Говоря о логике произвола, мы тем самым постулируем хаотичность силы, определяющей мир, а на такую гнусность, повторяя речь Данте, «следовало бы ответить не словами, а ударом кинжала». Будь человеческий мир подчинен случайности и тем самым лишен распределенного интеллекта, он давно бы разрушился, уподобившись рунической змее, пожирающей свой хвост. Но даже если оставить в стороне метафизические рассуждения, многочисленные сторонники малодушной и трусливой логики произвола забывают о том блистательном факте, что все те, кого они так охотно называют гениями и лишают креативной воли, стали считаться гениями лишь потому, что оставили после себя свидетельства-тексты, в которых можно найти сохраненный ими ключ к их творческой способности. Ибо воля, заставляющая гения порождать текст, есть воля креативной силы к самообнажению, к разглашению того опыта, без обладания которым люди обрекут креативную силу на вечное заточение в герметично закрытом сосуде образов, подобно арабскому джинну – в его медной лампе.
Креативная сила, едва возникнув в человеке, требует зримой реализации. Формальное знание или эстетические объекты, порождаемые этой силой, – лишь побочный продукт, ибо она стремится прежде всего к свободе; ею, подобно вирусу, движет необоримая воля к бытию, она стремится захватить все пространство своей «экологической ниши», каковой без преувеличения является разум каждого человека. Хорошо известно, что музыкальный и поэтический ритм может «заражать» собой человека, развиваясь в нем наподобие эмбриона. То же самое происходит и с мыслительным, творческим ритмом – ритм креативности может подчинить себе человека, превратив его разум и волю в свою питательную среду. Коллективный, распределенный разум человечества вынужден поддерживать свою незримую жизнь через эту экспансию креативности – таков закон выживаемости этого живого организма.
Рассматривая креативность как «разумный вирус», мы не можем не посчитать тексты разносчиками этой «священной болезни». Следовательно, истинный смысл и предназначение текста гения – передать читателю сведения о кратчайшей дороге к творческой мощи. Кратчайшей же дорогой является та, по который шел автор текста, ибо его текст, являющийся путеводителем, способен безмерно сократить дни пути. Путь этот обычно пролегает через туманный болотистый ландшафт неукорененных, свободных от рефлексии образов, и путешественник, минуя эти имагинативные местности, рискует, подобно тому, кто пересекает малярийные болота, почувствовать в своей крови нестерпимый жар «священной болезни» креативности. Поясню: образы, уже использованные некогда человеком для достижения креативной силы, как бы заражены через него этой креативностью, подобно тому как комар, в чье тело вошла кровь больного малярией, впитывает с кровью и болезнь. Образ становится носителем вируса креативности, и тот, кто вступает с ним в соприкосновение, заражается этим вирусом так же, как заражается малярией человек, укушенный комаром – переносчиком болезни.
Я должен объясниться перед читателем за столь странное и на первый взгляд неуместное сравнение креативности в ее высшей степени – то есть гениальности – с болезнью. Болезнь – зло, креативность – высшее благо и счастье, ибо она дает свободу, но есть между ними нечто общее: и болезнь, и креативность обретаются помимо осознанной воли человека. Вирусные заболевания передаются через бесконечные цепочки носителей инфекции, креативность же передается через соприкосновение с «зараженными» образами. Но на этом я кладу предел «вирусной» метафоре – образ может овладеть человеком лишь в том случае, если внешняя по отношению к сознанию ситуация сделает это «заражение» необходимым. Как видите, одной быстрой мыслью вирус превращается в вакцину, и то, что в мире человеческого организма, в мире тела должно было бы вести к смерти, в ментальном мире дает человеку жизнь.
Эти слова – сердцевина найденного мной опыта. Креативность нисходит к человеку в бесконечно трудную минуту и дает ему жизнь – таков секрет гениальности. Ею нельзя овладеть просто так, по своей прихоти, если на то нет истинно «эволюционных» причин – согласитесь, было бы безумием утверждать, что птицы обрели силу крыльев и утратили силу ног, следуя лишь произволу своего желания, а не направляемые к этому «бичом необходимости». Гений, так сказать, уже не совсем человек, но также и не случайная прихоть эволюции. Следовательно, мутация его интеллектуальных возможностей, его беспрецедентная креативность возникла вследствие некой ситуации, поставившей его перед выбором – или изменить свою «форму», или умереть, утратив следы какой бы то ни было формы. Выживший гений избрал путь эволюции.
И здесь необходимо сказать, что эволюционное движение человеческого рода противостоит эволюционной воле распределенного человеческого разума. Вирус креативности стремится овладеть сознаниями всех людей, ибо его воля к свободе не знает пределов. Но одновременно со своим освобождением он разрушает этологические основы животной, телесной природы человека. Будь я приверженцем туманных дуалистических учений, я бы нарисовал перед читателем картины невиданной мощи, описал бы космогоническое противоборство «коллективного сознательного» – то есть распределенного человеческого разума – с «коллективным бессознательным», означающим этологические, животные основы человеческой природы. Я сказал бы, что мы все – свидетели бесконечной борьбы двух возможных уровней единства человеческого рода: единства интеллектуального, возносящего человека к осознанной, эйдосной свободе, и единства этологического, позволяющего человеку ощутить свободу от разума и тем самым, как сказали бы последователи Гурвича, почувствовать высшую реальность соткавшего человеческую плоть эмбрионального поля[71]. Несмотря на всю заманчивость такой мифологической интерпретации, скажу лишь, что эволюционная сила, препятствующая коллективному разуму подчинить себе все единичные разумы, позволяет распределенному интеллекту улавливать в свои сети лишь тех, кто в этом жизненно нуждается, поддерживая тем самым в материи человечества естественный баланс между «клетками» и «нейронами». Порождающая способность для человека – не дар и не золотая печать избранности, но лишь скромная посильная помощь, которую оказывает сила эволюции тем людям, в жизни которых свобода креативности стала, быть может, «самой печальной радостью».
Создав ландшафт, в пределах которого мыслится креативная судьба Данте, я могу, наконец, переходить к анатомированию того «опыта гениальности», что извлечен мной из текстов флорентийца.
Первым и изначальным условием обретения гениальности является природная способность человека порождать метафорические конструкции, то есть совмещать образы на одной воображаемой «плоскости». Проще говоря, человеку необходимо умение оживлять абстрактные понятия через трансформацию их в зримые, ощущаемые образы. Потенциально способность эта есть у каждого человека, актуально она присутствует у многих. И тем не менее актуализироваться во всей полноте она может лишь в том случае, если человек к этому прикладывает осознанные интеллектуальные усилия. Итак, первый необходимый этап – это осознанное совершенствование способности воображения трансформировать абстрактные понятия в образы, видимые внутренним зрением. Собственно говоря, это есть не что иное, как особый вид визионерства, когда концентрация сил воображения способна оживить во «внутреннем театре» образ объекта, о котором человек усердно думает, – так, мы можем «заставить» себя увидеть во сне образы наших близких. Если мы обратимся к тексту Vita Nuova, то без труда поймем, что молодой Данте не только изначально обладал удивительной способностью создавать внутренние образы, но и сознательно развивал ее, при этом ясно осознавая, что все виденное им есть лишь фантомы разума.
Второй необходимый этап – это осознанное создание системы образов, призванных служить некими «инструментальными метафорами». Лучший пример тому в других культурах – практика запоминания образов «Книги мертвых», которые должны возникнуть перед человеком в момент смерти. В тибетской традиции прямо говорится, что образы эти имеют фантомную природу и существуют лишь в человеческом разуме. Их инструментальная цель – определенным образом «направить» человеческое сознание в критическую для него минуту. Чтобы не обращаться к столь географически далеким примерам, можно вспомнить суфийскую традицию создания внутри сознания образа возлюбленной, который отождествляется с божественным светом и тем приближает человека к высшей реальности. Хорошо известно, что эту традицию унаследовали провансальские трубадуры, и таким путем она укоренилась и в европейской культуре[72].
Данте в Vita Nuova подробно описывает процесс создания образной системы, а также вполне ясно говорит об «инструментальной цели» существования этих образов – обеспечить их создателю заступничество в ином мире, а говоря современным языком – освободить сознание, склонное к спонтанному созданию образов, от страха перед образным хаосом, парализующим мыслительные способности. Иными словами, человек, обладающий природной склонностью к спонтанному порождению образов, должен упорядочить этот хаос с помощью определенной системы образов, своеобразной «операционной системы», и, вызывая эти созданные образы, он может блокировать или корректировать хаотическую жизнедеятельность спонтанных образов. Из сказанного может показаться, что я веду речь о людях с нарушениями психики – что же, пусть те, кто, вооружившись нынешними представлениями о психических патологиях, обратятся к Дантовым текстам, и результат их трудов, бессильный коснуться флорентийца, покажет тот уровень заблуждений, на котором они пребывают.
Я же продолжу свою мысль – флорентиец не только создал образную «операционную систему», но и поведал о ней читателю как о бесценном опыте, не убоявшись намекнуть на весьма жестокий в нашем понимании факт использования реального живого человека в качестве вполне условного внутреннего образа. Но у Данте были на то свои причины, и именно вследствие них его образная система оказалась столь потрясающе эффективной – флорентиец в юности пережил «опыт умирания», увидев у пределов жизни свою образную систему в действии! То, что вначале было лишь инструментом структурирования спонтанно возникающих образов, неожиданно (и практически случайно) превратилось в инструмент спасения жизни. Не боясь преувеличения и ложных допущений, я могу сказать, что еще в молодости Данте был выведен из тяжелого состояния (может быть, вызванного сердечным приступом) появлением внутреннего образа Беатриче и, возможно, проводника Гвидо.