Такой вывод слишком поспешен. Заявляя, что он больше не будет говорить о Беатриче per proponimento [намеренно], Данте наводит на мысль, что устраняет из своего произведения ту, которую не может изгнать из своих помыслов. По-французски это называется «воздержаться от разговора»: воздержаться можно лишь от разговора о том, о чем человек думает и о чем бы он очень хотел поговорить. Более того, Беатриче названа живой: она живет на небесах и одновременно в душе Данте, как он сам нам об этом говорит. Если свидетельствующий о том, что созерцание небесного пристанища Беатриче повергало его почти что в экстаз, решает молчать о ней, это, несомненно, вовсе не означает, что ему больше нечего сказать: это означает, что у него есть веские причины для того, чтобы больше не говорить о ней.
Это настолько верно, что подлинная проблема вовсе не в том, чтобы понять, почему Беатриче ушла из «Пира», но в том, почему она появилась в нем. Если Данте пригласил ее – пусть даже для того, чтобы она явилась лишь на миг, – он, наверно, сделал это намеренно[157]. Представить «Новую жизнь» или «Божественную комедию» без Беатриче невозможно; но представить «Пир» без Беатриче ничуть не труднее, чем «Монархию». Данте собирается говорить о donna gentile, то есть о Философии; но философия мало что может сказать о потустороннем; а поскольку Беатриче мертва, всё, что философия может для нее сделать, – это показать, что она всё ещё жива в загробном мире, о котором у философии как таковой нет достоверных сведений. Высший дар, какой donna gentile могла поднести Беатриче, – это доказать, что она бессмертна. И она поднесла этот дар, после чего замолчала о ней. Но она поднесла ей этот дар лишь потому, что Данте имел прямое намерение его поднести. Весь проанализированный нами отрывок из трактата II непосредственно нацелен на то, чтобы поставить всё произведение под патронаж Беатриче и представить его как бы вдохновленным ею. Быть может, в философском трактате, как его понимает Данте, подобающее теологии место выше, чем место этой науки, и оно в самом деле выше, но так же очевидно, что оно лежит вне ее. Посмотрим, не в этом ли еще одна причина того, что Беатриче, получив от donna gentile полагающуюся ей честь, в соответствии со своим выдающимся рангом удаляется, оставляя философию хозяйкой в ее собственных владениях.
Donna gentile не замедлит констатировать этот уход. Поступая так, как подобает философии, она прежде всего берется за наведение порядка в собственном доме, указав каждой из наук подобающее ей определенное место. Прекрасный повод для того, чтобы уточнить, какое же место подобает теологии; и мы увидим, что Данте очень хорошо знал, как получить от теологии те свободы, без которых философия не смогла бы оказывать ей ожидаемые услуги.
Данте рассматривает ex professo проблему классификации наук в комментарии к строке стихотворения, на которой выстроен весь трактат II «Пира»: «Voi che ‘ntendendo il terzo ciel movete» [ «Вы, движущие третьи небеса…»]. Чтобы объяснить, что значит третье небо, нужно сперва объяснить, что значит слово «небо» в стихотворении, где Данте его употребляет. Ciel [небо] означает науку; таким образом, разные небеса означают здесь разные науки. В самом деле, как всякое небо вращается вокруг своего центра, так всякая наука вращается вокруг своего объекта как неподвижного центра. Далее, как всякое небо освещает видимые предметы, так всякая наука освещает предметы умопостигаемые. Наконец, как, по признанию всех философов, светила влияют на соответствующим образом расположенные вещи, чтобы сообщить им те совершенства, которые они способны воспринять, так и науки сообщают нам разнообразные совершенства. Они позволяют нам размышлять об истине, которая и есть наше высшее совершенство, как говорит Аристотель в книге VI Этики, рассуждая о том, что истина есть благо для ума[158].
Это общее сравнение не вызывает никаких проблем; но две проблемы возникают сразу, как только мы пытаемся отождествить каждую конкретную науку с каким-либо конкретным небом. Складывая науки тривиума и квадривиума, получаем семь наук; добавив к ним физику и метафизику, этику и теологию, приходим к общему итогу в одиннадцать наук. С другой стороны, если сложить сферы семи планет, две объемлющие их подвижные сферы и неподвижное небо, заключающее в себе все остальные небеса, получаем число десять. Таким образом, одна наука оказывается лишней, и приходится приписывать каким-то двум разным наукам одно и то же небо. Кроме того, возникает вопрос о том, в каком восходящем порядке надлежит располагать науки. Так как самые высокие небеса – те, чье влияние наиболее универсально, они в то же время являются самыми благородными; значит, классифицировать науки, отождествляя их с различными небесами, означает одновременно установить между ними иерархию. Данте не только не избегает этих трудностей, но провоцирует их. Это, несомненно, свидетельствует о том, что ему было что сказать и что он искал случай, чтобы объясниться по данному поводу.
Соответствие первых семи наук и семи планет устанавливается легче всего – по крайней мере, если безоговорочно принять некоторые отождествления, достаточно неожиданные, но с необходимостью продиктованные общепринятым порядком следования семи свободных искусств. Итак, мы получаем следующую иерархию:
Мы можем освободить себя от необходимости анализировать мотивы, которые оправдывают, если можно так выразиться, эти отождествления. Поскольку мы знаем, что, вполне возможно, именно этот список диктовал Данте его резоны, а не наоборот, мы можем, не нанося оскорбления Данте, считать эти резоны произвольными. Не так обстоит дело в отношении четырех последних наук и трех последних небес. Здесь встает проблема распределения четырех наук: физики, этики, метафизики и теологии, между тремя небесами: сферой неподвижных звезд, Кристальной сферой и Эмпиреем. Каким образом надлежит провести такое распределение?
На данный момент мы можем исключить из рассмотрения Эмпирей, поскольку в норме он не входит в естественную классификацию небес[159]. Эмпирей – небесная сфера, неведомая философам и мудрецам; ее существование утверждают теологи по чисто богословским мотивам. Фактически естественный универсум, за пределами которого начинается сверхъестественный мир, заканчивается Кристальной сферой. Именно на это ясно намекает Данте, когда, перечислив сферы семи планет, сферу неподвижных звезд и Кристальное небо, добавляет: «За пределами всех этих небес католики помещают еще одно небо – Эмпирей» (II, 3). Очевидно, что это небо не существует для мудрецов как таковых. По этой же причине мы можем временно исключить из рассмотрения теологию, ибо она тоже не является наукой о природе, познаваемой естественными средствами. Так что отложим пока рассмотрение этой науки и этого неба, не упуская из вида, что позднее и они не преминут присоединиться, и обратимся к оставшимся двум небесам и трем наукам: как распределить физику, этику и метафизику между сферой неподвижных звезд и Кристальной сферой?
Я искренне верю, что не притягиваю тексты к заданному тезису, если скажу, что, задай мы этот вопрос любому философу, близко знакомому со схоластикой, его ответ будет следующим: так как метафизика – высочайшая из наук, следует отождествить ее с наиболее возвышенным небом, то есть с Кристальной сферой; это значит, что сфере неподвижных звезд достаются физика и этика. В действительности Данте поступает совершенно иначе. Сфера неподвижных звезд, говорит он, являет нашему взору двойное зрелище: во-первых, огромное количество светил; во-вторых, Млечный путь – это белое кольцо, называемое в народе Дорогой святого Иакова. Кроме того, эта сфера являет нам зрелище одного из полюсов, тогда как другой полюс пребывает скрытым. Наконец, сфера звезд совершает вращение с востока на запад, а затем с запада на восток – вращение, которое едва заметно для нас.
Оценим прежде всего количество звезд, которые светят на этом небе. Египетские мудрецы говорят, что их насчитывается двадцать две тысячи. Это число составлено из трех других: двух, двадцати и тысячи. Два означает локальное перемещение, с необходимостью предполагающее точку отправления и точку прибытия. Двадцать означает перемежающееся движение, то есть изменение: в самом деле, число десять не может претерпеть изменения в сторону увеличения, кроме как через прибавление девяти других чисел или самого себя; причем наиболее прекрасным из этих изменений будет изменение, претерпеваемое десяткой через прибавление самой себя. Итак, число двадцать, представляющее совершенное изменение числа десять, чудесным образом символизирует физику, предмет которой – изменение. Наконец, как число два символизировало перемещение, а число двадцать – перемежающееся движение, тысяча символизирует третий вид движения – движение «возрастания», потому что тысяча отмечает границу, которую можно перейти лишь посредством умножения. Таким образом, число 22 000 образовано тремя числами, которые в совокупности символизируют три рода движения, составляющих объект физики – в соответствии с учением Аристотеля в главе V книги I трактата, носящего это имя[160]. С другой стороны, сфера звезд, являющая человеческому взору Млечный Путь, весьма напоминает метафизику. В самом деле, приведя несколько разных объяснений этого факта,
Данте останавливается на том, которое старый перевод Аристотеля приписывает этому философу: Млечный Путь – это всего лишь скопление неподвижных звезд, столь малых, что мы не способны их различить; они и производят то свечение, которое мы называем Млечным Путем: «Так как Млечный Путь является порождением тех звезд, которых мы не можем видеть и которые познаваемы только через их действия, и так как метафизика рассуждает о первичных субстанциях, которые мы тоже не можем познать иначе, как через их действия, становится очевидным, что Небо звезд имеет большое сходство с метафизикой».