Несмотря на философские притязания Фридриха II, вряд ли многие из императоров пожелали бы покуситься на авторитет Философа; к тому же Данте был достаточно убежден в ограниченности нашей метафизики, чтобы надеяться, что в один прекрасный день философы согласятся договориться с теологами. Да и теологи, вроде «доброго брата Фомы», были готовы облегчить им этот союз. Где Фома Аквинский находит философию, если не в трудах Аристотеля? Он читает ее, изучает, комментирует и растолковывает другим, как о том свидетельствует его замечательное изложение «Никомаховой этики», тщательно проработанное Данте. Все философские уступки, какие требовались теологам, св. Фома уже сделал. Отсюда понятно, почему Данте любит его и рассчитывает на него, надеясь прийти к согласию с теологией на столь хорошо подготовленной почве. Сам он не согласен ни на какие жертвы. Мы не знаем, каковы были его мысли во время философского кризиса, который он, видимо, пережил; но теперь кризис закончился, и я не думаю, что во всех творениях Данте найдется хоть один определенно аверроистский тезис, несомненно принятый им в качестве истинного. Для Данте философия – это Аристотель, и так как его Аристотель – это, говоря в общих чертах, Аристотель Альберта Великого и св. Фомы Аквинского, союз между философами и теологами представлялся ему легко достижимым. Фактически, благодаря самим этим великим теологам, он уже существовал, и даже тем, кто его отвергал, в конечном счете, несомненно, предстояло к нему прийти. Но установление конкордата между императорами и папами – совсем другое дело, и кто надеялся положить в его основание предварительное согласие теологов и философов, тот сильно рисковал ухудшить ситуацию с обеих сторон. Но именно так решил поступить Данте. Для того, чтобы основать свою «универсальную гражданственность человеческого рода» как естественную Церковь моралистов, противостоящую сверхъестественной Церкви теологов, он не располагал ничем, кроме философского идеала, определенного в «Пире». Как убедить теологов, что по тем же соображениям, которые заставили их предоставить философию Аристотелю, они должны предоставить империю императору? Вот проблема, решение которой Данте предложил миру в «Монархии».
Идея этой универсальной земной гражданственности, столь новая в эпоху Данте и нашедшая в нем, похоже, своего первого сторонника, сформировалась в его душе очень любопытным образом. Единственной универсальной гражданственностью, о которой в то время имели представление, была гражданственность по своей сути сверхъестественная и религиозная: Церковь, или, если угодно, христианское человечество. Церковь не только никогда не думала, что может или должно существовать человечество, объединенное стремлением к земному счастью как своей собственной цели, но и отстаивала со времен августиновского трактата «О граде Божием» идеал объединения всех людей через разделяемую всеми христианскую веру и установление верховного правления папы. Следовательно, для того, чтобы помыслить возможность земной универсальной гражданственности, нужно было позаимствовать у Церкви ее идеал вселенского христианского человечества и секуляризировать его. С другой стороны, провести такую секуляризацию было бы невозможно, не утвердив философию в качестве основания универсальной гражданственности всех людей, подчиненных единому монарху и стремящихся к единому блаженству в повиновении законам. Тот, кто посоветовал Александру обращаться с греками как со свободными людьми, а с варварами – как с рабами, безусловно, не считал, что все люди равно способны достигать одной и той же цели одними и теми же средствами. Стало быть, для того, чтобы обосновать свою идею, Данте должен был отыскать в философии Аристотеля такую естественную цель, которую сам Аристотель хотя и не продумал, но полного достижения которой требовало утверждение совершенного единства человеческого рода
I. – Цель человеческого рода
Для решения этой проблемы Данте весьма искусно воспользовался тем подлинно аристотелевским и томистским принципом, согласно которому человек именно потому является существом общественным, что общественная, гражданственная жизнь, позволяя людям сотрудничать между собой, необходима человеку, чтобы достигнуть полноты своего развития. Данте очень удачно выбрал для себя отправной пункт: ведь св. Фома, решительно настаивавший на том, что людям необходимо объединять возможности своих индивидуальных разумов, сделал отсюда тот вывод, что наилучшим политическим режимом будет правление одного. Однако св. Фома был очень далек от представления о вселенской монархии, поэтому и завершил свое рассуждение следующим образом: «Из всего сказанного следует, что кесарь есть тот, кто правит народом некоторого города или провинции ввиду общего блага; именно поэтому Соломон говорит в Эккл. V, 8: Universae terrae rex imperat servienti[232]»[233].
Даже эти слова, universa terra, означают для св. Фомы всего лишь всецелую территорию одного города или провинции, и происходит это потому, что сотрудничество разумов, о котором он говорит в этом месте, имеет целью (и контекст это подтверждает) обеспечить людям материальное благосостояние, в котором они нуждаются. Данте идет гораздо дальше этих necessaria vitae [жизненных потребностей][234], которые – по крайней мере, в его время – не требовали всеобщего сотрудничества современных механических искусств, которые сами опираются на всеобщность наук. Чтобы обнаружить у Аристотеля требование всеобщности, нужно обратиться к структуре человеческого интеллекта.
В самом деле, универсальная человеческая гражданственность необходима, если она непременно требуется для достижения человеком его высшей цели. Но человек отличается от всех прочих существ тем, что наделен разумом, то есть дискурсивной способностью, которая позволяет ему обретать новое знание и осмыслять его, отправляясь от постижения первых начал познания. Человек обладает так называемым «возможностным» интеллектом, который представляет собой способность постепенно приобретать знания, постигаемые благодаря свету действующего интеллекта. Другими словами, человек не есть ни чистый действующий интеллект, наподобие ангелов, ни просто животная чувственность, наподобие неразумных зверей. Он отличается от животного именно этим возможностным интеллектом, который возводит его на уровень рационального познания; и отличается от ангела тем же самым возможностным интеллектом, без которого он не смог бы стяжать этого познания. Коль скоро можно сказать, что именно возможностный интеллект ставит человека выше животного и ниже ангела, значит, именно он служит отличительным признаком человека как разумного животного и определяет его как особый вид, стоящий между неразумными животными и ангельскими отделёнными Умами.
Основываясь на этом, представим себе этих человеческих индивидов, каждый из которых наделен собственным возможностным интеллектом. Каждый из них будет пытаться приобрести некоторую сумму знаний, пользуясь разумом; но те умопостигаемые познания, которые он способен обрести, представляют собой лишь бесконечно малую часть всецелого умопостигаемого знания, доступного человеческому роду. Это всецелое знание не способен одновременно актуализировать в себе ни один индивид и ни одна группа людей. Только человеческий род в целом вправе претендовать на него. Но это притязание будет успешным лишь при условии, что человеческий род существует как некая универсальная община, которая обладает своеобразным собственным бытием и для которой такое притязание было бы ее собственным делом: «propria operatio humanae universalitatis, ad quam ipsa universitas hominum in tanta mutlitudine ordinatur» [ «Действие, свойственное человечеству в целом, в соответствии с которым упорядочивается великое множество людей во всей своей совокупности»][235]. Специфическая цель этого действия человеческого рода, взятого в целом, такова, что ее не способны достигнуть ни один индивид, ни одно семейство, ни одна община, ни один город и ни одно царство. Ибо речь идет некоторым образом о том, чтобы в любой момент своего существования, благодаря множественности образующих его отдельных интеллектов, человеческий род всегда актуализировал всецелую потенцию возможностного интеллекта: «proprium opus humani generis totaliter accepti, est actuare semper totampotentiam intellectuspossibilis»[236].
Уже в XIV в. доминиканец Гвидо Вернани посчитал возможным обвинить Данте в том, что здесь он отстаивает аверроистский тезис. Даже если он ошибался, следует признать, что все располагало к этому; к тому же я не уверен, не проявил ли Гвидо Вернани подлинную проницательность в этом деликатном вопросе. Прежде всего, сам Данте спровоцировал его на эту ошибку, открыто сославшись в этом пункте на авторитет Аверроэса: «Et huic sententiae concordat Averrois in Commento super hiis quae de Anima» [ «И с этим мнением согласен Аввероэс в Комментарии к книгам ‘О душе’», ibid.]. Будучи понята буквально, эта фраза означала бы, что Данте здесь соглашается с доктриной единства возможностного интеллекта, то есть с доктриной, которая утверждает существование единого возможностного интеллекта для всего человеческого рода, как об этом учил Аверроэс в своем комментарии на трактат «О душе». Именно так понял Вернани эту фразу Данте. Можно упрекнуть его в том, что он не попытался понять ее иначе, но не в том, что он приписал ей нечто отличное от ее буквального, ut littera sonat, смысла: «Если так говорят, отсюда, очевидно, следует именно то, что во всех людях имеется один-единственный интеллект. Но так говорить и думать – наихудшее из заблуждений, автором и изобретателем которого является упомянутый здесь Аверроэс»[237]