бо истинный смысл написания Convivio – в объяснении людям такого способа сосуществования, когда коллективный разум, «распределенный» среди людей, способных к рефлексии, окажется в состоянии выжить и принести плоды всем живущим. Смысл трактата, обращенный ко всем без исключения читателям – в объяснении того простого и тем не менее невероятно сложного для понимания факта, что человеческий разум распределен среди людей, и люди в этом разуме – едины. «Пир» – сочинение этическое, но этика эта касается весьма специфической области, а именно логики, законов сосуществования людей в ситуации распределенного человеческого разума. Флорентиец был дальновиден и, наподобие виденных им адских духов, дальнозорок, высказав людям мысль, бесконечно глубокую и, быть может, по-человечески страшную, к восприятию которой люди, кажется, убоялись подойти и через семь столетий.
Обращая свой взгляд к лингвистическому трактату флорентийца De vulgari eloquentia (заглавие которого, на наш взгляд, точнее всего переводится: «О простонародном красноречии»), мы задаемся все тем же вопросом – какова истинная причина написания этого сочинения, иными словами, каким образом оно вписывается в систему прочих Дантовых текстов. В отношении флорентийца, чья страсть к законченным структурам превышала его любовь к поэзии, я придерживаюсь того мнения, что написанные им тексты не могли быть не написаны, ибо в них элемент случайности сведен до минимума. Следовательно, каждый из созданных им текстов был совершено необходим, и наша цель – найти корень этой необходимости.
Цель написания Convivio для нас прояснилась – приор-изгнанник создал себе беспрецедентную апологию, поставив себя и себе подобных в сердцевину акта человеческого мышления, попутно открыв людям свое понимание природы распределенного разума и возможности спасения через непрерывный процесс рефлексии. Трактат о языке, как известно, писался примерно в то же время, что и Convivio, и так же остался незаконченным. В соответствии с моим системным взглядом на сочинения Данте между двумя этими сочинениями должна быть глубинная идейная связь, ибо скрытая мотивация их создания была, по-видимому, едина. При рассмотрении De vulgari eloquentia я не буду углубляться в его лингвистическую проблематику, ибо знакомство с остальными текстами флорентийца свидетельствует, что реальное значение трактата вполне может не совпадать с его формальной темой, служащей лишь предлогом, ширмой, прикрывающей некую мощную мысль, которую по каким-то соображениям невозможно было высказать в чистой форме. Тем не менее выбор этой формальной темы не только не случаен, но всегда является наилучшим способом объемной, зримой демонстрации глубинного смысла.
Почему флорентиец решил написать трактат в защиту народного языка? Ответ, казалось бы, напрашивается сам собой: будучи поэтом, пишущим на народном языке, а не на латыни, он стремился «легитимировать» язык своих текстов и тем самым в глазах всех прочих превратиться из rimatore в poeta. Если вспомнить пассажи о языке в тексте Vita Nuova, то такой взгляд должен был бы представиться абсолютно справедливым. Однако, если мы сравним аргументы в пользу народного языка, приведенные в «малой книге» и в De vulgari eloquentia, мы увидим их фундаментальное различие. В XXV главе Vita Nuova утверждается, что народный язык более всего приличествует любовной поэзии, дабы стих был понятен даме, а так же и по той причине, что народный язык позволяет большую образную вольность. В трактате же приводятся аргументы другого рода. Присмотримся же к ним повнимательнее.
В самом начале трактата читатель узнает тот факт, что простонародным красноречием стремятся овладеть многие, и Данте, желая просветить рассудок жаждущих и Verbo aspirante de celis – «по внушению слова с небес» (1,1), раскроет перед ними порядок этой новой риторики. Не может не вызывать удивление темная речь флорентийца о «внушении Слова с небес», и пока для нас это остается неясным. Далее Данте, не давая читателю опомниться после этих странных слов, раскрывает свой центральный и единственный аргумент, делающий очевидным значимость народного языка. Флорентиец постулирует наличие двух языков – народного и литературного, притом эти два языка не привязываются к языкам конкретным – наоборот, утверждается наличие различных уровней в пределах одного языка. Народный язык – естественный, самородный, нерефлексируемый, беспрерывный, он коренится в самой человеческой природе, естественным и очевидным образом передаваясь из поколения в поколение. Литературная речь – искусственна, ибо является изобретенной и приобретается с помощью осознанных усилий. Можно уподобить эти два типа речи наследственным и приобретенным признакам, первые из которых воспроизводятся у потомства, вторые же угасают вместе с приобретшей их особью.
Из этой классификации речи Данте делает вывод, что природная речь является благороднейшей, ибо она естественна. Если она естественна, то, следовательно, она обща всем. Иными словами, народная речь, в отличие от литературной, способна объединять всех людей. На мой взгляд, здесь и коренится единственный и решающий аргумент флорентийца в пользу народной речи – она служит естественным механизмом объединения людей. И здесь мы подходим к весьма тонкой и зыбкой проблематике, которой можно касаться, лишь отбросив некоторые фундаментальные предубеждения современного человека и гуманиста. Проблема эта такова: как мы можем понимать и интерпретировать стремление Данте к объединению итальянцев и, шире, всех людей. Без анализа De Monarchia говорить об этом в полную силу невозможно, но принципиальный вопрос о понимании этого факта я поставлю уже сейчас. Традиционным ответом является плоское утверждение о том, что Данте был истинным гуманистом и чуть ли не предшественником просветительства XVIII века. Я позволю себе не умиляться над этой лубочной картинкой по той причине, что социальные воззрения человека, существующего в определенной точке времени, могут быть обусловлены только социальной или интеллектуальной реальностью того момента времени, в котором он живет. Любые интерпретации, основанные, так сказать, на общечеловеческих ценностях, в действительности приводят к тому, что объект понимается исходя из нынешней, существующей в данный момент системы ценностей, которая вследствие естественной и невинной человеческой ошибки обретает название «общечеловеческой». У нас нет никаких оснований считать, что Данте стремился объединить итальянцев и, шире, европейцев из тех же соображений, из которых ныне возникла объединенная Европа, ибо в тот момент не было представления о единстве даже итальянской нации. Миф о «гуманизме» Данте легко опровергается множеством пассажей из Convivio и «Комедии», и, следовательно, флорентийцем двигало отнюдь не желание облагодетельствовать всех людей. Ясный ответ на этот вопрос содержится в первом трактате De Monarchia, но об этом я скажу в надлежащем месте. Пока лишь выскажу свои предположения, касающиеся De vulgari eloquentia.
В Convivio мы видели ясно выраженную идею интеллектуального единства человечества. Создавая картины такого интеллектуального единства, «мыслительного общежительствования» людей, флорентиец неизбежно создал и оживил органицистскую метафору, метафору человечества как единого живого организма. И народный язык, изначально и бессознательно объединяющий людей, вскрывает, делает очевидным это единство. Вспоминая строительство вавилонской башни, Данте видит перед собой пример единого живого организма, управляемого «дурным разумом». Мысля объединяющий потенциал народного языка, он уже видел перед собой картину единства мира, начертанную в De Monarchia. Чтобы это доказать, стоит вспомнить одно причудливое определение, данное флорентийцу народной речи в XVII параграфе первого трактата: aulicum – «придворная». Местопребывание монарха – средоточие империи, и язык правителя должен быть и языком подданных, дабы не возникало нарушение гармонии и отдаление. То, что в трактате о языке мыслилось как единство итальянцев, в De Monarchia превратилось в идею мирового единства.
Снижаясь от глобальной мысли к мысли единичной, но от этого не менее важной для самого Данте, необходимо сказать и о той философии креативности, что изложена в трактате. Рассуждая о поэтических жанрах, флорентиец делает небольшое, но исключительно важное отступление. Достижение поэтического совершенства невозможно без соединения изощренного дарования и навыка в науках, и одно лишь дарование не способно дать плоды – таково утверждение флорентийца, воспевающего мыслительные усилия. О тех, кто способен соединить дар и науку, он говорит: et hii sunt quos Poeta Eneidorum sexto Dei dilectos et ab ardente virtute sublimatos ad ethera deorumque filios vocat, quanquam figurate loquatir – «и таковы те, которых поэт в шестой книге «Энеиды» называет избранными Богом и возносимыми пламенной доблестью к небесам, и сынами богов, хотя и говорит иносказательно». Если мы обратимся к источнику этой цитаты и посмотрим контекст, то с удивлением увидим, что Данте цитирует слова Сивиллы, обращенные к Энею, стоящему у пределов Аида. Речь эта имеет ясный смысл: «лишь избранные Богом и возносимые пламенной доблестью к небесам» способны войти в иной мир, осмотрев его пределы, и вернуться обратно к живым. Следовательно, Данте считал поэта, сумевшего соединить дар с наукой, способным войти в иной мир, чтобы поведать о нем живым. Вне сомнений, этот фрагмент имеет прямое отношение к «Комедии», с той лишь разницей, что к моменту создания «Комедии» Данте принципиально пересмотрел основания, позволяющие человеку проникать в иной мир с надеждой вернуться оттуда в мир живых. Для нас же этот фрагмент интересен еще и тем, что он проясняет темные речи о «внушении Слов с небес» – поэт, сравнимый с «сынами богов», имеет власть открыть людям то, что сделает для них явственным истинный облик их коллективного мира, их скрытое органицистское единство.
Теперь мы можем перейти к последнему из трактатов Данте, в котором в наиболее законченной и ясной форме были выражены идеи, скрытые в текстах двух предыдущих трактатов. Все то, что я, вслед за флорентийцем, говорил о распределенном интеллекте человечества, могло показаться темным и неясным, однако в De Monarchia эта мысль выражена настолько прозрачно, что ее просто невозможно не осознать и не воздать ей должное.