В сумерках Ада Данте почти не различает, куда идет. В полумраке раздается резкий и мощный звук рога, напоминающий гром. Данте сравнивает этот звук с предсмертным призывом Роланда, трубящего в ущелье Ронсеваля. Любопытство читателя снова возбуждено, так как неизвестно, кто трубит в ужасающий гигантский рог. В сумраке возникают вдали несколько огромных башен. Вергилий объясняет Данте, что это не башни, а некогда жившие на земле гиганты. Данте упоминает легендарного Немврода, царя Вавилона и Эфиальта, во время битвы титанов с богами взгромоздившего Оссу на Пелион. В «Энеиде» Вергилия заточенное в Тартар «порожденье земли, стародавнее племя титанов, молнией сверженных вниз, на дне извивается самом». В дантовском аду гиганты застыли как часовые у нижней бездны. Из темной котловины внезапно возникает исполин Антей, которого Геракл смог победить, лишь оторвав от земли — источника его неизбывной силы.
Вергилий обращается к Антею с речью, куртуазной и «дипломатической», желая приобрести расположение великана. Вергилий говорит, что если бы Антей участвовал вместе с другими гигантами в битве с богами, то олимпийцы были бы поражены. Во время своих скитаний по Италии Данте приобрел достаточный опыт обращения с феодальными сеньорами и правителями городов, к которым следовало обращаться с речью, пересыпанной комплиментами и любезностями. Тот же язык был, по-видимому, уместен и в разговоре с гигантами последнего круга Ада, Вергилий учтиво просит Антея, так как его собратья Тифей (или Тифон) и Титий находятся далеко, перенести его и Данте на дно адского колодца. Данте снова сравнивает Антея с башнею, на этот раз с Гаризендой в Болонье, запечатленной в сонете Данте «Вовек не искупить глазам моим». Когда облака бегут в сторону, в которую наклонена башня, кажется благодаря оптическому обману, что Гаризенда падает на глядящего на нее снизу. Так, склонившийся над поэтами Антей, казалось, падал, чтобы подавить своей тяжестью Данте и Вергилия…
Данте не описывает, как Антей опускал его и Вергилия на своей ладони на поверхность Коцита, — полет Гериона изображен был подробнее. Ледяное озеро — центр вселенной. В своей ограниченности оно противополагается огненной бесконечности Эмпирея. Коцит содержит четыре зоны, идущие концентрическими кругами. В центре — Люцифер. Данте ступил сначала на лед первого пояса, названного Каиной — по имени библейского братоубийцы Каина…
Неизвестный дух, которому Данте ушиб ногой висок, кричит, что Данте мстит ему за Монтаперти, битву 1260 года, в которой сьенцы и флорентийские изгнанники-гибеллины разбили наголову флорентийских гвельфов. Кто этот вопящий, окованный льдами грешник? Данте предлагает ему назвать свое имя, обещая увековечить его в своих стихах: «И ты бы утешенье встретил….когда б из рода в род в моих созвучьях я тебя отметил». Но грешник иронически отвечает, что Данте плохой хитрец: «Нашел чем льстить средь ледяных болот!» Предатели, понятно, не желают, чтобы стало известно, где они находятся, и не хотят, чтобы имя их повторялось среди живых. Тогда Данте в бешенстве рвет волосы на голове грешника, который воет от боли, но не открывает своего имени. Тут проявляется страстный темперамент Данте, который в «Пире» говорил, что некоторым противникам на их гнусные доводы следует отвечать не словами, а ударами кинжала. Какая-то тень, вмерзшая близ того, кто вызвал гнев Данте, назвала его по имени. Это Бокка дельи Абати, который отсек руку знаменосцу флорентийской кавалерии Якопо деи Пацци в битве при Монтаперти и тем самым вызвал замешательство и поражение флорентийцев. Он изменил своей родине и своей партии. Гнев Данте объясняется ненавистью к изменнику, которую он воспринял еще в раннем детстве.
Поэты отходят от предателей, и вскоре глазам их предстает ужасное зрелище: «как хлеб грызет голодный, стервенея», так яростно в ледяной яме вонзал зубы один грешник в череп другого.
Мы отошли, и тяжких мук предела
Достигли мы: в пучине роковой
Две головы — одна поверх другой —
Предстали нам, и грешник, сверху бывший,
Вцепясь в того, кто погрузился вниз,
Безжалостно его зубами грыз.
Так человек, уж много дней постивший,
Кидается на хлебные куски;
Так павшего фивянина виски
Глодал Тидей, предчувствуя кончину.
И я сказал: — Поведай мне причину
Звероподобной ярости твоей,
И, если враг — воистину злодей,
Узнав, о чем враждуете друг с другом,
Вернувшись в мир, покинутый тобой,
Ему воздам я кару по заслугам,
Когда язык не онемеет мой.
Так Данте обращается к графу Уголино деи Герардески Доноратико, родившемуся в начале XIII века в богатой феодальной семье, имевшей обширные владения в тосканской Маремме и на острове Сардиния. В 1275 году вместе со своим зятем Джованни Висконти он, происходивший из гибеллинской семьи, перешел на сторону гвельфов (как можно предположить, именно в этом и состоит его предательство, из-за которого он очутился в Антеноре). В 1284–1285 годах Уголино стал сеньором Пизы, официально со званием подеста вместе со своим внуком Нино Висконти. Для того чтобы оградить Пизу от нападений коалиции Генуи, Флоренции и Лукки, он уступил союзникам некоторые пизанские замки, за что впоследствии его обвинили в измене, хотя уступка эта была политически необходима, что понимал и Данте. В июне 1288 года партия гибеллинов, воспользовавшись несогласием между Уголино и Нино Висконти, подняла восстание под предводительством архиепископа Руджери деи Убальдини (который считался другом правителя Пизы) и знатных семей Гваланди, Сисмонди и Ланфранки. Восставшие свергли Уголино и заточили его в башню вместе с двумя сыновьями и двумя внуками. Вход в башню по приказу епископа был замурован, и Уголино со своим потомством умер от голода в феврале 1289 года.
Рассказ Уголино — один из лучших эпизодов «Божественной Комедии». По силе трагизма он не имеет себе равных в средневековой и ренессансной поэзии и достоин того, чтобы процитировать его целиком:
Граф Уголино я, он — Руджиери.
Как страшно я ошибся в лицемере
И как затем он смерти предал нас —
Известен всем печальный тот рассказ.
Но одного не ведают доныне:
Как я страдал жестоко при кончине.
В тюрьме моей томился я давно;
Присвоено, в мое воспоминанье,
Теперь ей «Башни Голода» названье;
Много раз сквозь узкое окно
Наблюдал за светлою луною —
Когда в ночи привиделся мне сон,
Исторгнувший завесу предо мною.
Тот, кем я был в темницу заключен,
Приснился мне владыкой, господином;
С волчатами он волка по долинам
Окрестным гнал к высокому холму
Меж Луккою и Пизою. Ему
Предшествуя, Сисмонди и Ланфранки,
Со сворой псов, алкающих приманки,
Неслись, как вихрь. Был также впереди
И Гуаланди. С ужасом в груди
Увидел я, как настигают кони
Волчат с отцом, затравленным в погоне,
И стая псов, голодных и борзых,
Кидается и раздирает их.
Еще зарей не заалело небо,
Когда детей послышался мне плач,
Которые во сне просили хлеба.
Душою ты суровей, чем палач,
Когда меня не сожалеешь ныне,
Поняв, что я предчувствовал в кручине!
И если слез сочувственных ручей
Не в силах я исторгнуть из очей —
О чем, скажи, ты проливаешь слезы?
Проснулись мы под бременем угрозы,
Навеянной тяжелым сном моим.
Предчувствием мучительным томим,
Прислушивался тщетно я к приходу
Тюремщиков, носивших хлеб и воду.
Вдруг слышу я, как забивают вход
В темницу к нам. Отчаяния полный,
В лицо детей я устремил безмолвный
Суровый взор, и сердце, словно лед,
В груди моей от ужаса застыло.
Все плакали, но в продолженье дня
Не плакал я, ни звука не сходило
С холодных уст. — «Отец мой, что с тобою?
Как странно ты глядишь перед собою!» —
Спросил Ансельм-малютка у меня.
Но я молчал. Когда же луч денницы
Проник опять в окно моей темницы
И в их чертах, искаженных от мук,
Я черт своих увидел отраженье —
Я укусил невольно пальцы рук.
Но, думая, что голода мученья
Не в силах я терпеньем побороть,
Промолвили они: — «Ты в эту плоть
Наш дух облек, сними ее покровы;
Тебя собой насытить мы готовы
И легче нам не видеть мук твоих».
Тогда порыв безумия утих,
Смирился я, и мы три дня молчали.
О, почему во дни такой печали
Не приняла в объятья нас земля?
Когда настал ужасный день четвертый,
Мой Гаддо пал передо мной, моля
О помощи, и умер распростертый.
От пятого и до шестого дня
Все на глазах скончались у меня.
Уже слепой, бродил я, как в могиле,
И мертвых звал в течение трех дней.
Потом… Но муки голода сильней,
Ужасней мук моих душевных были». —
Он замолчал и, бешеную злость
Почувствовав, вонзил в злодея зубы,
Как будто пес, который гложет кость.
Выслушав рассказ грешника, потрясенный Данте восклицает, осуждая город и его жителей, допустивших такое дикое бесчеловечное деяние:
О, Пиза! Стыд, позор тебе сугубый!
Пускай, когда враги тебя щадят,
С Капрайею Горгона заградят
Теченье вод, как крепкая плотина,
И город весь погибнет. Уголино
В предательстве виновен, может быть,
Но за отца зачем детей казнить?
Образ Уголино, его ужасное пребывание в башне голода и его месть архиепископу Руджери потрясали читателей не только XIV века, но и последующих веков, а также вдохновляли многих творческих людей эпохи романтизма.