— Не помню… а что?
— Если это был я, то дай мне по шее.
— А если я?
— А если ты, то когда это всё кончится, я дам по шее тебе!
— Спасибо, утешил.
У пилота, как они оба понимали, были неплохие шансы — если, конечно, сборщик придет до того, как ситуация ухудшится. Нет ничего хуже, чем бой на пактовых самолетах. С нулевой защитой, с хилыми кабинами, с малым запасом прочности. Сейчас над их головами, в пасмурном мартовском небе, шел именно такой бой — и они два часа назад вышли на сбор, и рыскали на «стреле», сильно рискуя, вместе с десятком других таких же отчаянных, которые шли в подобные бои, отлично зная, на что на самом деле идут. И рванули к снижающемуся горящему самолету, молясь только об одном — успеть. И успели. И вытащили потерявшего сознание пилота, который каким-то чудом сумел всё-таки посадить машину на воду. Не повезло потом: по самолету кто-то долбанул сверху, и «стрелу» тоже зацепило.
Оказывается, «стрелы» действительно тонут, и еще как…
Когда переехали, наконец, Берта неделю ходила по городу и восхищалась. Всё было так — и не так. Этот Сосновый Бор отличался от того, который она помнила, но отличия оказались городу только на пользу.
Это был маленький, удивительно уютный, и очень добрый город. Всё оказалось на своих местах: и парк Белые пески, который Берте понравился в Сосновом Бору на Земле-n, и добротные дома, и даже Андерсенград, в который, конечно, тут же влюбилась Даша. Впрочем, не она одна. Когда Джессика, переехавшая чуть позже, отвела туда Витьку — мальчишку не могли оттуда вытащить полтора часа.
Витька оказался, по словам Скрипача, «мировым парнем». Он был больше похож на Ри, чем Ромка, но характером явно пошел в Джессику. Если Ромка в возрасте двух с небольшим лет был весьма шабутным и очень упрямым, то Витька отличался от брата гораздо большим благоразумием и терпением. Впрочем, терпение проявлялось не всегда. Андерсенград оказался тому примером.
Ромка и Настя остались учиться в Питере, в Сосновый Бор они приезжали только на выходные, и клятвенно обещали приехать на каникулы. Сейчас они экстерном заканчивали школу и параллельно готовились к институту — было принято решение поступать в Павловский. Фэб выбор одобрил, составил для них учебный план, и каждую неделю нещадно экзаменовал. Как-то раз Настя пожаловалась Иту на эти экзамены, но Ит в ответ рассказал ей, как они с рыжим сами учились у Фэба, и добавил, что они и сейчас продолжают учиться. И тоже периодически получают люлей. И что это еще цветочки, ягодки далеко впереди.
— Настюх, если тяжело, то лучше откажись сразу, — посоветовал он. — Он с тебя живой не слезет.
— Ну вот еще, — фыркнула в ответ Настя. — И не подумаю даже. Но я тебе, Ит, всё равно буду жаловаться, так и знай.
— А почему мне? — удивился тот.
— Потому что Ри удивляется, как это можно что-то не понимать, Джесс занята Витькой, Кир с рыжим ржут и подкалывают, Брид с Тринадцатым моралисты такие, что сил нет, а Берта начинает вспоминать истории про то, как сама училась. Так что остаешься только ты. Ты слушать умеешь.
— Ну, тогда ладно, жалуйся, — вздохнул Ит в ответ.
— Можно я тогда раз в неделю, а?
— Да хоть два. Но только тогда, когда мы не работаем.
— Лады. И слушай, Ит, как правильно рис варить? Ромка хочет рис, а у меня получается только каша-размазня.
— Спроси рыжего, — посоветовал Ит. — У меня тоже только размазня получается…
Через час дрейфа на обломке раненый очнулся. С одной стороны это было хорошо — нет отрицательной динамики — с другой не очень, потому что он отвлекал разговорами и немножко мешал работать. В результате его взяли на «не больно», в дополнение к уже введенной «химии», и велели посматривать на небо, наблюдая за боем, пока они его лечат. Парень попался замечательный — сложность ситуации оценил сразу, мало того, понял, что врачам более чем несладко.
— А вам не холодно… в воде?.. — говорил он относительно свободно, не смотря на то, что три ребра справа были сломаны.
— Немножко холодно, Глеб, но ничего, мы привычные, — ухмыльнулся Скрипач. — Главное, чтобы тебе холодно не было. Не замерз?
— Нет.
— Если будешь мерзнуть, сразу скажи, — велел Ит. — Не терпи. Понял? У нас «стрела» утонула, и диагност один остался, слабенький. Поэтому давай ты нам будешь помогать, ладно? Договорились?
— Хорошо… как я помочь могу?
— Сразу говорить, если что-то не так.
— Ладно. А за нами придут?
— Придут обязательно, — заверил Скрипач. — Всё будет хорошо.
— Ребят, а я… я поправлюсь? Или… инвалидом останусь? — когда тебе немногим больше двадцати, эти вопросы, конечно, очень волнуют. Не могут не волновать.
Скрипач глянул на Ита, который сейчас одной рукой держался за обломок, на котором лежал Глеб, а другой рукой вытаскивал из нагрудного кармана блок со стимулятором. Ит усмехнулся.
— Поправишься, — успокоил он. — Сто процентов. И никакой инвалидности.
— Но у меня же ноги сломаны…
— Тю, — хмыкнул Скрипач. — Ит, руку покажи.
— Сейчас… Глеб, как там наверху? — Ит сумел добросить стимулятора так, что раненный пилот этого даже не заметил.
— Вроде стихает, отходят… а что у вас с рукой?
— Смотри.
Для того чтобы показать, пришлось проявить чудеса эквилибристики — удерживаясь на плаву расстегнуть рукав комбеза и слегка его приподнять. И параллельно следить за тем, чтобы волны не оттащили от обломка.
— Ого, — Глеб присвистнул. — А это что такое?
— У меня вся левая половина тела была в кашу. Своих костей нет, эндопротезы. И, как видишь, вполне себе бегаю и в инвалида не превратился, — объяснил Ит. — Так что не переживай. Через месяц-два танцевать будешь. А может, и раньше.
— А давно вас так?..
— Несколько лет назад, — Ит с трудом застегнул рукав обратно. Руки чертовски замерзли, а ведь руками еще придется работать… причем, видимо, долго. — У меня просто времени нет эту красоту убрать. А убрать надо, не хочу, чтобы дочери наши это всё видели.
— А у меня сын, — улыбнулся вдруг пилот. — Года еще нету. Славик.
— Клуб отцов отдыхает на море дружной компанией, — заржал Скрипач. — Ну чего, парни? Порыбачим, ага? Ит, сплавай за пивком, что ли. Мы его под рыбца употребим.
— Глеб, смеяться сильно не надо, — попросил Ит. — Потихонечку если только. Блин, я гения пришибу, как придет!
— Кого пришибешь? — Глеб, видимо, понял, что обращаться на «вы» нет никакого смысла.
— Да пилота сборщика, которого невесть где носит, — проворчал Скрипач. — Это друг наш старый. Чертов гений Ри, чтоб его нелегкая взяла, подняла, и шлепнула! Сколько можно людей морозить, я не понимаю!.. Он решил, что сейчас июль, и мы тут на солнышке загораем, что ли?
Волевым решением постановили, что так дальше нельзя, и что нужно определиться, как лучше провернуть всё дело.
И отправили в результате Джессику с Бертой на трое суток в отличный пансионат под Питером, в конце сентября. Вдвоем. Скрипач перед отъездом, заговорщицки подмигнув, сунул Берте в сумку бутылку пятизвездочного коньяка.
— Это что такое? — поинтересовалась Берта.
— Эликсир примирения, — объяснил Скрипач. — Должен сработать. Обычно срабатывает.
— Посмотрим, — Берта вздохнула. — Нельзя такое в душе таскать. Такое страшное, и так долго.
— Вот именно что нельзя, — подтвердил Ит, запихивая в другой карман сумки коробку с марципанами в шоколаде. — Чего бы тебе еще положить в довесочек к эликсиру?
— От головы что-нибудь положи, — попросила Берта. — Сам знаешь, как этот эликсир на меня действует.
— Ты тогда лучше его не пей. Ты лучше на месте вина себе какого-нибудь купи, — предложил Ит. — А коньяк пусть будет для Джесс.
— Что-то мне подсказывает, что Джесс тоже не с пустыми руками поедет, — заметила Берта. — Ри вчера ходил с магазин, и вернулся с полным рюкзаком. Рюкзак звякал.
Они жили сейчас в квартирах, находящихся в одном доме, но в разных подъездах. Джессике досталась роскошная двушка на втором этаже, с окнами во двор, а Берте — трёшка на первом, угловая. Берта сказала, что так даже лучше. И за детей не страшно, и кот будет гулять, сколько вздумается. Кот, судя по всему, обещал вымахать в красивую крупную зверюгу, и это радовало всех. Потому что, как известно, без кота и жизнь не та.
— Бертик, если ты будешь трезвонить каждые пять минут, я обижусь, — предупредил Скрипач. — Эти трое суток — лично ваши. Твои и Джесс. И будь любезна отдохнуть по полной программе. За девиц не волнуйся, мы же все четверо здесь. Никуда они не денутся.
— Ладно, не буду трезвонить, — пообещала Берта. — Раз пять в день, не больше.
— Три.
— Шесть.
— Четыре.
— Пять.
— Вот ты упрямая какая! Ладно, пошли, — Скрипач подхватил Бертину сумку. — Машина сейчас приедет…
…Берта, когда вернулась, сразу почти ничего не рассказала, сказала только одну фразу, но фразу очень важную. «Стены больше нет», сказала она, и этого всем оказалось достаточно.
Многим позже, месяца через два, Берта решилась, и всё-таки рассказала. Почти всё. И как Джесс в первую ночь плакала чуть не до утра, и как они пили этот несчастный коньяк, и как проспали завтрак, и как обе стали понимать — нет, нельзя жить с такой виной, и что вины на самом деле никакой нет, совсем нет, и никогда не было. Берта рассказывала, что самым трудным для неё оказалось убедить в том, что вины нет, вовсе не Джесс, а саму себя.
— Я ведь тоже винила её потом, когда узнала. Винила не за то, что всё так вышло, а за то, что она, пусть на словах, но сделала такой вот выбор.
— А как бы поступила ты сама? — спросил Ит.
— Не знаю. Сейчас мне кажется, что я бы стала бороться за обоих. Но, родной, я-то не стояла перед таким выбором. Мне его не предлагали. Поэтому я не буду сейчас фантазировать и додумывать.
— Это верно. Поставь себя на её место, — попросил Ит.
— Я именно это и сделал той ночью. Мы говорили, она плакала, а я… я подумала, что если бы всё было наоборот… И вот тут, Ит, я начала плакать тоже, — Берта отвернулась. — И