Фигурка возникла и обрела движение, ей осталось лишь выйти на сцену и оживить ландшафт. Эта финальная трансформация, венчающая текст Vita Nuova, описана в главе XLI. Некие благородные дамы обращаются к Данте с просьбой прислать им свои стихи. Флорентиец решает сложить для них «нечто новое» – una cosa nuova, и посылает сонет «Oltre la spera…», повествующий о восхождении на небеса его мысли, дабы лицезреть Беатриче. Не совсем ясно, какой смысл вкладывается в слова «нечто новое» – то ли Данте имеет в виду новое как недавно созданное, то ли новое в том «терминологическом значении», в котором это слово употребляется в заглавии книги. Видимо, нужно учитывать оба возможных смысла.
Сонет, бесспорно, описывает визионерский опыт. Но опыт этот принципиально «нов», он отличен от той хтонической эсхатологии, с которой мы до этого сталкивались в тексте: помысел флорентийца впервые совершает путешествие к божественному свету. Обратимся к тексту. «Выше сферы, наиболее свободно вращающейся, устремляется вздох, вышедший из моего сердца: новый разум, который Амор, плача, поместил в него, устремляет его вверх». Мы без труда видим, что ландшафт путешествия изменился: перед нами – вознесение к высшему небу. Путешествие совершает не сам Данте, но его вздох – il sospiro. В комментарии к сонету поясняется, что этот вздох тождественен мысли – lo pensiero, будучи «одним из ее эффектов». Перед нами впервые в Дантовых текстах возникает разделение человека и «путешествующей фигурки», являющейся, так сказать, одним из «эффектов» человеческого разума. Дух мысли устремляется вверх силой intelligenza nova – «нового разума», вложенного Амором в сердце. Если считать, что intelligenza nova – это спиритуальная связь, соединяющая Данте и Беатриче, мы становимся свидетелями процесса оживания всего сложного механизма, для описания которого и была создана Vita Nuova – механизма спасительного доступа в высшую сферу.
Достигнув положенного предела, дух флорентийца «увидел донну, которая принимала честь и свет так, что ради своей славы пилигримствующий дух ею любовался». Так возникает Беатриче на небесах – произошло долгожданное совмещение фигурки, ее роли и декораций путешествия, и визионер в своем воображении наконец смог воссоздать полную, самодостаточную вселенную путешествия за спасением. Нет более необходимости в болезни или ином тяжелом переживании: сотерологический механизм уже запущен, и мысль может беспрепятственно взлетать к беспредельным высям!
Возвращаясь, дух доносит до разума весть о Беатриче, тем замыкая круг путешествия. Казалось бы, обретение способности оживлять внутренний театр должно было бы подвести итог тексту как наиболее достойное его завершение, но этого не происходит. Данте оканчивает «Новую Жизнь» весьма таинственным фрагментом, чья сложность достойна того, чтобы привести его полностью.
«После этого сонета явилось мне удивительное видение, в котором я увидел вещи, сподвигшие меня не говорить больше об этой благословенной до того, как я смогу более достойно трактовать (касаться) ее. И для достижения этого я изучаю, насколько я могу, то, что она истинно знает. Так что если будет воля Того, Кем все вещи живы, чтобы моя жизнь продлилась еще несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда не было сказано о какой-либо [женщине]. И в будущем, если захочет Тот, Кто есть государь куртуазности, моя душа почувствует силу идти к узрению славы своей донны, то есть той благословенной Беатриче, которая славным образом всматривается в лик того, кто благословен во веке веков».
Данте не случайно сложил последний сонет Vita Nuova – в нем он говорит лишь о подготовке к истинному, великому путешествию. Что это за путешествие, мы пока не знаем, равно как не знаем ничего и о том видении, что изменило Дантову картину мира. Ясно лишь одно: экстатическо-визионерская, условно говоря, «суфийская» модель неожиданно заменяется иной моделью, основанной на знании, на интеллектуальном осмыслении обретенного опыта. «Трактование» сотерологического образа Беатриче требует уже не «любви», но некоего весьма сложного «когнитивного метода», о котором флорентиец будет рассуждать в «Пире», и затем реализует его в «Комедии». Реализация этого метода, его успешное применение станет залогом того, что в момент смертельной опасности дух странника сможет «вознестись к узрению славы своей донны», и тем самым спастись «в середине жизни, которая – в смерти».
Захваченные рефлексией Дантовых видений, мы, однако, упустили нечто существенное, а именно весьма интересные авторефлексии флорентийца в области своей «мистической психологии», коих в тексте «Новой Жизни» великое множество. Пренебрежительно относясь к способностям критического мышления у людей Средневековья, современный человек забывает тот простой факт, что рефлексия существует лишь в пределах актуальной, «живой» онтологии мира. Как только эта онтология теряет власть над сознанием людей, вся совокупность существовавших в ее пределах рефлексий превращается в пестрый каталог смутных домыслов и метафорических интуиций. Исчезновение самоочевидности мира превращает естественную логику мысли в причудливый произвол, отгороженный от нашего понимания практически непроницаемой стеной новой картины мира, новой естественной логики, в пределах которой мы и можем существовать. Но если мы найдем в себе имагинативные силы признать все множество ископаемых естественных логик актуальными, то есть увидим в них то, чем они на самом деле и являются, мы сможем «концептуализировать», осмыслить неясную для нас метафорику, возвратив ей изначальную форму – форму, вмещающую позитивные рефлексии.
Этим отступлением мне показалось необходимо предпослать анализ психологических авторефлексий Данте. То, что некогда виделось как достижение научное, как изобретение мыслительного инструмента, ныне представляется сугубо поэтическим достижением. Не будем же поддаваться этому классическому «обману зрения» и признаем за флорентийцем право «рационально мыслить», в котором ему, увы, незаметно, но неумолимо отказывают.
Итак, Vita Nuova – «воспоминание о методе». Ее текст, как мы успели убедиться, последовательно описывает ступени, восходя по которым, человек создает в себе внутренний театр. Однако объектами нашего внимания еще не стали те персонифицированные силы, что влекут и поддерживают Данте в его визионерском восхождении. То, что речь идет о силах, а не об образах, столь самоочевидно, что на этом можно не останавливаться, сославшись для верности на XXV главу Vita Nuova, полностью посвященную уничтожению возможного заблуждения. Что же за силы открываются нашему взгляду? Рассмотрим вначале их маски. Таковых мы видим две – маску Беатриче и маску Амора.
За маской Беатриче мы узнаем силу спасения. Сама по себе эта сила не может соприкоснуться с человеком, ибо она, так сказать, эйдосна. Ей необходимо вместилище, некий антропоморфный «дом», маска, за которой скрывается сущность, не имеющая формы. Не имеет же она внешней, абстрактной формы по той простой причине, что является неотъемлемой частью сознания того человека, который стремится к спасению. Воля к спасению, если позволено мне будет такое смелое заявление, являлась целеполагающей силой человека Средневековья так же, как воля к креативной мощи – людей Возрождения, а воля к социальной свободе – людей Нового времени. Но воля к спасению у Данте имела иную природу – природу универсальную, общечеловеческую, стихийную, а быть может, даже несколько болезненную. Его техника «концентрации» силы спасения должна была быть доведена до совершенства, и флорентиец пришел к простой, но блистательной мысли: чтобы сила спасения, находящаяся в человеке, оказалась в положении субъекта, деятеля, ее необходимо экстериоризировать, вынести вовне. «Битвы помыслов», столь часто происходящие в каждом из нас, требуют создания в нашем воображении собеседника, и тогда мы видим проблему как бы с двух перспективных точек, наш монолог приобретает форму диалога, мыслящее человеческое единство раздваивается. Это раздвоение одновременно и реально, ибо в нас диалогически уживаются две противоположные позиции, и иллюзорно, так как оно «ритуально» по своей сути, не приводя к клиническому раздвоению личности.
Диалогический театр двух масок, о котором я сейчас говорил, апеллируя к нашему повседневному опыту мышления, без труда обнаруживается и в сотерологической конструкции Данте. В этом смысле Беатриче для него – маска, экстериоризирующая его внутреннюю волю к спасению, его любовь же к Беатриче есть не что иное, как проекция той «любви», что связывает воедино части человеческого тела и причиняет человеку боль, если части эти насильно разъединяются. То, что я говорил применительно к «Комедии» о «зеркальных отражениях автора», населяющих пространство текста, применимо и к Vita Nuova, быть может, даже в большей мере. Принципиальная же разница заключается в том, что в Vita Nuova флорентиец говорит об этом почти открыто, но не подкрепляет демонстрацией мощного синтеза метафорической структуры и семантической основы в своем тексте. Это лишь тезисы, осторожные наброски, высказанные смело, без обиняков и утопающие для современного глаза в буйстве романтических тропов. Метод уже известен, но плоды применения его еще туманны, поэтому он сам, будучи очевидным для его автора, весьма и весьма смутен даже для внимательного зрителя. Следовательно, нам нужно извлечь его на поверхность.
Для этого обратим свой взгляд на другую маску – маску Амора. Если о том, что Беатриче воплощает силу спасения, мы можем узнать из «Комедии», где эта сила обретает все совершенство своего антропоморфного отображения, то о природе силы, скрывающейся за обликом Амора, мы можем узнать только из текста Vita Nuova. В упомянутой мной XXV главе, посвященной в значительной степени природе Амора, Данте признается в избыточности своего риторического искусства: ch’io dico d’Amore, соше se fosse una cosa per se, e non solamente sustanzia intelligente, ma si come fosse sustanzia corporale. La quаl cosa, secondo la verita, e falsa; che Amore non e per se si come sustanzia, ma e uno accidente in sustanzia – «Ибо я говорю об Аморе, как если бы он был вещью сам по себе, а не только субстанцией разума, но так, как если бы он был телесной субстанцией. Это, следуя истине, ложно – ве