— А совсем недавно жаловался, что тебе так не хватает притягательных умов! — настаивала тетушка.
— Да, но я уже сказал доктору Холмсу — я не стану разыскивать их в больших ассамблеях. Соберите вместе лучшие умы, и они окажутся столь нетерпимы друг к другу, столь суетны, ребячливы, а то стары, сонливы и озабочены, что не выйдет никакой академии. Слыхали историю о последнем заседании Атлантического клуба, тетушка? Когда внесли кипу свежих номеров, все принялись толкаться, желая взять себе журнал, точно там содержались ответы на все вопросы. А после расселись и стали читать каждый свой матерьял. Субботний клуб, Атлантический клуб, Союзный клуб — при мне все в них носятся со своим самолюбием.
Вытянув к племяннику обманчиво длинную шею, тетушка Муди бросила на Эмерсона острый взгляд. С запрятанными под чепец подстриженными светлыми волосами она весьма напоминала монахиню, готовую наказать воспитанника за то, что он говорит, когда его не спрашивают.
— Ты, мой дорогой Ральф Уолдо, весьма одинок в своих интеллектуальных поисках и напрасно сие отрицаешь. Ты жаждешь единомышленников и страшишься их.
— Тетушка, когда в колледже я не вступил в «Фи-Бетта-Каппа», когда в отличие от Уильяма и Чарльза меня не избрали для прощальной речи, вы одна не высказали недовольства.
— Да.
— А теперь, когда иные настаивают на том, чтобы внести мое имя в реестр величайших мыслителей нашего века, из всех моих знакомых на вас одну сие не произвело впечатления. Дабы поддерживать уверенность в себе, не нужны последователи. У меня всего один приверженец, и да — мне в радость отказывать прочим. Я горд тем, что не имею ни школы, ни последователей.
Тетушка Муди оттолкнулась от стола всем своим крошечным телом. Ей было известно, что некогда ученики у Эмерсона имелись. Торо, Маргарет Фуллер, Джонс Вери, Джордж Рипли, Алва Пэйдж,[126] Эллери Чаннинг. Однако со временем они полюбили его чересчур сильно, либо чересчур сильно возненавидели, либо то и другое поочередно. Не обладая ни терпением, ни умением вновь наводить поломанные мосты, Эмерсон лишь наблюдал, как расщепляется и рушится его конкордский кружок.
— Подобно Цицероновой, — сказала она с нажимом, — твоя поэзия много лет не будет иметь цены, поскольку проза много лучше.
— Я благодарю вас, как всегда, тетушка, за то, что вы начисто лишены почтения. Сие весьма освежает. И при этом вы — в реестре величайших мужей Америки.
Тетушка Муди вызывающе кивнула, затем извинилась и отбыла. Эмерсон взял в руки лежавший неподалеку «Бостонский Вечерний Телеграф». По неясной причине «Телеграф» был единственной газетой, каковую Мэри Муди соглашалась терпеть в своем маленьком доме. На первой странице сообщалось о последних мерах Джонсона[127] против инфляции. Эмерсон старался игнорировать бросавшуюся в глаза заметку, озаглавленную «Мерзостное деяние», что обсыпала читателя ворохом новостей о жуткой гибели неизвестного, чей обнаженный труп кишел червями и мухами, когда его обнаружили. Сии ужасные подробности служат платой за чтение «Телеграфа», думал Эмерсон, обращаясь к биографиям кандидатов в муниципалитет, выдвинутых к ближайшим выборам.
— Ты отстаешь от времени, дорогой Ральф Уолдо, — проговорила тетушка Муди, внося большую миску клубники со сливками. — Это вчерашняя газета. Эдак ты попадешь впросак в любой светской беседе — не зря ты их столь тщательно избегаешь.
Муди достала свежий выпуск и положила рядом с ягодами.
— Жаль, что мое присутствие не способно питать твой интерес, — вздохнула она. — Ежели я в чем-то и подавляю тех, кто умнее меня, то лишь оттого, что чересчур хорошо их знаю.
Эмерсон подумал было отложить газету и уверить тетушку Муди в ценности ее общества, однако его привлекла новая заметка о жертве убийства. Эмерсон едва не стал читать вслух — с такой жадностью он набросился на изложенные в заметке новости. «Телеграф» сообщал, что жертвой убийства стал председатель Верховного суда штата Массачусетс Артемус Шоу Хили: пока полиция занималась расследованием, родные похоронили судью скромно и почти без церемоний. Эмерсон в изумлении нахмурил чело. Он питал мало уважения к судье Хили и после ужасающего дела Симса обвинял его в профессиональной трусости. Но столь унизительная кончина — опуститься до нелепых кривотолков в «Бостонском Вечернем Телеграфе»! Имелись несколько главных подозреваемых, и в данный момент полиция допрашивала двоих, каковым Хили ссудил значительную денежную сумму, дабы те могли начать собственное дело. Предположение Эмерсон нашел весьма странным. Какой нервный должник способен измыслить столь безжалостное убийство?
В этот миг Эмерсон был весьма рад своему уединению в Конкорде, а еще более — тому, что вскоре на несколько недель вновь покинет Новую Англию. Большую часть той ночи мысль о судьбе верховного судьи Хили не давала Эмерсону заснуть. Несмотря на всех реформаторов, аболиционистов, долгую войну, свободу порабощенной расы и победу, никуда не делись варварство и жертвы. Содрогаясь над газетой, Эмерсон вдруг подумал, что вся его жизнь состоит лишь из чтения и письма. Сколь же мало сии занятия оставляли места для жизни! Он знал тех, кто, подобно Торо, пытался вырваться, хотя, возможно, и Торо в конце концов признал бессмыслицей проведение десятой либо двенадцатой части активной жизни на берегу Уолдена с выдрами и жареной рыбой. Эмерсон так и не познал ни добродетели, ни зла. Только по книгам. Сколь же отлично чтение газеты от чтения книг. Внимая последним новостям мира, он желал оставить всякие надежды на Бостон и на будущее. Читая хорошую книгу, Эмерсон не мечтал более ни о чем, кроме как жить три тысячи лет.
Он силился игнорировать прочитанные новости, но в мозгу уже крутились вопросы. Меж прошлым и настоящим они прочертили волнистую линию. Что станет со «Вселенской Осью»?
ПОРТРЕТ ПОЭТА
Чарльз Элиот Нортон погрузился в ближайшее к камину кресло. Вскоре он отправится в Крэйги-Хаус на вечернее заседание, где поделится последними открытиями с Лонгфелло и прочими, однако перед тем Нортон пожелал провести время со Сьюзен и малышом. Пока же он хотел уединения.
Всю свою жизнь Чарльз Элиот Нортон прожил в «Тенистом Холме». Особняк принадлежал их семейству не одно поколение, и Нортон наслаждался душевным покоем, возникавшим от того, что все его важные воспоминания собраны в одном физическом пространстве; в этой комнате также обитало и множество умственных картин. Нортон помнил, как однажды вечером, Томас Уэнтворт Хиггинсон,[128] унитарианский священник, ученик преподобного Эндрю Нортона, а тогда еще мальчишка, схватив ножницы, отрезал Чарльзу со лба локон, и закричал детям, собравшимся к миссис Нортон на урок танцев:
— У меня волосы Папы! У меня волосы Папы! — Окрестные дети всегда называли Нортона Папой Чарльзом. Несомненно, то была дразнилка, однако Нортон втайне гордился этим знаком.
Он вспоминал, как в десять лет, проболев несколько недель, с трудом добрался до кабинета, дабы объявить матери:
— Только бы я выжил — иначе кто же издаст отцовские работы?
Это было за много лет до того, как Эндрю Нортона предала та самая группа молодых унитарианских теологов (если их можно так назвать), которых профессор Нортон столь самоотверженно обучал в Богословской школе; за много лет до того, как преподобный Нортон истощил силы, оберегая Церковь от неустанных нападок трансценденциалистов Эмерсона и их стремлений переместить божественную епархию в область интуиции и природы.
Взгляд Чарльза Элиота Нортона отдыхал на репродукции портрета Данте работы Джотто. То было одно из немногих украшений кабинета, привнесенное самим Чарльзом Элиотом, а не кем-либо из его предков. Недавно обнаруженный, сей портрет стал главной темой эссе Нортона «О портретах Данте» — предполагаемого приложения к переводу Лонгфелло. Художник изобразил Данте еще до того, как на поэта обрушилась мука изгнания; пока он — поклонник Беатриче, веселый наперсник принцев, друг поэтов и почитаемый всей Флоренцией мастер любовных стихов. Почти женская мягкость его черт сочетается с нежной и серьезной чувствительностью, столь подобающей пылкому влюбленному.
Нортон воображал, как бы он вел беседу с поэтом на улицах Тосканы. Боккаччо вспоминал, что Данте редко говорил, если его не спрашивали. Когда в обществе ему приходило на ум некое особо приятное рассуждение, не соотносившееся с заданным вопросом, он не отвечал до той поры, пока не завершал либо не обрывал нить своих мыслей. Однажды Данте, отыскав в лавке Сиены книгу, погрузился в чтение и целый день провел на скамье, даже не заметив проходившего у него перед носом уличного карнавала: он попросту не видел ни музыкантов, ни танцовщиц.
Фреску Джотто отыскал американский историк Ричард Генри Уайлд,[129] когда, наткнувшись в старой рукописи на упоминание, предпринял во Флоренции попытку реставрировать эту работу. Соскребя со стен древнего Барджелло не один слой побелки, реставраторы добрались до сокровища. Помогавший им англичанин Сеймор Киркуп[130] скопировал портрет на бумагу. Рисунок Киркупа лишь один и остался от фрески, когда в попытках восстановить ее погубили неосторожные чиновники. Английская печатная компания выпустила репродукции портрета в трактовке Киркупа, кои со всей осторожностью, через английских друзей либо обитавших в гавани сомнительных перекупщиков иностранных картин, и добыл Кембриджский кружок. Позднее Киркуп объявил открытие фрески исключительно своей заслугой. Уайлд, который провел во Флоренции не один год, изучая жизнь Данте, умер, так и не успев завершить работу и поделиться с Америкой своей версией происхождения портрета.
Чарльз Элиот Нортон не мог сейчас не вспомнить и не прочесть про себя стихи Джеймса Расселла Лоуэлла, которые тот сочинил, получив репродукцию портрета молодого Данте: