих «эйдосов» (назвать их можно и по-другому – разумом, душой), и путешествие в смерть для него – лишь путь проникновения в область фантомных, «театральных» форм, где продолжают существовать идеи (по его терминологии – «души») некогда живших людей. Пространство смерти в подслеповатом натруженном зрачке странника сливается с пространством памяти, превращаясь в мир образов, отлученных от земных тел. В этом смысле схождение в лабиринт видений действительно превращается в путешествие в царство мертвых – то есть бестелесных – фантомов. Визионер ключом своего воображения открывает двери, ведущие в идеальный мир.
Итак, мы наметили путь флорентийца, и теперь нам предстоит доказать верность нашей разметки. Для этого обратимся к тексту, чтобы определить, какое место в действительности занимает мотив смерти.
Открывая III главу Vita Nuova, сюжетолюбивый читатель, мысленно подготовивший себя к неэвклидовой геометрии повествования, вынужден испытать глубокое разочарование – флорентиец, едва сказав о Беатриче, спешит утвердить читателя в ее смерти: «и проходя по улице, она обратила очи в ту сторону, где я стоял очень напуганный, и вследствие своей невыразимой куртуазности, которая сейчас принесена в великий век, меня приветствовала очень добродетельно, так что мне предстало видение всех пределов блаженства». Интрига отвергнута, развязка предопределена! …е oggi meritata nel grande secolo неопровержимо свидетельствует, что к моменту написания «книжицы памяти» госпожа спасительного приветствия уже награждена в великом веке, то есть, попросту говоря, – мертва. Смерть, пусть и вошедшая в пространство текста столь утонченным оборотом речи, уже заявила свои права на сюжет. Возникает законный вопрос – почему Данте в самом начале повествования поведал о смерти Беатриче? Возможен ответ: ее смерть и является основным сюжетом «Новой Жизни». Исходное положение, с которого начинается сюжетный и семантический бег текста, выглядит так – вспоминающий встречает Богатую Блаженством, однако знает, что ей суждено умереть.