Несколько опередив бег Дантова текста, теперь стоит остановиться и внимательно прислушаться к словам флорентийца, дабы не рухнуть в пропасть ложного понимания. Начнем с того, что в Convivio процесс любви флорентиец отождествляет с процессом познавания, говоря: li quali con la dolcezza di loro sermone inviarono me, come detto e di sopra, ne lo amore, cioe ne lo studio, di questa donna gentilissima Filosofïa – «те, кто сладостью своих речей направили меня, как сказано выше, к любви, то есть к studio той благороднейшей Дамы – Философии» (II, XV). Таким образом, любовь несомненно превращается в инструмент разума. Более того, ее движитель – Амор является образом, существующем в разуме: lo loco nel quale dico esso [Amor] ragionare si e la mente – «местом, в котором, я говорю, он [Амор] рассуждает, является разум» (III, II). Стоит заметить, что представление «внутренних духов» как фактов разума неоднократно обнаруживалось нами уже в тексте Vita Nuova. Текстологически неверным было бы противопоставлять визионерство Vita Nuova интеллектуализму Convivio, ибо уже в первой «малой книге» разум представляется как сила, руководящая и поддерживающая Амора, но отнюдь не как противодействующая ему сила. Если обратить на это должное внимание, то принципиальные расхождения между этими двумя текстами сведутся лишь к призрачному «отвержению» Беатриче в Convivio, о чем я уже сказал в надлежащем месте.
A filosofare, come gia detto e, e necessario amore – «для философствования, как уже сказано, необходима любовь» (III, XIII) – вот центральный тезис Convivio! Флорентиец по законам конструирования метафоры совмещает два объекта в одной плоскости, уравнивает и приводит к взаимодействию две силы, находящиеся на принципиально различном уровне внутренней психической организации человека. Но эту мысль необходимо сформулировать максимально четко, и он говорит: Filosofïa per subietto materiale qui ha la sapienza, e per forma ha amore, e per composto de l’uno e del’altro l’uso di speculazione – «Философия в качестве материального субъекта здесь имеет мудрость, в качестве формы – любовь, и в качестве соединения того и другого – применение [умозрительного, отвлеченного] созерцания» (III, XIV). Однако та терминология, что представлялась ему абсолютно ясной, ныне утратила свою прозрачность, и поэтому столь ясное для Данте выражение мысли само по себе уже требует комментария. Обладание мудростью – цель философии. Способ, или техника достижения этой цели – любовь, актуализация же этой взаимосвязи – то есть движение к мудрости силой любви – происходит благодаря созданию и манипулированию умозрительными конструкциями, а проще говоря, благодаря чистым философским спекуляциям. Здесь флорентиец прямо излагает свой метод построения философского рассуждения, сводящийся к возведению сотканного из зеркальных отражений и отвлеченных образов воображаемого моста между потенциальным и актуальным достижением мудрости. В любви, согласно Дантовым рассуждениям, уже содержится философская мудрость, но в нереализованном, потенциальном состоянии, ибо любовь – всего лишь форма, оболочка, но она уже приобрела черты мудрости. Как известно, «тот, кто начал искать Бога, уже нашел его», и становление в человеке любви к мудрости есть обретение мудрости. Следовательно, совершенная мудрость – это «стремление к вечному обладанию благом».
У меня возникает странный и, на первый взгляд, бессмысленный вопрос – какова для Данте цель обретения мудрости? Мы уже слышали его ответ в начале первого трактата: стремление к знанию есть неотъемлемая часть человеческой природы. Но слова эти слишком общи, они обращены скорее к человечеству, к совокупности людей, чем к тому человеку, что их произносит. У Данте есть другой, индивидуальный ответ, ответ немыслимо современный и, более того, – опережающий время: onde, si come per lei molto di quello si vede per ragione, e per consequente, che sanza lei pare maraviglia, cosi per lei si crede ogni miracolo in piu alto intelletto poter avere ragione, e per consequente poter essere – «потом, благодаря ей [философии] многое из того, что без нее кажется чудесным, видится через доказательство и через следствие, также благодаря ей веришь, что каждое чудо в более высоком интеллекте может обрести доказательство и, следовательно, может иметь бытие» (III, XIV). Философия призвана познать чудо, превратив его в факт разума и тем самым дав ему бытие! То, что говорит флорентиец, ломает наше подчас убогое представление о Средневековье, а тот чудесный иррационализм, который он анатомирует с помощью доказательств разума и логических следствий, еще во многом не изжит и по сию пору. Мир образов, которые мы по своей изнеженной эстетикой слабости боимся познавать, отказывается служить нам, ибо, непознанный, он в известном смысле и не существует – вот мощная мысль Данте, вот исток его любви к всепознающей философии! Если мы представим себе наш разум как иерархическую систему различных познавательных уровней, то любое чудо, то есть все необъяснимое, все то, относительно чего мы теряемся в догадках о способе его становления, получая объяснение, доказательство на более высоком уровне рефлексии, превращается в познанное, в сотворенное. Механизмы творения, бывшие чудом, становятся очевидностью, гений становится ремесленником, а разум обретает власть над новыми ментальными объектами – таков орлиный взгляд флорентийца на темную и смутную проблему рождения креативности. Философия, уничтожающая все чудесное своей пиранезианской механикой, и есть великое искусство, великая машина креативности. Искусство механизируется, результат бесконечно умножается, мир обретает ясность хрустального кристалла.
Итак, разум, познавая объект, дает ему бытие. Данте мог помыслить monde sanza gente – мир без людей, но для него был немыслим образ мира без объектов. Мир, не познанный разумом, – это ад чистых потенций, где все сущее казнится за грех человеческой неспособности познавать. Человек не может быть в пустоте, в противном случае он – в смерти, следовательно, разум должен создавать мир: vivere ne l’uomo e ragione usare; dunque, se ‘1 vivere e l’essere de l’uomo, e cosi da quello uso partire e partire da essere; – «жизнь для человека есть использование разума; итак, если жизнь означает бытие человека, то отказ от этого использования [мышления] есть отказ от бытия» (IV, VII). Акт мышления поддерживает бытие человека, и стоит лишь процессу рефлексии прерваться, как объекты, переставшие быть понимаемыми, исчезнут и опустошат мир вокруг человека, лишив его жизни и, самое страшное, лишив его бытия. Вот почему даже адские духи, находящиеся в мире мертвых, но тем не менее существующие, обладающие бытием, не лишены разума – в противном случае их бы не существовало, иной мир был бы пуст, и флорентиец, путешествуя за человеческими пределами, видел бы лишь черные рамы для мертвых зеркал.
Два человека, независимо друг от друга, высказали знаменитую мысль, позже сформулированную Декартом как cogito ergo sum. Но стоит заметить, что и Парменид, по свидетельству Клемента Александрийского, и Данте в приведенном выше фрагменте говорили о коллективном императиве мышления, пронизывающем человечество. Возникает вполне аверроистское предположение, что речь шла о коллективном акте мышления, а фактически – о едином человеческом разуме, который, в противовес Юнгу, можно было бы назвать «коллективным сознательным», то есть распределенным разумом. Вопрос заключается лишь в том, каков, так сказать, «принцип распределения» этого единого разума среди людей. Данте дает на это ясный и одновременно глубоко мистический ответ: интеллектуальные способности человека зависят от расположения светил при его зарождении (Convivio, IV, XXI). Душа может обладать разной степенью «чистоты», и в зависимости от этого в нее нисходит «возможная интеллектуальная сила» в большей или меньшей степени. Здесь мы подходим к одной из центральных проблем Дантовой гениальности: в какой степени флорентиец считал свои необыкновенные интеллектуальные силы сотворенными им самим или же данными ему свыше. Только что виденная нами астрологическая теория, не имеющая противоречий и в тексте «Комедии», должна однозначно свидетельствовать о том, что Данте считал свою гениальность изначально предрасположенной волей судьбы. Если это так, то любые разговоры о ренессансном взгляде Данте на творческое всемогущество, уже опровергнутые известным эпизодом X песни Inferno, тем более представятся бессмысленными и пустыми. Небесные силы закладывают в некоторых людей интеллектуальный потенциал с той же случайностью, с какой при создании человеческой плоти часть вещества обретает форму нейронов – мыслящих клеток. Таким образом, если представить человечество в виде организма, обладающего коллективным разумом, то следовало бы сравнить людей, обладающих мощным разумом, с нейронами – ведь абсурдно было бы говорить, что клетки мозга более «избранные», чем прочие клетки тела: и те и другие – лишь части организма, выполняющие свои необходимые функции. Таков, видимо, был и ход рассуждения Данте, но с той разницей, что для актуализации интеллектуальной потенции, заложенной в некоторых людях, необходимы сознательные усилия, необходим чужой интеллектуальный опыт, опыт мышления, и наследие это в конечном счете бесконечно ценно для всех людей. Ибо, если прервется процесс непрестанной рефлексии у тех, кто призван выполнять эту функцию человеческого организма, все люди лишатся коллективной мощи разума, и как следствие – утратят свое бытие. Они перестанут быть людьми.
Такова головокружительная картина распределенного человеческого интеллекта, открывающаяся с вершины Дантовой мысли, и теперь я с легкостью могу ответить на вопрос, который не догадался задать себе в самом начале: каков смысл слова Convivio, стоящего в заглавии сочинения? Общеизвестно, что его следует переводить как «Пир». Но не стоит забывать и о существовании бесспорно семантически связанного с convivio слова convivere, означающего «жить вместе, сосуществовать». Данте, говоривший в конце вводного трактата о своем тексте как о «новом солнце», не превысил меру дозволенного, и