[331]. Великий учитель упрекает свой орден, призвание которого всецело доктринально, за то, что многие в нем возжаждали новой пищи, то есть мирских знаний и учености. Вместо того, чтобы сомкнуться вокруг Доминика, предаваясь изучению Писания и благочестию, они уклонились на пастбища философии и мирских наук… Ты видишь, говорит св. Фома, что мои слова означают ‘препоясанного ремнем, который предается спорам’, то есть вкусу к диспутам и чрезмерной аргументации. И Фома заключает, буквально повторяя стих, комментарием к которому служит весь этот фрагмент: ‘Тот тук найдет, кто не впадет в тщету’. То есть в ордене Доминика находят тук священного учения, или священной науки, те, кто не впадает в тщету неумеренного изучения мирских наук, которые хотя и не тщетны сами по себе, но, по крайней мере, рождают тщету»[332].
Остается только поражаться тому, сколько всего можно усмотреть в двух стихах, но, разумеется, не Данте это в них вложил. Песнь XI Рая имеет линейную структуру, которая никоим образом не позволяет включить в нее это сложное рассуждение. В самом деле, последовательность идей здесь такова: 1) Данте чувствует себя освобожденным благодатью от вкуса к земным вещам; 2) Фома, читая мысли Данте, объявляет, что разъяснит ему смысл ограничения, положенного им собственной хвале доминиканцам: se non si vaneggia; 3) чтобы разъяснить этот смысл, он напоминает Данте, что Бог даровал Церкви святого Франциска и святого Доминика; он, доминиканец, произнесет хвалу Франциску, но восхвалить одного означает восхвалить и другого; 4) Фома возносит хвалу св. Франциску, прежде всего – его идеалу бедности; 5) он критикует доминиканцев, которые, предавая идеал своего основателя, бегут за новой пищей; 6) отсюда – ограничение, положенное им возносимой хвале: se non vaneggia. Нет ничего проще, чем этот порядок, и смысл его – в том, что, напомнив: хвалить одного означает хвалить и другого (Рай, XI, 4—41), Фома Аквинский критикует доминиканцев во имя идеала бедности. О. Мандонне замечает, что доминиканское призвание «всецело доктринально». Оно действительно таково, но не «всецело». Доминиканский орден исповедует бедность точно так же, как и орден францисканский. Следовательно, возможно, что Фома напоминает своим собратьям о соблюдении доминиканского идеала бедности, воспользовавшись, как поводом, хвалой св. Франциску. Это тем более возможно, что Данте заставляет Фому сказать о св. Доминике (il nostro patriarca), что он был degno colega [достойным товарищем] св. Франциска, что они вместе вели в надежную гавань ладью св. Петра (Рай, XI, 138–140). Впрочем, это еще не самый сильный довод. Но так как самый сильный довод должен сам собой предстать перед нами при анализе Песни XII, допустим на время, dato non concesso, что интерпретация о. Мандонне верна. Что из нее следует, с точки зрения занимающей нас проблемы?
Из нее следует, что Данте заставляет св. Фому упрекать доминиканцев в чрезмерной преданности мирским наукам. В устах автора стольких комментариев к Аристотелю и богослова, столь искушенного в философии, этот упрек звучал бы поистине удивительно. Впрочем, это сразу же отмечает о. Мандонне: «Данте здесь – лишь эхо того, что говорится вокруг него… При этом он не являет себя ни вполне независимым, ни вполне способным к суждению. Именно это приводит его, незаметно для себя самого, к непоследовательности во взглядах. В самом деле, есть противоречие в том, чтобы выбрать Фому Аквинского, которого Данте считает идеалом верного и здравого богословия, для порицания результата его собственных трудов»[333]. Как и во многих других местах, историк вводит свою собственную бессмыслицу в изучаемый труд и его же упрекает за нее как за противоречие. В действительности Данте не заставлял Фому произносить ни слова против мирской учености; против нее выступает лишь «препоясанный ремнем» спорщик: мифический персонаж, введенный в стих 138 Песни XI неудачным выбором неудачного урока. Данте не несет за это ответственности; так не будем упрекать его в противоречии, которого он не допускал.
Было бы тем более неуместным обвинять Данте в непоследовательности, что здесь он действует с величайшим искусством. Именно это искусство ввело в заблуждение о. Мандонне и многих комментаторов, кроме него. Ибо верно, что Данте упрекал доминиканцев в злоупотреблении некоторыми мирскими занятиями, но он делает это в песни XII и выбирает своим глашатаем Бонавентуру. Представив Франциска и Доминика соработниками в одном и том же деле, кем они и были в действительности, Данте поручает Фоме напомнить во имя св. Франциска, что доминиканцы тоже приняли обет бедности, а Бонавентуре – напомнить во имя св. Доминика, что францисканцы тоже являются проповедниками веры. Такая строгость замысла, в сочетании с уверенностью в исполнении, есть признак гения. Убедимся же сначала в том, что это подтверждается текстом Данте.
Как только Фома умолкнул, в начале Песни XII небесные пляска и пение возобновляются, затем останавливаются снова (Рай, XII, 1—21). Тогда берет слово душа из второго круга: душа Бонавентуры, которого божественная любовь побуждает, в свою очередь, держать речь «dell’ altro duca» [ «о другом вожде»], то есть о св. Доминике (Рай, XII, 22–23). Чтобы яснее обрисовать свой замысел, Данте заставляет здесь Бонавентуру повторить то, что уже было сказано Фомой Аквинским: «Говоря об одном, следует говорить и о другом, чтобы подобно тому, как они вместе сражались (si che com’ elli ad una militaro), вместе сияла и их слава» (Рай, XII, 34–36). Невозможно сильнее подчеркнуть тот факт, что оба ордена связаны общим делом, и вполне оправдано судить о каждом из них с точки зрения другого: ведь это означает все еще судить о каждом ордене с его собственной точки зрения, ибо у них – один и тот же идеал.
И действительно, Бонавентура начинает хвалу св. Доминику с напоминания о том, что для спасения пошатнувшейся Церкви Бог послал своей невесте в помощь двух воинов, которые делом (al cui fare — св. Франциск) и словом (al cui dire = св. Доминик) должны были собрать вместе рассеянный народ (Рай, XII, 37–45). Отсюда начинается хвала св. Доминику, полная такого множества подсказок, что непонимание ее смысла непростительно. Хвала св. Франциску превозносила его любовь к бедности; хвала св. Доминику превозносит его дух веры. Для нас вопрос не в том, как именно современный доминиканский историк представляет себе «доктринальное призвание» своего ордена; для понимания Данте нам важно знать, как сам Данте представлял себе доминиканский идеал. А для него св. Доминик был прежде всего пылким возлюбленным христианской Веры: «l’amoroso drudo della Fede cristiana» (Рай, XII, 55–56). С самого рождения душа этого святого воителя, чуткая к своим, непреклонная к врагам, была настолько исполнена живой веры, что мать, носившая его во чреве, могла пророчествовать будущее. Подобно тому как св. Франциск взял в супруги Бедность, св. Доминик взял в супруги Веру в ее истоке – крещении. Эта добродетель отдавала ему себя, чтобы его спасти; он же отдавал ей себя, чтобы ее защитить (Рай, XII, 61–63). Рожденный для трудов на ниве Господа, младенец был пророчески назван Домиником. В самом деле, первая любовь, которая в нем открылась, была любовью к первым наставлениям Христовым. Часто его, молчаливого и бодрствующего, кормилица находила лежащим на земле, как если бы он говорил: «Я для того пришел» (Рай, XII, 73–78). Первое наставление Христово (Мф XIX, 21) есть бедность. Данте явно хочет здесь со всей возможной силой подчеркнуть, что этот воин Веры был также возлюбленным бедности. Таким образом, Данте решительно отстаивает единство идеала обоих орденов, что очевидно для сколько-нибудь внимательного читателя.
Не менее верно и то, что св. Франциск и св. Доминик служили этому идеалу каждый по-своему: Франциск – любовью, Доминик – мудростью. Данте выразил это в песни XI, в словах, по праву ставших знаменитыми:
L’ un fu tutto serafico in ardore;
L’ altro per sapienza in terra fue
Di cherubica luce uno splendore
[Один пытал пыланьем серафима,
В другом казалась мудрость так светла,
Что он блистал сияньем херувима]
Но этот свет мудрости, которым сиял св. Доминик, был, как мы уже знаем, светом Веры. Следовательно, чтобы выполнить миссию, возложенную на него Данте и к тому же дивно ему соответствующую[334], Бонавентура должен оказать доминиканцам ту же услугу, какую только что оказал францисканцам Фома Аквинский: напомнить им о соблюдении их собственного идеала. Сыны св. Доминика исполнены ревностного стремления к Мудрости, подобно их отцу? Они правы! Но «не ради благ, манящих продолжать / нелегкий путь» каноника Генриха Сузо[335], а ради любви к манне небесной Доминик в малое время сделался великим учителем (Рай, XII, 82–85). Стало быть, хвала св. Доминику сплетает воедино две темы – безразличие к земным благам и Мудрость, причем обе берут начало в одном источнике – вере: «Poi con dottrinaè con volere insieme, con I’officcio apostolica si mosse» [ «Потом, познанья вместе с волей двинув, / Он выступил апостольским вождем»] (Рай, XII, 97–98). Во имя этого идеала и св. Бонавентура, в свою очередь, будет критиковать францисканцев, которые, оставив пути св. Франциска, тем самым оставляют и пути св. Доминика. Именно так поступают, к несчастью, спиритуалы и последователи Матфея из Акваспарты: первые ограничивают Правило, вторые теряют его из вида. Что касается меня, добавляет оратор, «Я – душа Бонавентуры из Баньореджо, который в великих трудах всегда ставил земные заботы на второе место»