умел выходить пред народом сим и входить; ибо кто может управлять сим народом Твоим великим?» (1 Пар 1, 7-10).
Быть может, здесь мы уже начинаем различать цель, к которой нас ведет Данте. Это удобный случай сказать о том, что под цветами скрываются шипы. В тексте Библии Данте призывает нас обратить внимание на слова: «Премудрость… чтобы я умел выходить пред народом сим». Другими словами, он хвалит Соломона не столько за то, что тот попросил мудрости, сколько за то, что, будучи царем, он попросил себе именно царской мудрости. Сам Данте разъясняет это:
Я выразил не темным языком,
Что он был царь, о разуме неложном
Просивший, чтобы истым быть царем
Означает ли это, что в глазах Данте воздержание от философствования – большая заслуга для царя, как и для папы? Судя по тому, что мы читаем далее, именно так. Ведь Соломон просил о мудрости
Не чтобы знать, в числе их непреложном,
Всех движителей; можно ль заключить
К necesse при necesse и возможном,
И можно ль primum motum допустить,
Иль треугольник в поле полукружья,
Но не прямоугольный, начертить.
Так вот и прежде речь клонил к тому ж я:
Я в царственную мудрость направлял,
Сказав про мудрость, острие оружья.
И ты, взглянув ясней на ‘восставал’,
Поймешь, что это значит – меж царями;
Их – множество, а круг хороших мал».
Кажется ясным, как это отмечается в комментарии Скартаццини, что Данте «хвалит здесь Соломона за то, что он попросил ума, дабы хорошо судить свой народ и править им, вместо того чтобы просить долгой жизни, или богатства, или победы над врагами. Данте хвалит его за то, что он не просил умения решать проблемы метафизики, диалектики и геометрии, которые в эпоху Данте составляли рай схоластиков». При всем том остается вопрос: почему Данте посчитал нужным разъяснить нам все это? Ведь, в конце концов, очевидно, что Соломон для него – лишь символ: символ истины, которой он хочет нас научить. И эта истина – не сводится ли она к следующему: как я просил монахов сохранять преданность премудрости веры, так я прошу царей довольствоваться, в качестве мудрости, царским благоразумием, в коем они нуждаются, дабы хорошо управлять своими народами. Коротко говоря, потребовав от монахов предоставить империю императору и заняться теологией, Данте побуждает императора предоставить науку мудрецам и довольствоваться справедливостью. Ибо Соломон уже присутствовал в мышлении Данте, когда в трактате «О Монархии», I, 14 Данте хвалил его молитву к Богу: «Deus, iudicium tuum regi da et iustitiam tuam filio regis» [ «Боже! Даруй царю Твой суд и сыну царя Твою правду», Пс 71, 1].
Это вывод уже подсказывает нам определенную интерпретацию присутствия Сигера Брабантского в Раю. В самом деле, не станем забывать, что Сигер присутствует в числе тех, кого Фома Аквинский представляет Данте. В этом малом сонме сам Фома, Дионисий Ареопагит, Исидор Севильский, Боэций, Беда, Петр Ломбардский, Ришар Сен-Викторский и Альберт Великий символизируют Теологию: разумеется, не вовсе чуждую науке, но чистую от любых мирских целей. Здесь же присутствует и один правовед, Грациан, но это объяснимо: ведь вместо того, чтобы злоупотреблять каноническим правом, прилагая его к мирскому порядку, он утвердил «и тот, и этот суд» (Рай, X, 105). Стало быть, автор «Декрета Грациана» символизирует в Рае уважение к гражданскому праву и к каноническому праву, при сохранении различия в их компетенции. Здесь же присутствует и пятый свет – Соломон, которого Данте без колебаний называет прекраснейшим из всех: «La quinta luce, ch ’ era tra noi piu bella «[ «Тот, пятый, блеск, прекраснее чем каждый / из нас…»] (Рай, X, 109). Теперь мы знаем, почему это так. За этими учителями, стремящимся лишь к духовной премудрости, за этим правоведом, не применяющим каноническое право к мирским целям, за этим мудрым царем, строго придерживающимся своего царского дела, появляется наконец – последним, но на небе и в том же ряду, что и остальные, – загадочный персонаж: Сигер Брабантский, философ, который стремился следовать исключительно своему философскому делу. Посчитаем ли мы, что Данте поместил его сюда случайно? И можно ли противиться тому предположению, что и он присутствует здесь как символ независимости определенного фрагмента мирского порядка: символ того, что мы называем философией? По крайней мере, мы видим, что контекст в целом подводит именно к этой мысли. Но прежде чем принять такое решение проблемы, мы должны удостовериться в том, что никакой другой ответ не соответствует с большей или хотя бы равной точностью имеющимся данным.
IV. – Символизм Сигера Брабанского
То, что Данте поместил Сигера Брабантского в Рай и вложил хвалу Сигеру в уста ев. Фомы, – это проблема четвертого неба, или неба Солнца, то есть пристанища тех, кто был мудр мудростью, требуемой для выполнения их функций. Здесь присутствует св. Фома; представив Данте окруживших его блаженных, начиная с Альберта Великого, стоящего от него справа, он доходит до последнего, стоящего слева:
Тот, вслед за кем ко мне вернешься взглядом,
Был ясный дух, который смерти ждал,
Отравленный раздумий горьким ядом:
То вечный свет Сигера, что читал
В Соломенном проулке в оны лета
И неугодным правдам поучал».
Последний стих, «sillogizo invidiosi veri», невозможно перевести буквально. Единственное ясное слово из трех, его составляющих, – veri: Сигер учил истинам. Sillogizo означает, что эти истины были основаны на разуме; следовательно, речь идет о рациональных истинах. Invidiosi сохранило здесь один из смыслов латинского invidiosus. Dux invidiosus erat означает: вождь был непопулярен, он был объектом ненависти. Я выбрал перевод importunes [ «неугодные»], потому что это слово позволяет передать invidiosi, не прибегая к перифразе; его следует понимать в том смысле, что на истины, которым учил Сигер, смотрели косо, и они навлекли на него враждебность со стороны современников. Впрочем, не так уж важно, на каком буквальном переводе мы остановимся, ибо смысл фразы ясен. Скартаццини и Ванделли вполне уловили этот общий смысл в своем комментарии: «Sillogizo: аргументировал, доказывал посредством силлогизмов invidiosi veri, то есть ненавистные истины, навлекшие на него зависть и ненависть». Эта интерпретация послужит нам основой для обсуждения.
Было бы утомительным приводить уже высказывавшиеся многочисленные объяснения присутствия Сигера на небе. О наиболее старых версиях можно с полным правом сказать, чтобы они принадлежат к начальному периоду исследования творчества Данте. В книге о. Мандонне содержится краткое изложение и весьма точная критика многих из них. После о. Мандонне необходимость в их повторном критическом рассмотрении отпала, тем более что его книга о Сигере Брабантском заставляет нас поставить проблему совсем иначе. В самом деле, благодаря о. Мандонне мы можем теперь составить себе довольное точное представление об этом персонаже. Если согласиться с тем, что введение этого философа в Рай должно было иметь в сознании Данте некое философское значение, то проблема ставится по-новому с тех пор, как мы получили возможность прочитать некоторые сочинения Сигера Брабантского. Именно из этих сочинений, а не из заключений историков, которые никогда их не читали, надлежит отныне исходить.
Если оставить в стороне текст, недавно опубликованный под именем Сигера, хотя его авторство вызывает сомнения[339], то из безусловно подлинных сочинений Сигера наибольший интерес для нас представляют его «Вопросы об умной душе». Достаточно их беглого просмотра, чтобы понять, что Сигер Брабантский принадлежал к группе так называемых «латинских аверроистов» и был, вероятно, одним из самых вдумчивых ее представителей. В этих «Вопросах», отмеченных блестящим философским дарованием, Сигер заявляет, что будет обсуждать стоящие перед ним проблемы исключительно с точки зрения разума. В Сигере нет ничего от экстремиста: он вовсе не рационалист, бунтующий против веры, и не тот, кому доставляет радость констатировать разногласие между собственными разумом и верой. Он не ищет конфликтов, а примиряется с ними. Будучи магистром факультета искусств Парижского университета, он преподавал философию, и ничего больше. Когда выводы, к которым приводила его философия Аристотеля, противоречили учению веры, Сигер ограничивался тем, что утверждал эти выводы как философские, в то же время придерживаясь того, что истинными являются именно учения веры[340].
Следовательно, Сигер не претендует на то, чтобы найти в философии последнее слово о природе человека или о природе Бога. Он просто хочет выяснить, как именно учил об этом Аристотель[341], то есть естественный разум, заранее прекрасно понимая, что разум должен часто заблуждаться при обсуждении превосходящих его проблем, и что в случае конфликта между философией и Откровением истинным будет то, что открыл людям сам Бог. Тем не менее, одно дело – личные намерения Сигера, и совсем другое дело – то, чем они неизбежно должны были казаться его противникам. Философы и богословы, чьи рациональные выводы пребывали в согласии с учениями веры, не могли не быть враждебными к его позиции. Для них, не знавших в своем мышлении никаких конфликтов, была непостижима идея, согласно которой выводы разума могут быть одновременно необходимыми и ложными. В «Прологе» к списку тезисов, осужденных в 1277 г. Этьеном Тампье, прямо говорится, что