, и получил от них тщательно составленную записку, в которой они пытались доказать, что состояние их отца не возрастало с помощью недозволенных средств.
Отсюда и началось.
В период Второй империи и Третьей республики, в шестидесятые-восьмидесятые годы, стараниями А. Бужара, А. Дюбоста, Ж. Кларети и в особенности К. Робине был создан новый Дантон: великий политический деятель, прекрасный семьянин и благородный друг, кристально честный революционер (в самом «мягком» значении этого слова), неподкупный отец буржуазной демократии.
Этому сильно содействовали заботы официальных кругов.
Немалое попечение о своем дальнем родственнике и великом однофамильце проявил некто Арсен Дантон, ученик Мишле, министр просвещения Франции, оказавший покровительство большинству перечисленных выше писателей-панегиристов.
В 1887 году трибуну поставили первый памятник — на его родине, в Арси.
В 1891 году Третья республика воздвигла своему герою новый монумент, на этот раз в Париже, в одном из фешенебельных кварталов, неподалеку от того места, где жил когда-то Дантон.
На открытии памятника произносились прочувствованные речи.
Подчеркивалось «великодушие» Дантона, его «снисходительность», внепартийность, его примирительные тенденции. Ораторы, как сговорившись, стремились в первую очередь «очистить» могучего кордельера от «упреков» в революционности.
Нет, он не был революционером.
Он был политическим деятелем, которого следует поставить в один ряд с Людовиком XI, Генрихом IV и кардиналом Ришелье.
Наиболее четко сформулировал эту мысль самый крупный «дантонист» начала нашего века, А. Олар, когда написал о Дантоне:
«…Он показал себя мастером искусства управлять государством, и если даже допустил ряд ошибок, то был чист от крови и денег…»
Чист от крови и денег…
Этот девиз приняли наиболее видные монографии о Дантоне, написанные французскими историками в последующие десятилетия, в том числе труды Л. Мадлена, Л. Барту, Ж. Эриссэ.
Почти одновременно с «дантонистским» возникло и «антидантонистское» направление. Оно шло от «робеспьеристов», представителей радикальных мелкобуржуазных слоев.
Крупнейшим историком этого направления был А. Матьез, главные работы которого появились в десятые-двадцатые годы нашего века. Он нашел и обследовал много новых документов, он сделал ряд глубоких и правильных выводов. Но к Дантону он отнесся с явным пристрастием.
Стремясь возвеличить своего главного героя Неподкупного, Матьез буквально втаптывает в грязь его противника. Обвиняя Дантона в предательстве и в «гнусных поступках», Матьез называет его «последней надеждой и постоянным защитником всех роялистов и негодяев своего времени». Ни одного светлого блика не различает Матьез на гигантской фигуре Дантона. Он готов прибегнуть к любым домыслам и натяжкам, лишь бы полнее его опорочить. И вряд ли кто из читателей способен поверить историку, когда тот заявляет о своем «беспристрастии» и «отсутствии личной ненависти»: каждая из страниц его трудов говорит об обратном.
Но вот что интересно.
При всей противоположности взглядов современные «дантонисты» и «робеспьеристы» одинаково старательно «дереволюционизируют» Дантона. Хотя и по совершенно разным соображениям, они равно стремятся замазать и уничтожить все то, что говорит о революционной деятельности трибуна.
Более двухсот лет прошло со дня смерти Дантона. И сегодня со всей определенностью хочется ответить на вопрос: кто же прав в этом споре? Что представлял собой Жорж Дантон как личность, как один из лидеров событий эпохального значения?
Думается, найти ответ не так уж и сложно.
Революция конца XVIII века, которую называют Великой, была при этом, однако, и буржуазной. В то время буржуазия, выступавшая против власти феодалов, являлась прогрессивным классом. Но она оставалась буржуазией со всеми отрицательными ее чертами: склонностью к соглашательству, стремлением к наживе, продажностью.
Якобинец Жорж Дантон представлял и воплощал эти качества наиболее широких слоев буржуазии.
Подобно ей, находившейся на подъеме, рвавшейся в битву с ненавистными привилегиями аристократии, он был революционером и патриотом.
Подобно ей, боящейся народных масс и готовой к любому компромиссу ради их обуздания, он постоянно лавировал и искал опору то слева, то справа.
Но он был не только ее воплощением.
Жорж Дантон являлся вождем, человеком большого таланта, он обладал революционной дерзостью. Ради спасения отчизны он оказывался готовым пойти на самые решительные средства.
Таким он был в сентябре 1792 года — в великую пору своей жизни.
Пока революция низвергала феодализм, Дантон при всех своих колебаниях шел в ее авангарде.
Но когда революция устремилась дальше, против неограниченной собственности и, следовательно, против интересов буржуазии, Дантон осел в «болоте» и повис на ней мертвым грузом.
В этом была его двойственность, присущая всей той социальной группе, к которой он принадлежал.
Соглашатель Дантон стал на скользкий путь оппортунизма и погиб.
Дантон-революционер завоевал право на бессмертие.
Не случайно современная буржуазная историография с таким упорством стремится «дереволюционизировать» Жоржа Дантона.
Нынешние потомки буржуазных революционеров сохранили всю их слабость, но потеряли всю их силу.
Эту силу они хотели бы отнять и у великих борцов прошлого.
Но именно сила, смелость, дерзание, революционная тактика — вот что является самым привлекательным в Дантоне, резко выделяя его среди окружавших и вызывая к нему неослабевающий интерес во все времена и на всех континентах.
И еще одно обстоятельство заставляет задуматься.
Быть может, если бы в роковом споре победил не Робеспьер, а Дантон, то обошлось бы без термидора и всей той карусели, что последовала за ним.
Ибо, как бы ни судили трибуна поколения историков, вряд ли кто станет отрицать, что после агонии якобинцев и судорог Директории, после сказочного взлета Наполеона и реваншистских попыток Реставрации, история Франции — плохо это или хорошо — пошла в своих общих чертах именно тем путем, который исповедовал и на который пытался вывести свою революционную родину Жорж Жак Дантон.
«То обстоятельство, что в нашей Третьей республике существует культ Дантона, бывшего последней надеждой и постоянным защитником всех роялистов и всех негодяев своего времени, не должно служить причиной преклонения перед его памятью…»
«Дантон не был ни «неистовым», ни сектантом. Он был истинно государственным деятелем…Чтобы спасти революцию от гражданской войны, он толкал ее к деятельности, к распространению своего влияния за пределы Франции… Он дал действительные гарантии собственности и публично осуждал крайности Марата. Хотя, по условиям времени, ему приходилось иногда говорить буйным языком крайнего революционера, но его действия были всегда умеренными».
«Дантон не верил в принципы, которые защищал; он рядился в революционные одежды лишь ради того, чтобы преуспеть. «Приходите горланить вместе с нами, — советовал он одному юноше, — когда разбогатеете, вы сможете делать все, что захотите».
«Это был странный человек, понимавший преступление, как таковое, лишь в большом масштабе».