propria operatio humanae universitatis [собственное дело всецелого человечества], нужно, чтобы существовала всеобщая гражданственность, в том числе для того, чтобы привести людей к этой цели. Тщательно подчеркнем, что здесь Данте заботится именно о том, чтобы обеспечить полную актуализацию человеческого интеллекта в порядке действия. Он вовсе не ставит практическую функцию разума выше созерцательной. Повторяю: Данте никогда не ставил под сомнение иерархию достоинств, утвержденную Аристотелем и подтвержденную св. Фомой. Созерцание выше действия и практических искусств; моральный порядок действования и технический порядок созидания имеют вспомогательный характер в отношении к умозрительному порядку познания. Созерцание остается высшей целью человеческого рода, назначенной ему Верховным благом. Именно поэтому, замечает Данте, Аристотель говорил в своей «Политике», что «превосходящие своими умственными способностями по природе властвуют над другими»[244]. Но мораль и политика, будучи всего лишь условиями созерцания, являются его необходимыми условиями. Так же и всеобщий мир составляет если не наше блаженство, то, во всяком случае, наиболее возвышенное из его условий. Другими словами, он является наивысшим и первейшим в порядке средств. Вот почему мы должны видеть во всеобщем мире, возвещенном ангелами при рождении Христа, наилучшее средство, благодаря которому человеческий род свершает свое собственное дело. В таком понимании всеобщий мир нужно считать ближайшим средством достижения цели, указанной человечеству Богом[245]. Но если не будет вселенской монархии, то не будет и мира. Следовательно, вселенская монархия необходима для существования, устроения и замирения политически организованного человеческого рода.
Сколь бы любопытными ни были сами по себе аргументы, которыми Данте обосновывает свой тезис, они касаются скорее содержания его философии, чем его общей позиции в отношении к философии вообще. Поэтому просто напомним, что, опираясь на «почтенный авторитет» Аристотеля и его «Политики», Данте утверждает следующий принцип: когда многие вещи упорядочиваются «во что-то единое… должно быть что-то одно упорядочивающее или правящее»[246]. Этого требует не только авторитет Аристотеля, но также индуктивное умозаключение разума. В индивиде, если он хочет быть счастливым, все должно подчиняться интеллекту. В семье все должно подчиняться отцу семейства, если ее члены хотят достигнуть цели семейной жизни – приуготовлять к благой жизни.
Тем более в поселении, в городе, в королевстве необходим единый глава, если только люди не хотят, чтобы исполнилось слово непогрешимой Истины: «Всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф 12, 25). Следовательно, если весь человеческий род упорядочен в отношении к единой цели, для блага мира необходимо, чтобы существовала монархия, то есть единое правление – правление императора[247].
Среди многочисленных аргументов этого рода, которые Данте нанизывает, казалось бы, произвольно в обоснование своего тезиса, есть один, который нужно рассмотреть особенно внимательно, потому что он связан с тем, что́ есть наиболее глубокого и личного в мысли поэта: с его идеалом справедливости. Уже Вергилий, желая восхвалить эпоху, казалось, рождавшуюся из его времени, пел в своих «Буколиках»:
Iam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna
[Вот уже Дева грядет, и нею – Сатурново царство][248].
Под «Девой» надлежит понимать Справедливость; именем «Са-турнова царства» Вергилий обозначал то блаженное время, которое называли также «золотым веком». Но мир пребывает в своем совершеннейшем устроении лишь тогда, когда в нем царит справедливость, а справедливость в нем безоговорочно царит лишь под властью единого монарха; следовательно, мир может пребывать в своем совершеннейшем устроении лишь при монархии, то есть империи. В самом деле, что такое справедливость? Взятая сама по себе, в своей собственной природе, она есть некая прямизна, или правило, исключающее все то, что отклоняется от прямизны. Она подобна тем формам, о которых Жильбер Порретанский говорил, что они заключаются в простых и неизменных сущностях: например, в абстрактной белизне, – и которые, будучи сами по себе не способны принимать бо́льшую или меньшую степень, возрастают или уменьшаются только в зависимости от своих носителей. Так и справедливость, взятая сама по себе, есть нечто абсолютное, но может возрастать или умаляться в мире; когда же с ней соединяется и к ее действию примешивается меньше всего несправедливости, тогда мир обладает наибольшей справедливостью. Когда справедливость сияет в мире, можно поистине сказать вместе с Философом, что «Ни Геспер, ни Денница не бывают столь удивительны»[249]. Что мешает воле обладать справедливостью, так это «алчность», составляющая противоположность справедливости; а что мешает справедливой воле поступать по справедливости, так это отсутствие могущества, то есть силы: к чему и желать воздаяния каждому по праву, коль скоро это невозможно осуществить? «Чем могущественнее справедливый, тем полнее справедливость могла бы выразиться в его деяниях». Стало быть, для того, чтобы мир пребывал в наилучшем устроении, необходимо, чтобы справедливость заключалась в наиболее деятельной и могущественной воле. Ничья воля не способна к этому более, чем воля единого монарха; следовательно, если справедливость будет пребывать в таком монархе, или императоре, она достигнет своей наивысшей степени в мире, и мир будет лучше всего устроен (I, 11).
Важнейший пункт этого доказательства составляет, несомненно, определение, которое Данте дает противоположному справедливости: «Там, где воля не вполне чиста от всякой алчности, даже при своем наличии справедливость не присутствует всецело в блеске своей чистоты, ибо носитель ее, хотя и в минимальной степени, но противодействует ей» (I, 11). Эта cupitidas, алчность, которую в «Божественной комедии» совершенно явно символизирует волчица[250], сперва появляется у Данте не как религиозное и христианское понятие. Оно позаимствовано или, по крайней мере, подсказано Философом: «Justitiae maxime contrariatur cupiditas, ut innuit Aristotelis in quinto ad Nicomachum» [ «Справедливости более всего противоположна алчность, как это дает понять Аристотель в пятой книге Никомаховой этики»][251]. Если подавить алчность, не останется ничего, что было бы противоположно справедливости. Но единственный способ освободить человека от всякой алчности – это утвердить того одного, кто, владея всем, не будет более алкать ничего.
Именно таков был бы единый монарх, о котором грезит Данте: суверен, юрисдикция которого ограничивалась бы только побережьем океана, то есть – поскольку в эпоху Данте флот не значил ничего – не ограничивалась бы ничем. Вселенский монарх осуществляет безграничную власть; следовательно, для него нет границы, которую он мог бы преступить. Вселенский монарх не имеет повода испытывать алчность; следовательно, он испытывает лишь любовь и милосердие. Но точно так же, как справедливость замутняется малейшим намеком на алчность, она обостряется и проясняется милосердием, то есть правотой в любви (recta dilectio). Стало быть, не подлежит сомнению, что при монархе, свободном от всяческой алчности, справедливость должна царить безраздельно. С необычайной решительностью Данте утверждает, что алчность по своему существу пренебрегает самостью людей и жаждет всего остального, тогда как милосердная любовь пренебрегает всем остальным, чтобы взыскать лишь Бога и человека, а значит, человеческого блага. Но величайшее благо всех людей – жить в мире; одна лишь справедливость может дать им наслаждаться этим благом, и одна лишь милосердная любовь вселенского монарха, свободная от завистливой алчности, служит необходимым условием для воцарения справедливости. Следовательно, миру нужен единый император, который был бы для всецелого универсума подобием универсальной причины: тем больше причины, чем более она универсальна, и тем больше исполненной любви, чем более она есть причина. Возможно ли сомневаться в том, что такой монарх будет в высшей степени расположенным поступать по справедливости, если только не пренебрегать самим смыслом слова «монарх»? Если он поистине монарх, у него не может быть врагов (I, 12).
Дойдя до этого пункта, Данте безоглядно бросается в бой, ибо для него настал момент явить всему миру само основание этой свободы, которой угрожает любая алчность. Говорят, что это основание – свободная воля, и что свободная воля – это свободное суждение о том, чего надлежит желать. И это говорят верно; однако, добавляет Данте, люди повторяют эти формулы, не понимая, что они означают; это похоже на то, как наши логики насыщают свои суждения математическими примерами: что три угла треугольника равны двум прямым, и т. д. Здесь важно понять, что суждение тем более свободно, чем более оно разумно, то есть чем более очищено от стремлений и желаний. Свободно то суждение, которое движет желанием, а не движимо им. Эта способность к самоопределению посредством разума есть наивысшее благо, дарованное человеческой природе Богом: ведь именно благодаря ему мы можем быть счастливы в земной жизни как люди и можем быть в иной жизни как боги. Только единый правитель человеческого рода способен желать блага человеческому роду, а оно состоит в том, чтобы все люди, живя каждый для себя самого, в то же время были настолько благими, насколько это для них возможно. Не такова цель, которую ставят перед собой отдельные государства. Идет ли речь о демократиях, олигархиях или тираниях, все они преследуют не