Андреа дель Кастаньо. Джованни Боккаччо. 1450
Боккаччо, не совсем верно поняв смысл Vita Nuova, положил начало традиции «лирической» интерпретации этого текста. Более того, он создал, подчинившись Дантовой имагинативной логике, любовный миф флорентийца. Я не могу устоять перед искушением обсудить с читателем поразительную мощь этой логики имагинативного реализма. Никто не станет отрицать, что Данте любил Беатриче, однако мы не знаем, что представляла собой эта любовь в действительности. Ясно, кажется, одно: флорентиец все же по-человечески был несчастен, иначе бы он не стал живого человека превращать в механический образ. И здесь перед нами открывается истинная мощь имагинативного реализма – Данте, написав Vita Nuova, создал воображаемый мир, заменивший собой мир реальный. То, чего он оказался лишен в мире реальном, он приобрел силой своего текста во всем бесконечном множестве воображаемых миров, возникших в сознании его читателей. Мне представляется очень показательным желание Мережковского найти в тексте Vita Nuova доказательства того, что сама Беатриче любила Данте[76]. Усилия такого рода, естественно, тщетны, но исключительно интересны как феномен влияния логики имагинативного реализма на нашу логику обыденного мышления. Наличие этого влияния – лучшая демонстрация силы «внешней» гениальности.
Непознанное может вызывать либо преклонение, либо отторжение. Непознанное, заключенное в живом человеке, чаще всего вызывает отторжение, за исключением, пожалуй, тех случаев, когда человек себя провозглашает пророком или религиозным учителем. Тексты Данте весьма темны, непонятое в них превосходит понятное, и тем не менее, не создавая своей религии, он вызывает у людей преклонение. Этот странный факт я могу объяснить лишь одним способом – все то «нечеловеческое», что есть в текстах флорентийца, для читателя оказывается укорененным в чем-то глубоко человеческом и понятном. Сразу должен сказать, что впечатление это ложное, и «обман» этот вполне сознателен. Признавая в человеке гениальность, люди подчас не способны ни увидеть истинной ее основы, ни придумать доступного им объяснения увиденного. Но Данте – редкое исключение, ибо истоком гениальности его видится любовь к Беатриче. Искушающее чудо исчезает, остается лишь «величие сердца», для многих более понятное и допустимое, чем «величие разума». Загадочная философия «Комедии» находит простое объяснение: флорентиец прибег к столь утонченному сюжету, чтобы прославить любимую женщину. Как известно, даже Борхес весьма остроумно утверждал, что весь текст «Комедии» – лишь предлог для описания встречи в Земном Раю[77]. Суровый Данте вдруг неожиданно делается сентиментальным и дает повод множеству своих читателей увидеть в нем воплощение своих самых сокровенных мечтаний. Описание небывалого мыслительного опыта неожиданно нисходит до сентиментального романа.
Было бы неправильно говорить, что недалекие в своей чувствительности потомки насильственно извратили великое творение флорентийца. Они лишь приняли приглашение одной из возможных интерпретаций текста, все условия которой были заложены самим автором. Данте как никто другой понимал логику имагинативного реализма. Реальная жизнь его тяготила, интеллектуальная жизнь справедливо представлялась ему практически недоступной для понимания многих, следовательно, необходимо было «изобрести» такую жизнь, такую биографию, чтобы она сама по себе притягивала интерес людей и тем обеспечивала выживаемость текстов. И Данте создал все условия, чтобы его «житие» было изобретено. Боккаччо блистательно разыграл свою роль, превратив воображаемую реальность в реальность историческую. Все то, что представлялось в текстах Данте «возможно-историческим», обрело форму «необходимо-исторического». Эмоциональная достоверность поспешила найти свое подтверждение в свидетельствах, реальных или вымышленных – безразлично, ибо после того, как Данте создал свои тексты, реальность и вымысел слились, и неумолимая логика имагинативного реализма пришла в движение.
Есть еще одна деталь в биографии флорентийца, способствовавшая выживанию его текстов, – Данте был известным политическим деятелем. Будучи изгнанным, он без труда приобрел статус дипломата и посредника, укрепивший его всеитальянскую известность. Уже имеющуюся политическую известность было гораздо легче трансформировать в известность литературную, чем изначально ее обрести. Наравне с «изобретенной» биографией политическую известность Данте можно отнести к фактам «внешней» гениальности, обеспечивающей выживание текстов[78].
Итак, Данте сохранил жизнь своим текстам на протяжении семи столетий. Более того, он положил их в основу современной европейской культуры, соединив своими мыслительными усилиями античную традицию и средневековую традицию исламского Востока с современностью. Флорентиец перебросил мост над пропастью гениальности, описав самый ценный из всех возможных опытов, какими только может овладеть человек, – опыт освобождения через обретение интеллектуальной мощи. Мы уже способны уловить силуэт этого опыта, но «чудотворный» лик самого Данте все еще скрыт от нас за пестрыми и лубочными записями его неумелых биографов и бескрылых литературоведов. Наша цель – заново открыть Данте Алигьери, увидеть его таким, каким он отражался в зеркале собственных мыслей, в зеркале своей рефлексии, почувствовать ритм его мышления, заговорить с ним на одном языке. Язык этот уже возникает в нас – в сновидениях, в случайно оброненных фразах, в образах, неожиданно вспыхивающих во тьме нашего воображения. Он стремится ожить, ему пришла пора вновь родиться, ибо «не бывает ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения», и всех тех, кто сопровождал меня в странствии за мыслительным опытом флорентийца, я хочу пригласить на этот причудливый карнавал, где образы и имена сбросят свои маски, чтобы мы наконец могли остаться лицом к лицу с великой креативной силой, высвобождающей распределенный разум человечества из жалкого рабства мыслительной слепоты.
Опыт
Мысль содержит возможность той ситуации,
которая мыслится ею.
Что мыслимо, то и возможно.
Глава XI«Вынужденная гениальность»: концепция поисковой активности и «путешествие в себя»
Мне осталось лишь выполнить последний долг современного человека: без сожалений похоронить миф, воздвигнув на его могильном кургане памятник нашему позитивному знанию о мире. «Мудрость вымысла», кажется, уже вышла из моды, и тот воображаемый мир, чья яркая, сказочная, цветущая сложность так восхищала современников флорентийца, у людей новой эпохи вызывает только снисходительную усмешку. Наш глаз разучился видеть красоту канонического искусства, красоту этой очаровательной, архаичной условности, красоту «вещи в себе», и миф как первейшее из канонических искусств, как его суть и форма утратил свою власть. «Безусловность» (а вернее, то, что мы готовы таковой считать) ныне восторжествовала над мифологической условностью, и Данте стал, быть может, первой жертвой этих гонений. Один из сложнейших философских текстов, блестящее опытное исследование когнитивного потенциала человеческого разума было превращено в факт художественной литературы (пусть и очень значительный), по тем же причинам, по которым живопись треченто и даже кватроченто считалась два столетия назад едва ли не низкопробным ремеслом. Подобно тому как Бернсон и Вентури изменили наше понимание ранней итальянской живописи, необходимо изменить наше понимание и средневековой философии, «открыв» в ней то, что представляет универсальную интеллектуальную ценность. Необходимо «перевести» эти тексты с «темного» языка готической схоластики и мистики на понятный нам язык современного философского, психологического и естественнонаучного дискурса, и лишь тогда мы сможем увидеть истинное величие отброшенного нами в пренебрежении мыслительного опыта.
Данте – одна из жертв такого пренебрежения, ибо его мышление мифологично, а потому – условно. Однако кто сказал, что мифологическое мышление оперирует свободными образами, а не терминами? И разве образ не может терминологизироваться? Конечно же, может! А если так, то мифологическое мышление флорентийца может быть весьма точно соотнесено с научным «позитивным» мышлением современного человека, стоит только образы правильно отождествить с терминами. Вся сложность лишь в верности такого отождествления.
Утверждая, что в текстах Данте содержится опыт обретения гениальности, я тем самым утверждаю возможность и даже необходимость извлечения и рефлексии этого опыта. Все описываемое мной до сего момента суть извлекаемые из текстов философские конструкции, но они сами по себе – отнюдь не «позитивный» мыслительный опыт. Философские конструкции лишь приглашают к размышлению, создавая потенциал рефлексии, актуализация же этого потенциала связана с некими практическими действиями, познаваемыми опытным путем. Свидетельство об этих практических действиях и есть опыт обретения гениальности.
Описывая ступени обретения гениальности, я говорил о создании образной «операционной системы», способной в критический момент, когда природный разум слабеет, принять на себя управление сознанием, превратившись в «синтетический», образный разум. В момент этой трансформации происходит актуализация гениальности, поэтому, имея цель описать практическую анатомию гениальности, необходимо понять или хотя бы приблизиться к пониманию тех процессов, что происходят в человеческом разуме в момент этой актуализации. Флорентиец зашифровал описание этих процессов в весьма сложную систему образов, однако образы эти терминологичны, поэтому мы можем иметь надежду трансформировать его образы в понятия современной науки. Демонстрацией результатов такой попытки я и хочу подвести ит