я для него, несомненно, обладает низшей достоверностью в сравнении с теологией; но это – достоверности, принадлежащие к разным порядкам и подчиненные разным целям. Поэтому Данте вверяет философию авторитету Аристотеля, не полагая этому авторитету никаких пределов. Он именно потому столь охотно обращается к св. Фоме, в том числе в философии, что абсолютно убежден: в философии св. Фома, как и он сам, – не более чем образцовый и неизменно послушный ученик Аристотеля. Там же, где Данте уличает св. Фому в противоречии Аристотелю в философии, он покидает его и верно следует за Аристотелем. Именно так он поступает в вопросе о блаженствах. Для Данте человеческое счастье, достигаемое в этой жизни благодаря упражнению в политических добродетелях, есть самостоятельная цель, совершенно отличная от той более высокой цели, каковой является небесное блаженство, достижимое совсем другими средствами, нежели блаженство посюстороннее. Будучи абсолютно разными, эти два порядка, таким образом, полностью независимы друг от друга. Коротко говоря, мораль Данте имеет совсем иную цель и пользуется совсем иными средствами, нежели цель и средства христианской религии, – настолько отличными от них, насколько цель и средства морали Аристотеля отличны от цели и средств Евангелия. Кроме того, это фундаментальное расхождение между Данте и св. Фомой служит основанием их не менее фундаментального противостояния в том, что касается отношений между Церковью и империей. Следовательно, в зависимости от того, имеем ли мы дело с тем или другим из этих учений, мы оказываемся в двух разных мирах: не потому, что они образованы разными элементами, а потому, что, входя в состав того или другого мира, эти элементы подчиняются разным законам[222].
По этой же фундаментальной причине всегда будут напрасными попытки классифицировать учение Данте не только на основании какой-либо предвзятой идеи, но даже на основании авторитетов, на которые он сам ссылается, которых цитирует и которым следует. В самом деле, различие порядков заходит в его творчестве так далеко, что из того факта, что некий автор является для него главным авторитетом в одном порядке, можно с уверенностью заключить, что он не будет таковым в других порядках. Нужно установить классификацию небес? Это проблема астрономии; стало быть, здесь Данте последует за Птолемеем – высшим авторитетом в этом предмете; но авторитет Птолемея не протирается далее сферы Кристального неба, где заканчивается астрономия и начинается теология. Следовательно, дойдя этого пункта, мы должны будем описывать сверхъестественное небо «secondo che la Santa Chiesa vuole, che non pud dire menzogna» [ «согласно мнению Святой Церкви, которая не может сказать лжи», II, 3], ибо, когда речь идет о сверхприродном, говорить о нем – в компетенции уже не науки, а Откровения.
Более того, хотя Данте не намерен противоречить Аристотелю в философии, и я не знаю ни одного случая, когда бы он осознанно так поступил, он нисколько не стесняется противоречить ему в астрономии, потому что если Аристотель – Философ, то Птолемей – Астроном. К тому же сам Аристотель, по словам Данте, признает в книге XII «Метафизики», что «всякий раз, когда ему приходилось говорить об астрономии, он следовал лишь чужому мнению» (II, 3). Идет ли речь, напротив, о числе отделённых Умов? Здесь между философами и теологами нет согласия, но правы, несомненно, теологи, потому что в этих вопросах компетенция философов несовершенна. Древние заблуждались в этом пункте, где естественный разум оказывается слаб per difetto di ammaestramento, из-за недостатка должных наставлений. Еврейский народ знал об этом гораздо больше. Так как речь шла об ангелах, а в этом вопросе пророки были способны хотя бы частично его научить, Израиль был «in parte da li suoiprofeti amaestrato» («отчасти наставлен своими пророками»). Что до нас, христиан, «мы наставлены тем, кто пришел от Создавшего их, от Хранящего их Владыки вселенной, то есть Христом»: «noi semo di ció ammaestrati da colui che venne da quello, da colui che le fece, da colui che le conserva, cioé de lo Imperadore de l’Universo, che è Christo» (II, 5). Тот, Кто сотворил ангелов и сохраняет их в бытии, вероятно, знает, как обстоит дело; но именно Он указал нам их число; стало быть, мы совершенным образом наставлены в этом предмете.
Эта постоянная потребность в ammaestramento, наставлении, всякий раз получаемом от наиболее компетентного авторитета, – одна из самых характерных черт мышления Данте. Именно эта черта позднее вдохновит его на поиски вожатого и определит его выбор, значение которого окажется решающим: выбор Вергилия в качестве вожатого на пути до Земного Рая, затем – Беатриче, и наконец – Бернарда Клервоского. Иной порядок – иная компетенция; иная компетенция – иной авторитет. Философы спонтанно теснятся в Лимбе вокруг Аристотеля, а поэты возносят хвалы Вергилию; св. Фома Аквинский возглавляет умозрительную теологию, тогда как св. Бонавентура – теологию любви. Каждый выступает в свою очередь как учитель в том, в чем он действительно является учителем, и проявляет свой авторитет в том, в чем он на самом деле является авторитетом. А где же претендующие на авторитет в том, в чем они им не обладают? Они в Аду. Можно сказать, что они сами поместили себя в Ад, нарушив священный закон божественной Справедливости, которая, сотворив конститутивные порядки природы и сверхприроды, выступает также неуклонной хранительницей авторитетов, премудро предустановленных ею для каждого из них. Нет большего преступления, чем нарушение божественного порядка; отказываться следовать Аристотелю в философии есть именно преступление, потому что философия – дочь Бога, и сам Бог пожелал, чтобы нас учил ей Аристотель. Но таким же преступлением будет для францисканца нарушение заповеди св. Франциска, для доминиканца – заповеди св. Доминика, для подданного – неподчинение императору, для христианина – непослушание Евангелию. А худшим из преступлений, из-за которого в этом мире множатся беспорядки, злоупотребления, войны и бесчисленные бедствия, будет отказ от всех авторитетов и стремление утвердить одного из них, компетентного в своем порядке, вместо прочих, равно компетентных в своих порядках. Ибо каждый авторитет – учитель в своем порядке, и даже смиреннейший из них непосредственно подчиняется одному лишь Богу.
Отсюда – то возмущение, которое мы наблюдаем, когда Данте доходит до определения gentilezza, то есть, в приблизительном переводе, личного благородства. Ибо это философский вопрос, и, тем не менее, Фридрих Швабский вмешивается в его решение. Император хочет быть законодателем в философии! Это очень трудная проблема, образец того, что можно назвать апорией Данте, поскольку в ней выражается конфликт юрисдикций и авторитетов. Весь вопрос сосредоточен в этом пункте: «I’autoritade de la diffinizione de lo imperadore» [ «авторитетность определения, данного императором»] (IV, 3). Однажды поставив этот вопрос, Данте вынужден исследовать его до конца: происхождение человеческого общества, его природа, его цель; происхождение империи, природа империи, цель империи, – вплоть до энергичного вывода: император, как таковой, не обладает никаким философским авторитетом. В философии императором является Аристотель, и если бы владыки мира сего склонялись перед его авторитетом с надлежащей безусловностью, они от этого только лучше управляли бы империей! «Поэтому мы отныне должны, имея на то полное право, со всей откровенностью поразить общепринятое мнение в самое сердце, повергая его ниц, с тем, чтобы, благодаря одержанной мною победе, истинное мнение воцарилось в умах тех, кому важно, чтобы этот свет восторжествовал» (IV, 9).
Если перечитать «Пир» с начала и до конца, у нас будет немало возможностей наблюдать этот подход, и – по крайней мере, на мой взгляд – мы не встретим ничего, что бы ему противоречило. Стало быть, именно из него надлежит исходить, чтобы правильно оценить позицию Данте в этом вопросе. Можно ли назвать ее аверроистской? Нет, если понимать под аверроизмом позицию самого Аверроэса, для которого философское знание было образцом совершенного знания, а вера – полезным, но грубым приближением к нему. Ничто не должно было более отвращать дух Данте, чем подобное смешение юрисдикций, которое превратило бы Беатриче в вожатую по Аду и Земному Раю, где ее сменил бы Аристотель, а его, на вершине Рая, сменил бы Пророк[223]. Данте не только никогда не исповедовал подчинения теологии философии, но, можно сказать, этот тезис есть отрицание учения Данте в целом, или учение Данте в целом есть радикальное отрицание этого тезиса – кому как больше нравится.
Но если автор «Пира» не является аверроистом в духе самого Аверроэса, он, может быть, является аверроистом на манер латинских последователей Аверроэса – например, Сигера Брабантского и Боэция Дакийского? Чтобы это утверждать, следовало бы привести один или несколько примеров, когда Данте поставил бы лицом к лицу два противоречивых тезиса, из которых один полагался бы необходимым для разума, а другой – истинным для веры. Насколько мне известно, в «Пире» нет ни одного подобного примера, и я не думаю, что у того, кто взялся бы его искать, есть хоть малейший шанс его найти. Зато он найдет немало противоположных примеров, где Данте с радостью отмечает совершенное согласие между философией и теологией, разумом и верой. Мы привели бо́льшую часть этих фрагментов. Но остается, по крайней мере, еще один, не менее прекрасный. Заключительная часть Canzone terza [Третьей канцоны], открывающей трактат IV «Пира», начинается следующим стихом: «Contrali-erranti mia, tu te n’andrai» [ «Ты, против заблуждающихся, в путь…»], который переводят [на французский язык] вполне точно: «Иди, моя Contra Gentiles». По словам самого Данте в комментарии на этот стих, «это ‘Против заблуждающихся’ и есть название канцоны, сочиненное по образцу доброго инока Фомы Аквинского, который одну свою книгу, написанную для посрамления сбившихся с пути нашей веры, назвал ‘Против язычников’