(Рай, XII, 127–129; в стихотворном переводе М. Лозинского: «Я жизнь Бонавентуры, минорита /из Баньореджо; мне мой труд был свят, / И всё, что слева, было мной забыто»). И далее он представляет окружающих его Учителей, причем в этом сонме Иоахим Флорский занимает место, аналогичное месту Сигера Брабанского среди спутников Фомы Аквинского.
Если взять песни XI и XII Рая в том виде, в каком они предстают перед нами, они своей симметричной структурой образуют единый блок и подлежат единому толкованию. Данте написал их для того, чтобы отстоять не первенство духовного, что было бы банальностью, а первенство исключительно духовного призвания нищенствующих орденов, которым Данте поручает напоминать Церкви об исключительно духовном характере ее миссии. Этот второй тезис не только не банален, но и связывается в сознании Данте с его самыми глубокими интересами и самой живой страстью. Общим смыслом, который он вкладывает в только что проанализированные тексты, объясняется их содержание. В самом деле, оба великих ордена должны полностью воздерживаться от погони за земными целями: этого требует их общий идеал. Но при этом тип апостольства, вверенный Данте каждому из них, создает и особого рода обязанности; вот почему Данте властью св. Франциска позволяет себе устами доминиканца напомнить прежде всего о бедности в стремлении к небесным благам, а властью св. Доминика – напомнить устами францисканца прежде всего о духе Мудрости в стремлении к истине, которую являет Вера.
Будучи восстановлены в том, что представляется их подлинным смыслом, тексты Данте совсем иначе, нежели это имеет место у о. Мандонне, ставят проблему Сигера Брабанского. О. Мандонне заботит доказательство того, что, поместив Сигера в Рай, Данте вовсе не замышлял «сатиру против доминиканцев или нечто ей подобное»[336]. В подтверждение этого пункта о. Мандонне постарался показать, что Данте не мог чинить препятствий ордену, к которому в действительности питал «глубокую симпатию». Мог ли он оказать ему бо́льшую честь, нежели отождествить голос св. Фомы с голосом Беатриче? Правда, Данте, казалось бы, обвиняет орден в пренебрежении Мудростью откровения ради культивирования мирских наук, но в этом он противоречит сам себе, и эта небольшая несообразность нисколько не умаляет его восхищения доминиканцами. Стало быть, он вовсе не потому заставляет Фому Аквинского произносить хвалу Сигеру Брабантскому, что испытывает к нему антипатию, что и требовалось доказать.
Это можно было бы продемонстрировать и ценой меньших издержек, ибо, разумеется, Данте взял на себя подобную ответственность не из столь низких побуждений. Но главный дефект аргументации о. Мандонне заключается не в этом. Скорее он заключается том неявном предположении, что Данте не мог испытывать по отношению к доминиканцам иного чувства, кроме желания выставить их в сатирическом свете. Но весь проанализированный текст явно свидетельствует о том, что Данте адресовал им упрек столь же тяжкий, сколь и определенный: упрек в измене духовному порядку из стремления к земным благам, и прежде всего – в измене Мудрости веры ради юридических штудий[337]. А нам известно, какое употребление канонического права Данте ставил доминиканцам в вину: он не прощал им того, что они канонически оправдывали первенство папы перед императором. Пусть эти монахи занимаются своим делом! Пусть вернутся к доктринам веры, ибо в этом их назначение! Только это их и касается, причем касается только их.
Гипотеза, к которой мы в результате приходим, состоит в том, что во всем этом споре Данте руководствовался заботой о полной независимости земного порядка от посягательств порядка духовного. Мы рассмотрели песни X–XIII Рая как единый блок, но к нему имеется предисловие, о котором мы не сказали ни слова и которое представляет собой заключение песни IX. Достаточно прочитать его в свете проведенного анализа, чтобы понять его значимость:
Твоя отчизна [Флоренция], стебель окаянный
Того, кто первый Богом пренебрег
И завистью наполнил мир пространный,
Растит и множит проклятый цветок,
Чьей прелестью с дороги овцы сбиты,
А пастырь волком стал в короткий срок.
С ним слово Божье и отцы забыты,
И отдан Декреталиям весь пыл,
Заметный в том, чем их поля покрыты.
Он папе мил и кардиналам мил;
Их ум не озабочен Назаретом,
Куда раскинул крылья Гавриил.
Но Ватикан и чтимые всем светом
Святыни Рима, где кладбище тех,
Кто пал, Петровым следуя заветам,
Избудут вскоре любодейный грех»
Это напоминание о пророчестве, которым открывается «Божественная комедия» (Ад, I, 97—102), приходит как раз вовремя, чтобы уточнить общий смысл трех последующих песен. Именно в этом свете мы должны толковать различные проблемы, которые ставят перед нами эти песни, и прежде всего проблемы, связанные с присутствием на небе Учителей царя Соломона и философа Сигера Брабантского.
III. – Премудрость Соломона
Анализ песен XI и XII Рая удостоверяет их единство. Однако мы должны вернуться к этому анализу в том пункте, в котором мы его прервали, ибо он явно остался незавершенным. Мы помним, что в начале песни XI, читая тайные мысли Данте, Фома Аквинский различил в них два вопроса: что означает ограничение, положенное хвале доминиканцам: se non si vaneggia; и почему Фома сказал, что никогда не было царя более мудрого, чем Соломон: non surse il secondo? У нас уже есть ответ на первый вопрос, но на второй мы все еще ожидаем ответа. Понятно, что не просто так Данте поставил эти две проблемы рядом и связал их между собой. Он был хозяином собственного текста; оставить в нем трудные места, чтобы взять на себя обязанность их разъяснить, означало обеспечить себе при расшифровке этих загадок возможность развить те идеи, которые он носил в сердце. Сам факт, что Данте поставил эти два вопроса одновременно, наводит на мысль, что ответы на них неким тайным образом сопрягались в его душе, и что анализ песни XIII, возможно, позволит нам выявить характер этой связи.
После речи Бонавентуры танец и пение двух небесных гирлянд возобновляются. Эта чисто поэтическая интермедия наполняет тридцать первых стихов песни XIII. Затем Фома Аквинский возобновляет свою речь, прерванную песнью XII и вмешательством Бонавентуры. Возвращаясь к теме разговора, заданной самим Данте, Фома напоминает поэту, что второй из заданных Данте вопросов еще ждет ответа: «Раз один из двух снопов / Смолочен, и зерно лежать осталось, / Я и второй обмолотить готов» (Рай, XIII, 34–36). В самом деле, при мысли о полноте премудрости, вложенной Богом в Адама и Марию, Данте удивляется тому, что ранее сказал Фома: «Что равного не ведала второго / Душа, чья благость в пятый круг вошла» [то есть Соломон] (Рай, XIII, 46–48). На что Фома отвечает, что все сущее, смертное и бессмертное, есть лишь отблеск Слова, рожденного Отцом и неразрывно связанного с Ним и с Духом Святым объединяющими их узами любви. Совершенство этой Троицы отражается в девяти сонмах ангелов, а оттуда нисходит до низших и тленных субстанций. Материя этих субстанций и напечатленная в ней форма не всегда равны; вот почему материя сияет большим или меньшим блеском в зависимости от совершенства воспринятой формы. Так, например, два дерева одного вида могут приносить плоды разного качества. Это верно также в отношении людей и людского ума: «E voi nascete con diverso ingegno» [ «И разный ум вам от рожденья дан»] (Рай, III, 72). Если бы этот воск, каковым является материя, был приготовлен совершенным образом, и небесная сила воздействовала на него в наивысшей степени, то оттиск напечатлеваемого в нем чекана был бы виден во всей отчетливости. Но природа никогда не бывает совершенной; она творит подобно художнику, который владеет своим искусством, но действует нетвердой рукой. Если же случится так, что Любовь (Святой Дух) напечатлеет в творении чистую идею (Слово) высшей Силы (Отца), то сотворенное таким образом сущее достигнет полноты совершенства. Так была сотворена земная персть, которой Бог придал все совершенства вылепленного из нее Адама. Так была сотворена Дева, от коей предстояло родиться Иисусу Христу:
И в том ты прав, что естество земное
Не ведало носителей таких
И не изведает, как эти двое.
Сколько объяснений по столь малому поводу, скажет кто-нибудь. Это правда. A priori нельзя отрицать, что Данте мог написать этот богословский пассаж в пятьдесят стихов для собственного удовольствия. В любой поэзии есть своя игра, и игра Данте присутствует здесь вполне. Но он никогда не забывает своей цели, и здесь он возвращается к ней на наших глазах. Если бы, продолжает Фома, я ничего не добавил к уже сказанному, ты мог бы с полным правом спросить меня: «Так в чем премудрость Соломона несравненна?». Предупреждая этот ожидаемый вопрос, Фома заранее отвечает:
Но чтоб открылось то, что сокровенно,
Помысли, кем он был и чем влеком,
Он, услыхав: ‘Проси!’ – молил смиренно.
Прервав ненадолго наш анализ, приведем библейскую сцену, упоминаемую в этом последнем стихе: «В ту ночь явился Бог Соломону и сказал ему: проси, что́ Мне дать тебе. И сказал Соломон Богу: Ты сотворил Давиду, отцу моему, великую милость, и поставил меня царем вместо него. Да исполнится же, Господи Боже, слово Твое к Давиду, отцу моему. Так как Ты воцарил меня над народом многочисленным, как прах земный, то ныне дай мне премудрость и знание, чтобы я