В какой степени текст нуждается в ясной, кованой прагматике? В той же, в какой черепаха – в своем панцире. Живая плоть – то есть мысль – разлагается, исчезает для глаза под действием природной силы человеческого непонимания, и остается череп, панцирь, кость – то есть прагматика. Прагматика самоочевидна, и это первый ее закон и корень власти над временем. Что мы можем сказать о романских и готических «Суммах» и «Сокровищах»? Лишь то, что они вмещают знание определенного типа. Тип этого знания определяется прагматикой. Значение этого знания исчезло, но кости белеют в золотом реликварии. Такой текст для нас абсолютно лишен интереса (проще говоря – инструментов понимания), но он полон своего архаического мезозойского величия. Если же мы помыслим текст без такого прагматического панциря, то его нежная черепашья плоть смысла окажется легкой добычей забвения, он исчезнет с глаз, оставшись видимым лишь для тех, кто способен воскресить его смысл без помощи наглядности скелета. Сказанное мной легко доказать: откройте любую историю литературы, и вы окажетесь перед музейными витринами, на которых громоздятся образцы различных прагматик: там научные трактаты, здесь теологические сочинения, вот стихи, за ними – эпос. Однако вы не найдете там даже упоминания текста, чья прагматика не столь прозрачна. Чего нет в нашей умозрительной классификации, того нет и в природе. И тогда тексту может помочь выжить лишь счастливый случай.
Vita Nuova лишена черепашьего панциря ясной прагматики. Данте не позаботился скрыть ее плоть под защитой существовавших литературных форм, ибо «не стерпит стесненья небесное пламя», а новый смысл – старые способы выражения. Не напиши он «Комедию», текст бы бесследно исчез или сохранился лишь в виде курьеза в литературной кунсткамере. Однако флорентиец написал «Комедию», создав тем новую, уникальную прагматику, сохранившую под своей броней и ранний, незащищенный текст. Дантовы же трактаты в такой защите не нуждаются – они защищены своей формой, им, независимо от авторства и воли случая, уже обеспечена ячейка в литературной классификации. Прежде чем родиться, они обрели свою форму, и в этом – их первейший смысл.
Форма этих трех Дантовых сочинений – научный трактат. Так, по крайней мере, представляется современному читателю, который с высоты своей тысячелетней снисходительности позволяет себе увидеть в неких «темных» рассуждениях стремление к подобию научного знания. Однако снисходительность здесь излишня и пагубна. Перед нами действительно научный текст, о чем нам говорит не только его прагматика, но и высокая степень наличествующей в нем авторской рефлексии. Парадокс «протонаучных» текстов (а к «протонауке» относится и средневековая метафизика, и барочный герметизм) заключается, на мой взгляд, в том, что их вектор рефлексии направлен несколько в ином направлении, чем то, которое ныне считается общепринятым, но именно это направленное приложение мыслительных усилий и включает текст в орбиту научного дискурса. Путешественник становится таковым не из-за того, что выбирает уже избранную нами дорогу, но из-за самого факта своего путешествия, куда бы он ни направился. Следуя этой аналогии, можно утверждать, что и ученым является тот, кто обладает достаточно высокой степенью рефлексии, примененной к решению некой проблемы. Проблема может представляться нам незначительной или безумной, но если для ее решения используются инструменты рефлексии достаточной мощи, то и получаемый результат будет иметь абсолютную значимость, несмотря на то, что мы откажем ему в значимости относительной – то есть в ценности для нас самих.
В таком ходе рассуждений, как мне кажется, скрывается ответ на вопрос о том, куда направлен вектор рефлексии «протонауки». Он направлен к тому знанию, что представляет ценность прежде всего для самого человека, ценность глубоко индивидуальную, но в то же время и универсальную в потенции, ибо то, что представляется столь необходимым для одного, с необходимостью будет некогда оценено и другими – я говорю об авторефлексии. Иными словами, я вновь заговорил о том, с чего начал – о мыслительном опыте. Мы пришли к старой цели, но, так сказать, с противоположной стороны: то, что сперва проистекало из визионерского опыта, оказалось также и плодом мощной саморефлексии. Данное утверждение – пока лишь тезис, не обоснованный ничем, кроме первичной интуиции. Анализ текстов может доказать его или опровергнуть, я же пока вновь возвращусь к своим интуициям.
Никто не оспорит утверждение, что неотъемлемой функцией научного мышления является авторефлексия. «Башня рефлексии», чья головокружительная высота не снилась и библейским каменщикам, опрокинута внутрь человеческого разума, и потому ее следовало бы скорее сравнить с руническим змеем, пожирающим собственный хвост. Однако процесс самопоглощения не полностью замкнут на себе самом. Авторефлексия охватывает лишь некоторые инструменты мышления, призванные решать исключительно технические задачи, такие как, например, анализ текста. Понять же природу первичного импульса, направившего наш интерес в сторону именно этого текста или именно такого приложения рефлексии, оказывается гораздо сложнее. Невозможно измерить то, что существовало прежде возникновения. И тем не менее сказать об этом необходимо, иначе наш рефлексирующий скандинавский змей никогда не поглотит свой хвост, и мы никогда не узнаем своей природы.
Я не берусь утверждать, что сказанное мной только что относится к трактатам Данте в той же мере, в какой это относится к текстам, скажем, барочного герметизма. Флорентиец в этих своих сочинениях интересовался именно решением технических задач, но при этом приоткрыл перед читателем исключительные глубины саморефлексии. Казалось бы, мое утверждение парадоксально, но это не так. Первичный импульс, рождающий текст, может быть не только творческим, но и социальным. Об этом создатели текстов предпочитают умалчивать с хитростью дамасских купцов. Но Данте безнадежно прямодушен в своем флорентийском высокомерии. Обращаясь к науке, он попутно с рассуждениями об иерархии небес, этике, лингвистике и идеальном политическом устройстве устремляет к читателям и некоторые свои исключительно нетривиальные рефлексии социальной обусловленности креативности. То есть, говоря современным языком, он обращается к социологии творчества.
Под этим углом мы и рассмотрим три научных трактата флорентийца, стараясь извлечь из них прямой авторский ответ на поставленный нами в начале вопрос о причине написания этих текстов. Не будем говорить о внутренней креативности, порождающей идею-в-сознании, поговорим о креативности внешней, заставляющей человека облекать мысль в слово и придавать словам форму текста. В фокусе нашего интереса – не реконструкция «научных представлений» XIV века или Дантовой политической и социальной онтологии, но лишь те его рефлексии, что были в первую очередь важны для него самого, а значит, пусть и опосредованным образом, являются авторефлексиями, чей вектор направлен в самую суть мыслительного опыта флорентийца.
Титульный лист трактата Данте Convivio. 1521
Convivio следовало бы назвать «апологией Данте» – столь сильно у текста стремление защитить своего творца от всевозможных обвинений, воздвигнув между обвинителями и обвиняемым непреодолимую стену интеллектуального и этического авторитета. Ни до Convivio, ни после текстам флорентийца не приходилось оправдываться, защищаться, обороняться, они лишь милостиво нисходили к читателю, донося до него некие таинственные мыслительные свидетельства. Обратимся же к структуре этого сочинения, чтобы за причудливой риторикой уловить логику защитной речи изгнанника.
Как известно, Convivio остался незаконченным: существуют лишь четыре его трактата, притом первый из них является введением. Структурно он весьма схож с Vita Nuova, ибо каждый из трактатов, кроме вводного, представляет собой комментарий к канцонам. Однако сходство это всеми признается формальным, так как цели, с которыми используется один и тот же прагматический ход, диаметрально противоположны: если в первом своем тексте Данте захватывает еще неисследованное пространство выражения идей, то во втором – защищается, принужденный отступить в уже изведанное всеми поле схоластики. Впрочем, и здесь хитроумный флорентиец не смог отказать себе в удовольствие воплотить в тексте некоторые инвенции.
Итак, мы видим первый трактат «Пира». Нам сразу же бросается в глаза умелый риторический выпад, дерзко произведенный флорентийцем из-за мощной мраморной спины Стагирита: Tutti li uomini naturalmente desiderano di sapere – «все люди естественным образом желают знания» (I, I). В первой же строке трактата содержится тезис, который может показаться банальным лишь при самом поверхностном чтении. Казалось бы, что удивительного в этих словах, и разве они не правдивы? А удивительно, на мой взгляд, то, что речь идет о tutti li uomini – «всех людях». Иными словами, Данте утверждает, что знание является целью всего человечества и каждого человека в отдельности. Далее читателю поясняется, что знание есть инструмент самосовершенствования человека, стремление же к самосовершенствованию заложено изначально в природе каждого творения. В нескольких словах флорентиец дает головокружительную перспективу интеллектуальной деятельности, безапелляционно утверждая, что 1) стремление к знанию обще всем; 2) процесс познания тождественен совершенствованию человеком своей природы; 3) стремление в человеке к самосовершенствованию, то есть к познанию, заложено в его природе изначально, являясь неотъемлемым атрибутом. Следовательно, стремление к познанию является неотъемлемой и необходимой функцией человеческого существа. Помыслив это вслед за Данте, я не могу удержаться, чтобы не высказать своего удивления весьма распространенной у нас близорукой исторической перспективой, согласно которой столь «прогрессивная» и «модерновая» идея могла родиться не ранее чем в эпоху Просвещения. Не забудем также, что Convivio – не эзотерический текст, ему сознательно была придана такая прагматика, чтобы она присоединилась к множеству сознаний читателей, а из этого с необходимостью следует, что столь «современный» взгляд на роль интеллекта разделяло достаточное количество людей.