Родина. Воспоминание. Горькое, оплаканное давно. Гонконг не родина. Это Элви. Тоже потерянная. Кто же я? Кому служу? Ведь не долг и не идея движут мной, а... что?
Безысходность?
Замирает дыхание, когда заглядываешь в глубокий, заброшенный колодец. Страх. Почти детский, благоговейный. Сейчас кто-то, гулко хохоча, вытянет из темной воды корявые руки и потянет тебя в замшелый холод... Скорее прочь!
... Туну завязывали глаза. Ритуал был закончен.
На лицах старших братьев лежала скука. Они покончили со своими дураками, а мы - со своими.
Нити обмана. Тысячи его паутин, скрученные историей людской в гигант клубка - такого же неизменного спутника планеты, как луна.
- Луна, дети, оказывает влияние на приливы, отливы, на всю жизнь Земли.
Это - из урока астрономии.
Очень может быть, что урок начинался как раз после того перерыва, когда я стоял на мокром солнечном дворике своего детства.
И была весна.
8.
Группу возглавлял один из помощников Чан Ванли, в братстве именуемый Сухим Бамбуком - гибкий, поджарый парень, неимоверно выносливый, молчаливый, с тяжелой угрозой в сонных глазах. Он знал все секреты кун-фу и, говорили, мог пальцами вырвать у человека печень или проткнуть его рукой как мечом. Я в подобных способностях Сухого Бамбука не сомневался. Более того - был уверен, что сворачивать головы тот не только умел, но и проделывал это с такой же рассеянной легкостью, с какой сворачивают их вяленой рыбке к пиву. Серьезный юноша. Слушались его беспрекословно. Даже наглец Хьюи, и сюда увязавшийся за мной, пугливо вздрагивал, когда тот обращался к нему, и раболепствовал, не щадя никакого достоинства.
Cухой Бамбук был точен во всем, высокомерно бесстрастен, опрятен и вызывающе элегантен непринужденностью кошачьих своих манер и сытым аристократизмом сильного. От него неизменно доносился запах дорогого одеколона, а походный наряд также отличался изысканностью, хотя было тут нечто бутафорское: черные кожаные штаны, плотно облегавшие ноги; короткие сапоги с латунным мыском, и замшевая, тоже черная безрукавка, надетая на голое тело, где болтался, свисая с шеи на мускулистую грудь, амулет - коготь и клык ягуара на серебряной цепочке.
По отношению ко мне Сухой Бамбук являл стылую, флегматичную предупредительность и такт, как капитан боевого корабля к партикулярной персоне с полномочиями. Остальные братья-разбойники воспринимали меня также с равнодушием, за которым, однако, угадывалось и некоторое пренебрежение: я не входил в их круг, был безоружен и бесполезен, как навязанный против их воли балласт. Наконец, я был интеллигентен, я шел тропою лани, а не тигра, и интересы наши принципиально не совпадали.
Осложнений с рюкзаком Туна, по счастью, не возникло. Крестьяне из тибетской деревни, собиравшие травы, признавали товарный расчет, и несколько тюков с утварью, консервами и одеждой, где скрывалось все необходимое, особых придирок не вызывали, хотя неудовольствие по поводу лишнего груза наблюдалось немалое.
По неписанному закону вояк всех категорий, времен и народов, Туна в отряде сочли младшеньким, бандитом начинающим, без стажа, и посему приходилось ему нелегко: работы с погрузкой и разгрузкой, мытье посуды, стряпня, тычки, насмешки, унижения - все это отпускалось новичку со всей полнотой и щедростью волчьих душ ветеранов. Но он был невозмутим и безропотен. Его согревала и возвышала тайна, а то, что творилось вокруг, было не более чем возней темных, самодовольных болванов, мерзких в зле и убожестве своего пребывания в природе.
- Если ты еще раз сядешь на мою койку, парень, у тебя сильно изменится внешность...
И Туну демонстрируется классически скошенный, словно из руководства по каратэ, кулак, что украшен четырьмя тонкими позолочеными колечками. Кулак стреляет растопыренными пальцами, открывая нечистую ладонь, и я вижу загнутые к ней стальные когти, приделанные к каждому из безобиных колечек.
Конфликт устраняет Сухой Бамбук. Удар пятки в плечо, и брат с кастетом лежит на полу, кряхтя от боли.
- Если ты хочешь с кем-либо поссориться, сначала спроси разрешения у меня, - говорит Сухой Бамбук, одной рукой приподнимая поверженного за ворот, второй же доставая из-за голенища сапога стилет, что упирается острием в живот провинившегося.
Вместо рукояти у стилета прямоугольная скоба с завитками курков. Палец Сухого Бамбука нажимает курок, и из центрального лезвия веером выщелкиваются еще шесть, а затем плавно убираются обратно.
- А если забудешь насчет разрешения, - втолковывает Сухой Бамбук сонно, - эта штучка сильно испортит внешность твоих внутренностей. Господин Тао - хороший врач, но он вряд ли поможет тебе снова стать счастливым. Верно, господин Тао?
- Да, - подтверждаю, - случай будет серьезный, раздумывая, смогу ли в критической ситуации свернуть жилистую шею Сухого Бамбука.
Производственные отношения в условиях феодального капитализма под лозунгом коммуны, во имя торжества ее.
Мы минули долгий, изнуряющий путь. Многодневная качка на крадущемся вдоль побережья суденышке, бесконечная рыба и водоросли на завтрак, обед и ужин, наконец - материк. Два самолета. Тошнотворный, насыщенный испарениями таиландских джунглей воздух, жирная земля и жирная зелень, ряска болотистых прудов и торчащие из ее изумрудных ковров головы буйволов, спасающихся от зноя. Повозки и те же запряженные в них буйволы, словно облитые грязным молоком, с крашенными охрой рогами; влажная жара, насквозь потные, душные куртки, боязнь насекомых и гадов, кишащих вокруг; боязнь людей, стреляющих здесь без предупреждения, нищие деревни, голодные толпы крестьянской бедноты в лохмотьях; язвы, вздутые животики детей, их искалеченные голодом и трудом узловатые спички конечностей именно конечностей, а никак не рук и ног, - все это перемежалось будто в чудовищном калейдоскопе, пока мы не достигли замаскированного в баньяне ангара, где находился вертолет.
Поползли от вибрации двигателей тюки и автоматы по металлическому, в пуговках заклепок полу, и кошмар земли отдалился, став салатовыми, коричневыми, голубыми пятнами воды, земли, зелени, и я проникся блаженством души, воспаряющей из грязи плоти...
Пилот настраивал передатчик, и где-то вдали, под нами, скручивался на капроновых тросах шелк маскировочного полотна, обнажая застывшую в извилине ущелья фиолетовую каплю макового поля.
И вот перекинут трап, и я стою, утопая в сочной жиже чернозема, и трогаю тугие стебли растений с сыто набухшими лепестками, впитывающими расплавленное солнце. Цветы, чья сила способна дарить жизнь и губить ее; соединяющие благо и зло, как, впрочем, соединяет их в себе неразрывно весь мир в бесконечности своих взаимосвязей, причин и следствий. Эти цветы сотворят миражи обманутым и отчаявшимся, поселив в них новую жажду снов наяву, что лучше жизни, потому что жизнь - это тоже мираж, но однообразный, жестокий, горький, и у него тоже есть конец... Какие картины и какие мысли родит сок этих растений, впитанный из черной жижи, согретой солнцем?
Мы тоже цветы Земли. Очень разные.
Сухой Бамбук выяснял что-то со сторожем поля - молчаливым, опоенным ядом макового зелья зверем. Возле его логова - шалаша под козырьком выветрившегося валуна - уставися в небо воронеными жерлами стволов зенитный пулемет. Сюда, в ущелье, вела тайная тропа, а снизиться над полем имел право лишь один вертолет - тот, что стоял сейчас на границе поля и скал, раскинув обвисшие винты; только он мог, колыша фиолетовые волны под своим белым рыбьим брюхом с намалеванным на нем иероглифом, повиснуть над этим клочком земли.
Из шалаша выносили мешки сырца, а сторож получал причитающееся: консервы, табак, виски и несколько кредиток.
По пытливой задумчивости, с какой Сухой Бамбук вглядывался в лицо сторожа, я понял: доверия тот уже не вызывает и скоро отойдет на удобрение макам, смененный другим, возможно, что и из нашего экипажа, солдатиком.
- Тун - обед. Ночуем здесь, - объявил Сухой Бамбук, усаживаясь на надувную подушку. - Спиртное - бутылка на четверых. Часовой на ночь... Тун. В пять часов утра вылетаем.
Тун, не сводя с меня настороженных глаз, подал командиру тарелку: рис и ломтики консервированной ветчины. Я понял: то, ради чего он здесь, началось. Три часа ожидания и эта тарелка, поднесенная веселому от удач дороги сюда Сухому Бамбуку, в который раз докажет, как близко ходят напасти и как подчас безнадежно планировать будущее с прогрессией его разветвляющихся вероятностей.
- Всем - спать! - с обычной властностью изрек Сухой Бамбук после ужина, но мне почудилась неуверенность в твердости его интонации... - Всем - спать! - повторил зло и пошел за валун.
Он разбудил меня утром. Он был очень сильный человек, Сухой Бамбук, и очень смелый, и он, наверное, мог бы сделать много хорошего на стезе праведной.
- У меня температура, док, - сказал он, не ища сочувствия. - Дикий понос. Знобит. Ходить трудно. Что такое...
Я долго ощупывал его живот, смотрел язык, делал другие глупости.
- Вы останетесь здесь, - заявил как можно безапелляционнее. - Вам надо лежать, и только лежать. Передвижения исключены.
- Я умру?
- Не умрете, но лететь в Тибет...
- Тогда остаемся здесь и ждем моего выздоровления.
- Пожалуйста, но уйдет неделя! Хозяин будет недоволен срывом сроков... Слушайте, какая разница? - мы возьмем вас на обратном пути. Я приготовлю сильное, очень хорошее лекарство...
- Поднимите всех!
Сонные братья в недоумении уставились на укрытого одеялами и мешковиной командира, катающего в борьбе с ознобом злые желваки по широким скулам.
- Сегодня летите в Тибет, - сказал Сухой Бамбук с трудом. - Дисциплина, надеюсь, останется прежней. Если что-нибудь... смотрите. Старшим назначаю... - Взгляд его остановился на мне, но затем скользнул мимо. - Назначаю... Хьюи.
Хьюи вытянулся, гордый доверием. Холодно оглядел группу. Сейчас в нем, впервые за всю жизнь, рождалось будоражащее чувство власти.