«questi е Aristotile»; следовательно, он в наивысшей степени достоин доверия и повиновения: «dunque esso е dignissimo di fedeè d’obedienza». Итак, намерение Данте ясно: Аристотель – это учитель, который в силу своих знаний является нашим вожатым: «Aristotile е maestroè duca de la ragione umana, in quanto intende a la sua finale operatione» [ «Аристотель есть наставник и вождь человеческого разума, поскольку он имеет в виду его конечную деятельность»]. Разумеется, были и другие философы: Зенон, Катон, Эпикур, Сократ, Платон, Спевсипп; но «благодаря особому и как бы божественному таланту, вложенному природой в Аристотеля», именно он доводит этику до совершенства: «la perfezione di questa moralitadeper Aristotile terminata fue» [ «совершенство этики было довершено Аристотелем»]. В результате мы видим, что ученики Аристотеля, перипатетики, владычествуют сегодня над миром знания: «tiene questa gente oggi lo reggimento del mondo in dottrina per tutte parti, epuotesi appellare quasi cattolica oppinione» [ «Люди эти благодаря своей учености управляют сегодня всем миром, и учение их вправе называться как бы вселенским мнением»]. Отсюда видно, что Аристотель есть кормчий, ведущий человеческий род к его цели[207].
Из этих выражений нетрудно увидеть, каков Аристотель Данте: это моралист, занимающий в философской иерархии ту же ступень, какую в политической иерархии занимает император. Он столь же единствен в своем роде, сколь тот – в своем. Будучи монархом над многочисленными государями, он владычествует, не ведая над собой никого начальствующего, над определенной областью человеческого порядка. В этом смысле великая тень, царящая в Лимбе, имеет право на почитание даже со стороны Сократа и Платона, которые всего лишь стоят к ней ближе других:
Vidi il maestro di color che sanno
seder tra la filosofica famiglia.
Tutti lo miran; tutti onor fli fanno[208]
Стало быть, недостаточно сказать, что для Данте, как почти для всех мыслителей его времени, Аристотель был наивысшим философским авторитетом; следует к тому же, вслед за Данте, понимать этот авторитет как право повелевать. Бог и природа подчинили этику Аристотелю, как они подчинили империю императору[209]. Авторитет этого верховного философа «еpiena di tutto vigore» [ «пребывает в полной силе»], вплоть до того, что, прежде чем примирять авторитет императора с авторитетом папы, надлежит примирить авторитет императора с авторитетом Аристотеля. К счастью, это нетрудно сделать, так как эти два авторитета нуждаются друг в друге. Без авторитета философа авторитет императора рискует заблудиться; без авторитета императора авторитет философии как бы слаб. Заметим это «как бы»: Данте так боится создать впечатление, будто фактическое бессилие, которым страдает в такой ситуации философия, хоть сколько-нибудь умаляет совершенную автономию аристотелевской империи, что тотчас добавляет комментарий: «е quasi debile, non per se, ma per la disordinanza de la gente» [ «как бы слаб, но не сам по себе, а вследствие склонности людей к беспорядку»]. Так что авторитет Аристотеля и авторитет императора не только не противостоят друг другу, но и должны объединиться. Кроме того, что мы читаем в книге Премудрости? «Итак, властители народов, если вы услаждаетесь престолами и скипетрами, то почтите премудрость, чтобы вам царствовать вовеки» (Прем 6, 21). Другими словами: пусть авторитет философа соединится с авторитетом императора. Горе нынешним властителям, и еще большее горе их подданным, ибо государи, правя народами, не черпают вдохновения у Аристотеля – ни из собственных изысканий, ни из мудрого совета! И – вот они, когти льва: «Я обращаюсь к вам, король Карл и король Фридрих, и к вам, другие властители и тираны: meglio sarebbe a voi come rondine volare basso, che come nibbio altissime rote fare sopra le cose vilissime [лучше бы вам, как ласточкам, низко летать над землей, чем, как ястребу, кружить в вышине, взирая оттуда на величайшие подлости]»[210].
Теперь представим себе, какой могла и должна была быть позиция Данте по отношению к Аристотелю, которого он сам наделил этой верховной властью. Чтобы не вступать в открытое противоречие с самим собой, Данте должен был считать, что никто не вправе оспорить ни одного тезиса Аристотеля, равно как в политике никто не вправе оспорить ни одного закона императора. Более того, он сам неоднократно наводит на эту мысль, протестуя в той же фразе против подчинения философии магистратам и империи:
«Perche io volendo, con tut ta reverenza e a lo Principe, e al Filosofo portando…; nè contra rimperiale maiestade nè contra lo Filosofo si ragiona inreverentemente..; e prima mostrerô me non pressumere contra l’autorità del Filosofo; poi mostrerô me non presummere contra la maiestade impériale» [ «Поэтому, соблюдая должную почтительность по отношению к Государю и к Философу… рассуждение мое не страдает непочтительностью ни к императорскому величию, ни к Философу… И сначала я докажу, что не покушаюсь на авторитет Философа, а затем покажу, что не покушаюсь на императорское величие»][211]. Отсюда мы прежде всего видим, какими добрыми помощниками историку могут быть великие поэты – эти провидцы реальности. Мы охотно говорим: Средние века – это папа и император; теперь, предупрежденные Данте, мы будем говорить: папа, император и Аристотель. Но это еще не все. Такое трехчленное деление средневековой реальности подсказывает вывод, вся важность которого не замедлит обнаружиться: эти три монарха представляют три начала власти, абсолютно независимые в их собственной, возглавляемой каждым из них сфере. Что касается нашего спорного вопроса, отсюда явствует, что если философ, как таковой, не вправе властвовать в политике, то император, как таковой, не вправе властвовать в философии. Власть императора простирается на все, что обеспечивает совершенство человеческой жизни; стало быть, она простирается на весь порядок наших произвольных действий, регулирует его своими законами и правит им с такой безраздельной полнотой, что может быть уподоблена «всаднику человеческой воли»[212]. Но эта власть не может выйти за рамки своего порядка и править философией; напротив, это философия должна ею править. На этом Данте стоит столь твердо, что вызывает восхищение: «per tanto oltre quanto le nostre operazioni si stendono, tanto la maiestade imperiale ha giurisdizione,è fuori di quelli termini non si sciampia» [ «Императорская власть правомочна в тех границах, в каких простираются наши действия, и за эти пределы не выходит»]. Все эти действия, поскольку они зависят от человеческой воли, могут быть добрыми или злыми, справедливыми или несправедливыми, и определяются велениями писаного закона, а значит, подчинены власти императора: именно он фиксирует то писаное суждение, каковым является закон, и гарантирует его соблюдение. Но император не правомочен за пределами того конкретного порядка, на который простирается его юрисдикция: «A questa [ragione scritta] scrivere, mostrareè comandare, è questo officialeposto di cui siparla, cioe lo Imperadore, al quale tanto quanto le nostre operazioni proprie… si stendono, siamo subietti; epiu oltre no» [ «Для составления, обнародования и исполнения этого закона и существует то должностное лицо, о котором идет речь, а именно, император, которому мы подчинены равно настолько, насколько простираются упомянутые выше собственные наши действия»][213].
Итак, из рассмотренных текстов следует, что: 1) «Пир» не ставит проблемы отношения между папой и императором; 2) он ставит, в общем виде, проблему основания авторитета; 3) есть два авторитета, основание которых он исследует: авторитет Аристотеля и авторитет императора; 4) основание императорского авторитета – в Боге, чья бесконечная премудрость вложила императорскую власть в руки римского императора; 5) основание авторитета Аристотеля – в том факте, признаваемом всеми учеными людьми, что он единственный явил истинную цель человеческой жизни, которую напрасно искали другие мудрецы; 6) каждый из этих двух авторитетов единствен и суверенен в своем собственном порядке: авторитет Аристотеля – в порядке философии, авторитет императора – в порядке политической жизни народов; 7) ни тот, ни другой из этих двух авторитетов не компетентны за пределами своего собственного порядка; 8) тем не менее, нисколько этим не смущаясь, они нуждаются друг в друге: философия нуждается в империи для того, чтобы действенно управлять нравами; империя нуждается в философии, чтобы знать, каким образом управлять нравами в соответствии с истиной и справедливостью.
Если это резюме верно, то нельзя утверждать, будто «Пир» исследовал отношения между Церковью и империей сами по себе; но следует утверждать, что он заранее определил то учение, которому предстояло быть развитым относительно этого предмета в трактате «О монархии». Под угрозой отречения от собственных принципов Данте был отныне не волен говорить иное, нежели то, что́ ему предстояло сказать, – до такой степени, что можно считать практически установленным: автор «Пира» уже думал о том, что́ предстояло написать автору «Монархии». В самом деле, если упорядочить элементы, из которых составлен тезис «Пира», то тезис «Монархии» как бы сам собой займет то пустое место, контуры которого уже очертила диалектика «Пира». Есть два авторитета – Аристотель и император: радикально различных в своих функциях, радикально независимых, но тесно связанных задачей привести народы к естественной цели человека. Нигде в «Пире» не говорится, ничто не наводит на мысль, что тот или другой из этих авторитетов не вполне независим в своем порядке. Напротив, все исключает подобную гипотезу. Людские умы обязаны Аристотелю верностью и повиновением только в философии; но уж в этом порядке, где Аристотель является верховной властью, они обязаны ими только ему –