женского полка, который устраивался каждый год на площади возле казармы, как раз напротив окон квартиры Кузнецовых. Экономка Кузнецовых охотно впустила красноярца, и он, усевшись на подоконнике, наблюдал за торжественным военным парадом под ревущий медью оркестр.
Прямо перед окном, вокруг Спасского собора, выстроились батальоны Преображенского полка. Круто выпятив грудь с пунцовыми отворотами на зелено-черных мундирах, они застыли в строю. Под солнцем сверкали белые парадные брюки. Лакированные, с медными орлами каски были украшены по случаю парада султанами из черного конского волоса. Великий князь Владимир Александрович, он же вице-президент Академии художеств, подъехал в легком, одноместном экипаже.
Высунувшись из окна, Василий наблюдал, как президент Академии вышел из экипажа и, медленно пройдя между рядами гвардейцев, направился к собору. Он был одет в мундир Преображенского полка, каска его была украшена белым султаном, и голубая муаровая лента перерезала красные отвороты мундира; на ней сверкали ордена. Горделиво неся свои плечи, украшенные золотыми, генеральскими эполетами, вице-президент поднялся на паперть, снял каску, положив ее на локоть левой руки, и, слегка наклонив напомаженную голову, вошел в собор. За ним хлынула толпа царедворцев.
Суриков следил, как размеренно выбрасывал «августейший генерал-майор» свои ноги, обтянутые белыми брюками, и думал: «Ну и вице-президент! Интересно, что смыслит он в живописи…»
После парада на площади началось гулянье. Народу было видимо-невидимо. Публика угощалась мочеными яблоками, сайками, баранками, леденцами, квасом.
Любопытно было смотреть сверху, как движется народ по площади, толпясь вокруг плясунов и акробатов. Суриков любил разглядывать толпу, слушать ее гомон, запоминать движения и лица…
Ему захотелось на улицу. Он соскочил с подоконника, поблагодарил экономку и вышел на площадь.
Жуя еще теплую сайку, он протиснулся к семейству акробатов, которые вытворяли чудеса на пыльном вытертом ковре, расстеленном на мостовой. Их было много — человек десять. Пирамидой, завершающейся маленьким мальчишкой, все они умещались на гиганте, видимо отце семейства, державшем на своих вздутых бицепсах и бычьей шее всю эту компанию. Ноги его вросли в мостовую, как арки триумфальных ворот. Суриков впился глазами в мускулы папаши, которые бугрились, натягивая малиновое шелковое трико.
— Алле-гоп! — рявкнул отец, и вся пирамида фигур, усыпанных блестками, с победным кличем распалась, перевертываясь в воздухе и подскакивая, как мячи…
Неожиданно солнце спряталось за наплывшую тучку. Собиралась гроза. Площадь мгновенно опустела, и ветер свободно гнал по ней мусор, бумажки от конфет. И куда все девались?..
Суриков добежал до остановки дилижанса, — по счастью, он не замедлил подойти. Едва тронулись лошади, как грянул гром и полил отчаянный дождь, сплошной пеленой затянувший окна дилижанса. «Странный, неприятный климат, — думалось красноярцу. — То жара невыносимая, то вдруг холод и дождь!»
А дилижанс, качаясь и трясясь, принимал на себя потоки воды с неба; две облезлые лошаденки тащили его, вздрагивая и настораживаясь при каждом ударе грома.
Гроза отгремела и ушла, оставив над Петербургом мелкий дождичек, моросивший до самого утра.
А утром Суриков уже бежал в класс. Он был полон сил, решимости и готовности постигать и добиваться своего во всю мочь, во всю ярость сердца…
В начале сентября Суриков блестяще выдержал экзамены, пройдя за три месяца трехгодичный курс обучения.
Первый снег
«Петербург, 16 сентября 1869
Здравствуйте, милые мамаша и Саша!
Пишу вам, что я нахожусь в вожделенном здравии — это раз, а во-вторых, я поступил в Академию в начале сентября и теперь каждое утро подымаюсь со своей теплой постели в 8 часов и храбро шагаю по роскошным, да только грязным по случаю сентября петербургским улицам на Васильевский остров, в Академию на утренние лекции. Приходится сделать в день верст шесть, так как еще вечером хожу в Академию в рисовальные классы, да это ничего — и не заметишь, как пролетишь их… Я с октября переезжаю на Васильевский остров на другую квартиру, чтобы было ближе ходить в Академию…
В Академии я иду успешно из наук и рисования и в октябре думаю перейти в следующий класс. Профессора одобряют мои работы. Если придется, так и Петру Ивановичу скажите об этом… Сейчас был в Академии на выставке картин. Столько превосходных картин, что я описать вам не могу… Я думаю на следующий год и сам что-нибудь выставить из своих работ. Напишите, мамаша, как вы живете, здоровы ли вы, Саша отдан ли в гимназию?.. Одним словом, обо всем, обо всем пишите.
Любящий вас сын Василий Суриков».
Вольнослушатель Академии! Посмотрели бы теперь мама и Саша на своего Васеньку, когда он рисует в огромном академическом зале, среди сотни таких же, как и он сам. Сейчас он в «головном» классе. Рисует только головы античных скульптур — Аполлона, Зевса, Афродиты и других греческих богов и богинь. В октябре он перейдет в «фигурный», там будет потруднее, придется рисовать античные статуи уже целиком. На смену ему придет «натурный» класс, где рисуют обнаженную натуру. Потом придет пора писать маслом и акварелью. Еще позднее примутся за пейзажи и портреты. А самая главная премудрость — композиции больших полотен, там уже добираешься до самых вершин искусства живописи. Кроме того, были еще классы скульптуры и архитектуры, изучались черчение и графика.
Успеваемость определялась по системе обратной нумерации: чем слабее работа, тем выше номер. В «головном» классе Суриков идет в первых номерах.
Что там ни говори, а в Академии при всей ее сухости и мертвой рутине знания даются ученикам на всю жизнь. И Суриков это хорошо понимает.
Чтобы жить поближе к Академии, Суриков вместе с товарищем по классу Владиславом Стаховским сняли две комнаты на Седьмой линии. В одной устроили спальню, а в другой, очень просторной, — мастерскую.
Отец Владислава, штабс-капитан Стаховский, служил на Кавказе. Вместе с ним жили мать и братишка — ровесник Саше Сурикову. Студентов тесно сблизила общность судьбы, тоска по родным. Они часами могли рассказывать друг другу о своем детстве, о родимых местах, о своих далеких семьях.
Комнаты они разукрасили коврами и рисунками собственной работы. Они понимали друг друга без слов, вместе ходили на лекции и в класс рисования, вместе проводили часы досуга. Оба любили музыку. Вася играл на гитаре, оба пели, а порой пускались в пляс от избытка молодости и сил.
В этом году зима была ранняя. В начале ноября выпал обильный снег. Возвращаясь из Академии, друзья увидели на проспекте тройку и решили прокатиться. По набережной доехали до Таврического дворца. Там вылезли на минутку полюбоваться прекрасным зрелищем. За чугунной решеткой шесть простых белых колонн держали легкий классический фронтон, а лад ним покоился купол, прорезанный высокими окнами, безо всяких украшений и наличников. Здание было прекрасно и значительно одними своими благородными пропорциями. Возле ограды стояла могучая ель. Ветви ее прогибались под тяжелыми снежными шапками. Снег был рыхлый и влажный, он скользил по засмоленным иглам, и когда снежный ком скатывался с ветки, она, словно вздохнув облегченно, расправлялась и долго еще покачивалась, радуясь освобождению. Суриков взглянул на качающуюся ветку и вспомнил тайгу, степь, сибирскую тройку со звонками. И так захотелось ему домой, что он сразу помрачнел и замолчал. Вспомнил друзей-красноярцев, вспомнил прелестную девушку, соседку Анюту Бабушкину, которая ему давно и тайно нравилась. Почему она никогда ничего ему не напишет? Обещала прислать свою карточку, да так и не собралась, только приветы через Прасковью Федоровну каждый раз шлет…
Он, насупившись, потребовал вдруг, чтобы кучер отвез их домой, на Седьмую линию. Владислав понял, что приятелю что-то не по себе. Расплатившись, они поднялись наверх. И Суриков тотчас сел за письмо. Он подробно описывал матери свое житье-бытье. Рассказал о новом товарище и, заканчивая, вдруг обрушился на брата Сашу:
«Отчего ты, Саша, мне и строчки не черкнешь? Разве забыл своего Васю? Не ленись, доставь мне удовольствие видеть твое письмо. Напишите, мамаша, какие новости есть в Красноярске? Берегите свое здоровье, милая мамаша. Не ходите в легких башмаках по морозу, а то я буду беспокоиться, вы ведь никогда не смотрите на себя. Пишите. Адрес мой: Петербург, на Васильевский остров, по 7-й линии, дом Шульца № 10/11, кв. № 12-й».
Задумавшись на минуту, он приписал:
«Мамаша, будьте добры, передайте Анне Дмитриевне Бабушкиной мою записку, если она придет к вам. В записке нет ничего дурного. Если не придет к вам, то иначе не отдавайте.
Любящий вас Василий Суриков».
Он написал скуповатое, короткое приветствие Анюте, в котором еще раз попросил прислать карточку. Потом все это вложил в конверт и запечатал его.
Стаховский тихонько сидел с книжкой на диване и ждал, пока Василий вызволится из своей тоски по родным. В соседней комнате, у хозяйки, часы густым басом прозвонили четыре. Василий взглянул на приятеля и, оценив его терпеливость, весело тряхнул непослушным чубом:
— Ну, пойдем, что ли, обедать?..
Академия
Это было время, когда профессорами Академии были главным образом немцы — Виллевальде, Нефф, Иордан, Вениг. Из русских профессоров были только Шамшин, Бруни да Чистяков, который уже несколько лет находился в Италии. Василий попал к нему лишь на четвертый год обучения. Каждый месяц в учебном году вел классы какой-нибудь из этих профессоров. И ни один из них, кроме Чистякова, не отдавал до конца молодому поколению ни своих знаний, ни мастерства, ни сердца.
Профессор Нефф настолько плохо говорил по-русски, что не всегда можно было понять, что лепечет этот холеный, самовлюбленный розовый старец.
Профессор Виллевальде, насквозь фальшивый чиновник, не считал нужным пускаться в обсуждение ученических работ, он только хвалил своих учеников, вежливо и равнодушно говоря им всем одно и то же.