Во всем этом нет ни малейшего намека на какое-либо сотрудничество философии в деле разработки богословской науки, как ее понимал св. Фома Аквинский. Нет также ни слова о подчинении философии теологии, которое в «Сумме теологии» опиралось на текст Прит 9, 3: «Misit ancillas suas vocare ad arcem» [ «Послала слуг своих провозгласить с возвышенностей городских»]. Философия предстает у Данте как сотрудница – усердная, но свободная. Своим блистанием и великолепием, свойственным ей как дочери Божьей, чудом своего собственного существования и тех следствий, которые она производит в человеке своей добродетелью, философия, это ежедневно зримое чудо, помогает нам верить в возможность чудес Христовых, которых мы не видели своими глазами. Философия – то вспомогательное средство, действенность которого в способствовании христианской вере невозможно отрицать, но которое, несомненно, не согласуется с каноном томистской апологетики. Наводить на мысль, что евангельские чудеса Христа становятся возможными, когда мы видим, каким божественным чудом является сияние философского познания и действенность философской морали, значит основывать достоверность чуда на красоте, принадлежащей к естественному порядку, который сам мыслится как чудо. Чьим бы учением ни вдохновлялся здесь Данте, оно, несомненно, не было учением св. Фомы Аквинского[178].
В самом деле, если попытаться определить позицию Данте, исходя из природы и функции теологии, то мы оказываемся перед лицом следующих фактов. Есть некая сверхъестественная наука, расположенная выше и вне ряда естественных наук, подобно тому как Эмпирей, это сверхъестественное небо, расположен выше и вне ряда естественных небес. Как Эмпирей не оказывает на природный мир никакого прямого воздействия, но внушаемой им любовью приводит в движение перводвигатель, точно так же, надо полагать – хотя об этом не сказано[179], – Данте допускал, что теология, не оказывая прямого воздействия на философию, как бы зовет ее ввысь. Наконец, Данте нигде не указывает и не намекает на какое бы то ни было подчинение философских наук этой царице, каковой является теология. Наоборот, он говорит, что есть по меньшей мере шестьдесят царственных наук, не считая наложниц и рабынь. Стало быть, все свидетельствует о том, что Данте считал теологию, в силу самого ее совершенства, вознесенной над пределами мира и отделённой от природы своим сверхприродным достоинством.
IV. – Пределы метафизики
Как следует из предшествующего анализа, верхняя часть схемы, представляющей классификацию наук у Данте, выглядит следующим образом:
Теология предстает здесь парящей в блистательном одиночестве, которое, как мы выясним, имеет свои пределы. Напротив, этика, подобная в этом Перводвигателю, начинает собою ряд побудительных влияний и непосредственных переходных действий, которые пронизывают всю последовательность естественных наук, вплоть до скромной, но необходимой грамматики. Будучи взяты в своей совокупности, они образуют Мудрость; а так как этика их призывает, подчиняет и направляет к их собственным целям, именно она придает им гармонию и красоту: «La moralitade è bellezza de la sapienza» [ «Мораль есть краса мудрости»] (III, 15).
Размышляя над этим учением, мы ясно видим, почему Данте отдавал ему предпочтение, но не видим, каким образом он мог решиться его отстаивать. Все внешние влияния побуждали к тому, чтобы его отклонить: с одной стороны, это Аристотель, который всегда без колебаний помещал метафизику на вершину иерархии наук; с другой стороны – св. Фома, который настаивал на этом даже решительнее Аристотеля, так как должен был обеспечить права другой, еще более возвышенной умозрительной теологии – теологии Откровения. Поэтому непонятно, как мог Данте перевести метафизику с традиционного первого места на второе, которое он ей отводит, не подвергая при этом понятие метафизики изменениям, согласующимся с этой ее новой ролью. Но Данте не только сделал это, он еще и вложил сюда сокровища утонченных рассуждений самого высшего качества, поставленных на службу совершенно конкретной, но трудновыразимой идее.
Рискуя совершить некоторое насилие над мыслью Данте, я попытаюсь сформулировать идею, на которую, как мне кажется, наводит множество текстов. Я бы сказал – подчеркнув, что эта формулировка самому Данте не принадлежит, – что метафизика, по мысли Данте, сама по себе остается совершеннейшей из наук, но она не такова для нас. Отсюда берут начало две группы текстов, равно подлинных, которые противопостоят друг другу и сражаются друг с другом от книги к книге и от комментария к комментарию; причем каждый из тех, кто участвует в этом сражении, вполне и по праву уверен в своей правоте, но забывает, что его противники тоже уверены в своей правоте, и с не меньшим правом. Но не было никакого противоречия в том, чтобы утверждать, что в силу самого своего превосходства метафизика превышает наши силы. И хотя сама по себе она – благороднейшая из наук, доступных человеку естественным путем, мы обладает ею слишком несовершенным образом, чтобы считать ее наиболее благородной из наших наук, то есть из тех наук, в которых скорее мы властвуем над предметом, чем предмет властвует над нами. Благороднейшая из наших наук – наука о счастье человека как такового, то есть этика; что же касается метафизики, мы, несомненно, поставили бы ее на первое место, если бы владели ею так, как владеем этикой. Единственный ее недостаток в том, чтобы она слишком хороша для нас.
Это убеждение, как мне кажется, проглядывает в большинстве тех мест, где Данте сопоставляет учения философии и теологии относительно одних и тех же проблем. Результат этих сопоставлений заключается в том, что, в конечном счете, выводы метафизики всегда совпадают с выводами теологии, но в каждом отдельном пункте божественная мудрость обладает гораздо бо́льшим и лучшим знанием, нежели мудрость человеческая. Создается впечатление, что следствием превознесения теологии у Данте стало прежде всего острое ощущение врожденной недостаточности нашей метафизики – как если бы она с бо́льшим или меньшим успехом силилась подняться к тому, что в действительности составляет собственный предмет теологии, но в этом стремлении к превосходящему ее предмету обречена оставаться своего рода ущербной теологией[180].
Тем не менее, во многих случаях метафизика, даже будучи предоставлена собственным силам, с честью выходит из положения. Именно это произошло в вопросе о бессмертии души, к которому мысль Данте вновь и вновь обращало вечно живое воспоминание о Беатриче. Правда, философия довольствуется здесь весьма скудной пищей: «Из всех видов человеческого скотства (bestialitadi) самое глупое, самое подлое и самое вредное – считать, что после этой жизни нет другой. В самом деле, если мы перелистаем все сочинения как философов, так и других мудрых писателей, все сходятся на том, что в нас есть некая часть, которая бессмертна». В подтверждение Данте ссылается на Аристотеля и его трактат «О душе», на каждого из стоиков, на Цицерона и его работу «О старости», на всех языческих поэтов и на все религиозные законы, принятые у иудеев, сарацин, татар и всех людей вообще, в какой бы части света они ни жили. Если бы все они заблуждались, отсюда следовало бы нечто невозможное, о чем нельзя говорить без содрогания. Это невозможное заключалось бы в том, что, хотя человек – совершеннейшее из земных живых существ, он умирал бы подобно всем прочим животным, несмотря на воодушевляющую его надежду на иную жизнь. Но если бы человек обманулся в этом своем естественном уповании, он – совершеннейшее из творений – был бы в то же время самым несовершенным. А это абсолютно невозможно, потому что в таком случае разум, это высочайшее совершенство человека, оказался бы причиной его несовершенства (II, 8)[181].
В силу этого, а также других доводов, Данте совершенно уверен в бессмертии души. К их числу относится и следующий: «Все это подтверждается непреложным учением Христа, которое есть путь, истина и свет (Ин 14, 6). Путь, ибо через него мы без помех достигаем блаженства этого бессмертия. Истина, ибо она не терпит никакого заблуждения. Свет, ибо он освещает нас во мраке мирского невежества. Учение это вселяет в нас уверенность превыше всех других доводов, ибо дал его нам Тот, Кто видит и измеряет наше бессмертие. Бессмертия же мы не можем видеть в совершенстве, поскольку в нас бессмертное смешано со смертным; видим же мы его в совершенстве через веру, а через разум мы видим его сквозь мутную тень, которая возникает от смешения смертного с бессмертным. Учение это должно служить самым мощным доказательством в пользу того, что в нас существует и то и другое. Я верую, я исповедую, я убежден, что после этой жизни перейду в другую, лучшую, туда, где живет эта прославленная дама [Беатриче], в которую душа моя была влюблена…» (II, 8).
В структуре этого текста имеется одно небольшое затруднение. Заявив, что «бессмертия же мы не можем видеть в совершенстве, поскольку в нас бессмертное смешано со смертным», Данте продолжает: «видим же мы его в совершенстве через веру…», и т. д. Если следовать за смыслом, то нужно понять этот так: мы видим через веру, что человек бессмертен. Если же следовать за грамматикой, то надлежало бы соотнести его не с vedemolo, а с immortel и понять это так: мы видим его [бессмертие в нас] в совершенстве через веру. В обоих случаях смысл остается одним и тем же, ибо вопрос, которым задается здесь Данте, есть вопрос о том, имеем ли мы в этой жизни, через разум, совершенное видение нашего бессмертия[182]. Ответ Данте выстраивается как последовательность следующих аргументов: 1) бессмертие души есть рациональная и общепризнанная достоверность; 2) к тому же его нельзя отрицать, не допуская чудовищного противоречия в природе вообще и в природе человека, в частности; 3) тем не менее, одним только разумом мы не видим нашего бессмертия в совершенстве; 4) но видим его в совершенстве через веру. В этой веренице утверждений нет ни малейшего следа непоследовательности. Общепризнанная достоверность – убедительный признак истины, но не очевидность, потому что люди хотя и чувствуют, что они бессмертны, но не