Живущие в одних стенах сыны,
И нет угла во всей земле обширной,
Где жили бы спокойно жизнью мирной.
Юстиниана смелая рука
Тебя сдержать старалась бесполезно.
Пока в седле не будет седока —
И надобности нет в узде железной:
Лишь увеличен ею твой позор.
Когда б ты чтила Господа веленье.
Ты Цезарю вручила б управленье.
О, дикий конь! Не с тех ли самых пор
Ты сделался упрям и непокорен,
Как, будучи (увы, к его стыду!)
Альбрехтом взят тевтонским на узду,
Ты не был им оседлан и пришпорен?
Рудольфа сын, обязан был седлом
Ты завладеть! И твой отец в былом,
И ныне ты, из трусости корыстной,
Дозволили ватаге ненавистной
Опустошить великолепный сад Империи.
Укоры вам стократ
За это шлю — отныне и вовеки!
Враждуют Капулетти и Монтекки;
Мональдо с Филиппески — во вражде.
Повсюду страх, насилие и горе,
Ошибок ряд увидишь ты везде,
Опасности грозят Санта-Фиоре.
Приди взглянуть на Рим, тебе родной!
Он, как вдова, не осушает очи,
К тебе с мольбой взывая дни и ночи:
— «Зачем, о ты, мой Цезарь, не со мной?»
Взгляни, как все исполнены любовью!
И, если ты не пожалеешь их —
Себя стыдись и славы дел твоих!
Владыка наш, Ты, искупивший кровью
Грехи людей, умерший на Кресте, —
Ужель от нас Ты отвращаешь взоры?
Иль мы в земной не видим слепоте
Путей Твоих? Посеяны раздоры
Тиранами во всей земле родной,
Где каждый вождь становится Марцеллом.
Я не коснусь в моем укоре смелом,
Флоренция моя, тебя одной.
Живет в сердцах у многих справедливость,
А у тебя в устах она живет.
Сынам твоим присуща торопливость,
И, прежде чем их кто-либо зовет,
Бегут они опрометью вперед,
Готовые служить любому делу.
К завидному ты призвана уделу!
Довольна будь, родная сторона,
Богатствами и мудростью полна,
Все лучшее имея, даже — море!
А прав ли я — увидим это вскоре.
Ты превзошла на первой же поре
В правлении и Спарту, и Афины,
Твои законы тоньше паутины,
И тем, что ты сплетаешь в октябре, —
Не пережить ноябрь до середины.
Как много раз в течение времен,
Мне памятных, меняла без причины
Ты у себя обычаи, закон,
Правителей, монету, учрежденья.
Припомни все, — и ты найдешь сравненье,
Пришедшее невольно на язык:
Положена на мягкий пуховик,
Так мечется, без устали стеная,
На нем порой капризная больная.
«О народном красноречии»
Так, по смягченному умеренному свету,
Увидел я, что был на высшую планету
Шестую вознесен, и в небе я достиг
Звезды Юпитера, где сонмы душ, летая
И в виде светлых букв сливаясь и блистая,
Изображали все собою наш язык.
Порой изгибами такими птичек стая
Взлетает над рекой, себе наметив цель.
Так духи светлые, как будто в начертаньях,
Изображали там в чудесных сочетаньях —
Для взоров ясные: то D, то J, то L.
Сперва кружилися они под звуки пенья,
Составив же одну из этих букв — тотчас
Недвижны делались, смолкая на мгновенье.
О ты, кому всегда покорен был Пегас!
Ты гениям даешь бессмертие по праву.
Бессмертием даришь и город, и державу,
Своим наитием чудесно осеня,
Дай силу мне воспеть блаженных духов славу,
К изображенью их ты вдохнови меня!
Примерно в то же время, когда Данте сочинял «Пир», он начал работу над еще одним трактатом, но на сей раз на латыни. При этом посвящен был этот трактат, как ни парадоксально это выглядит на первый взгляд, итальянскому языку. Все дело в том, что труд «О народном красноречии», в котором Данте рассматривал особенности происхождения, изменения и использования живого итальянского языка, предназначался не для широкой публики, а для ученых людей, и соответственно, как все серьезные научные работы того времени, должен был быть написан на латыни.
Трактат этот был поистине новаторским — ничего подобного прежде никто из итальянских поэтов и других мастеров слова не писал. Пожалуй, «О народном красноречии» — первый опыт теории итальянской поэзии, до него существовали только наставления в практическом стихосложении.
Начинается трактат с происхождения языков и анализа романских языков со всеми диалектами, чтобы определить, что же можно называть настоящим литературным итальянским языком и откуда он пошел. Вторая часть — это уже история и теория поэзии. Данте считал, что литературный итальянский язык складывался именно в поэзии, а значит, в ней и надо искать его истоки. Впрочем, тут с ним трудно спорить — к началу XIV века более-менее значимой прозы на итальянском еще не существовало, тогда как поэзия уже сто лет как активно развивалась и совершенствовалась.
Самой совершенной поэтической формой своего времени Данте считает канцону. Поэт прекрасно знал античную теорию о трех стилях; канцона требует стиля трагического или высокого, в то время как для сонета пригодны и средний и низкий стили. Данте успел написать только о канцоне. Исследование итальянских рифм и «низших» форм — сонета и элегии — должно было содержаться в следующих частях трактата, оставшихся ненаписанными.
Народной речью, по определению Данте, является речь младенцев, то есть язык, воспринятый от матери или кормилицы, в то время как вторичной речью является та, которую римляне называют «грамотной», то есть зависящей от грамматики. Естественна первая, вторая же искусственна. Дар прирожденной речи свойствен только человеку: ангелы и демоны не нуждаются в словах, животным они недоступны. Восходя к истокам человеческой речи, Данте думал, что древнееврейский язык был «первым в мире, а первым словом, произнесенным первым человеком, было „эль“, то есть бог. После Вавилонского столпотворения произошло разделение человечества по ремеслам; каждое ремесло заговорило на своем языке. „Род человеческий сошелся на нечестивое дело: одни отдавали приказания, другие делали чертежи, третьи возводили стены, иные выравнивали их по линейкам, те выглаживали штукатурку, те ломали камни, кто по морю, кто по земле с трудом их волочили, а остальные занимались всяческими другими работами, когда были приведены ударом с неба в такое смешение, что все говорившие при работе на одном и том же языке заговорили на множестве разнородных языков, работу прекратили и больше уже не могли столковаться. Ведь только у занятых одним каким-нибудь делом удержался один и тот же язык, например, один у всех зодчих, один у всех перевозчиков камня, один у всех каменотесов“».
Итак, новые языки родились из трудового процесса, на них заговорили ремесленники. Такое «цеховое разделение», примененное в лингвистической сфере, чрезвычайно характерно для мышления флорентийца. Но что же случилось с первоязыком, древнееврейским? У Данте заметно некоторое колебание — эволюционировал ли он дальше, или же остался в том виде, в каком был в эдеме. Данте оговаривается: на священном языке потомки Сима говорили лишь до своего рассеяния. Так и латинский язык, хоть «и не подвержен порче», все же и он эволюционировал, поскольку не застыл в латинской грамматике. Позже, в «Раю», Данте скажет, что язык является следствием самой природы человеческой и что он изобретен Адамом. Впрочем, в «Раю» Адам уверяет, что первое слово было «и», которое лишь впоследствии стало звучать «эль». Следственно, все языки подвержены эволюции.
…А что до языка
Первоначального и для меня родного —
Среди людей угас бесследно он, пока
Еще не начата была толпой народа
Постройка дикая во времена Немврода.
Не вечны на земле бывают все дела,
Подвержены небес влияниям. Природа
Дар слова людям всем естественно дала,
Но говорят они на языках различных,
И раньше же, чем в мир страданий безграничных
Сошел я, — на земле именовали Еl Добро
Верховное и всех стремлений цель. Лучи
Которого собою мир одели.
Позднее слово то преобразилось в Eli…
После рассеяния народов по всему миру те племена, которые населили Европу, объяснялись в основном на трех языках: в южной Европе говорили на романских наречиях; север и восток заняли многочисленные племена, говорящие утвердительно «jo» (Данте, по-видимому, не различал славян от германцев, вернее, считал их народами родственными). Третьей группой языков был греческий, распространенный и в Европе и в Азии. Южные (романские) наречия делятся на три основных языка. Одни из жителей юга Европы при утвердительном ответе говорят «oc», другие «oil», третьи «si», а именно испанцы («ок»), французы («оиль») и итальянцы («cu»). Ясно, что Данте объединял провансальцев, каталанцев и испанцев в одну группу, причем видно, что языки провансальцев и каталанцев были ему лучше известны.
Данте совершенно справедливо заметил, что наречия романских народов происходят от одного языка и содержат значительное количество слов от общего латинского корня. Он также высказывал мнение о том, что все романские языки были первоначально одним языком. Он ставит перед собой вопрос — почему происходит деление языка? «Почему, собственно, язык разделился натрое и почему любое из этих разделений делится снова и в самом себе, например, речь правой части Италии отличается от речи левой, ибо по-иному говорят падуанцы и по-иному пизанцы; и почему даже близкие соседи различаются по речи, например, миланцы и веронцы, римляне и флорентийцы, да и сходные по роду и племени, как, например, неаполитанцы и гаэтанцы, равенцы и фаэнтинцы; и что еще удивительнее — граждане одного и того же города, как болонцы предместья Сан Феличе и болонцы с Большой улицы?» Так как человек существо неустойчивое и переменчивое, то и язык, по мнению Данте, не может быть ни долговечным, ни постоянным, но, подобно одежде, обычаям и нравам, изменяется в связи с местным развитием и течением времени. Автор «Народного красноречия» приходит к заключению о неизбежной эволюции языков. Нельзя не отметить замечательное проникновение Данте в общие законы изменения человеческого языка и человеческого общества. Он пишет: «Мы гораздо больше отличаемся от древнейших наших сограждан, чем от отдаленнейших современников, поэтому мы смело свидетельствуем, что, если бы теперь воскресли древнейшие жители Павии, они говорили бы с нынешними ее жителями на языке особом и отличном». Но эволюция совершается постепенно, а постепенного движения люди не замечают. Этой эволюцией языка «были обеспокоены изобретатели грамматической науки, поскольку грамматика есть не что иное, как учение о неизменном тождестве, не зависимом от разного времени и местности». Разве не следует из этого заключения, что латинский язык грамматиков — язык мертвый, так как живо лишь то, что изменяется?