Отродясь ты не пел песен. Это даже вышло неожиданно, ты и слов-то не знал. А вот, гляди, вспомнил... Пароль, думаешь ты и не поворачиваешься посмотреть на Анюту.
А что смотреть, она все равно не покажет вида: она стесняется быть счастливой.
Вот сейчас уйдет в ванную, будет там стирать какую-нибудь мелочь, как будто ничего не произошло.
На этом бы и покончить со всей историей. Перебесился, успокоился. Уверенная легкость речи на занятиях со студентами, ирония силы. Шторы пламенеют дома по вечерам, ты записываешь на магнитофон интервью с Катькой, и она поет, плачет и смеется: «Наш лучший дом на свете!» И разве что иногда вспомнишь с безопасной грустью: Ольга... Но эта грусть безрогая, как старая корова, вспоминающая свое детство. Так, для лирического украшения жизни. В паузах между делами.
Когда уже засушил в удобном для хранения виде и вставил в альбом, лучше с человеком больше не встречаться, чтобы не вносить путаницы.
А Ольга взяла вдруг и пришла.
Даже некоторую досаду ты почувствовал: пришла, просили ее...
Она принесла бутылку вина.
Ты поднял бровь:
— Что будем праздновать?
Она подумала и пожала плечами:
— Каждый свое.
Анюта слегка смешалась (почему-то), но исправно пошла собирать ужин.
Ольга натыкалась на мебель и краснела. Ты следил и с удивлением чувствовал: хоть бы что. ...Хоть бы что! Волнение там, одушевление... — покой! Спокойное, хорошее.
Ольга разглядывает (уже сто раз видела) корешки книг на стеллаже, выгнув шею. Ты смотришь, испытывая себя (выгнув шею), и вот — хоть бы что!
— У меня все готово! — зовет Анюта.
За столом Ольга поднимает свой бокал, опустив глаза, и говорит:
— Хочу уехать. В Красноярск. Домой.
И поднимает свои тяжелые глаза. Прямо на тебя.
И ты, странное дело, не боишься, смотришь. А чего тебе бояться, у тебя теперь хороший взгляд, незаразный — не страшно прямо посмотреть.
И Ольга безнадежно сникла.
— Тебя не отпустят, — говорит Анюта. — Ты молодая специалистка.
Ольга усмехнулась, и стало ясно: попробуй удержи.
А тебе вдруг жаль. Вдруг понимаешь, что Ольга — свой домашний человек, и хорошо иметь своего домашнего человека, который придет — и все рады.
— Жаль... — говоришь ты. — Жаль. Мы к тебе привыкли.
От души говоришь, еще бы: оказалось, ты ее полюбил с тех пор, как разлюбил.
«Полюбил за то, что разлюбил», — думаешь ты и немножко жалеешь, что нельзя сказать вслух такую интересную вещицу.
— Нам с Аней и без компании не скучно, но все-таки приятно, когда зайдет иногда свой человек, — добавил ты.
Анюта взглянула удивленно, с тайной благодарностью, и от смущения принялась подкладывать всем на тарелки, дожевывая кусок сквозь улыбку. Боже мой, каракатица ты моя, вечная любовь.
А Катька сказала:
— Оля, живи лучше у нас!
Оля горько улыбнулась. Потом вы снова пьете и едите, ты объясняешь Катьке, что крекинг — это перегонка нефти. Берут грязную, жирную нефть, мутную нефть, густую, прикладывают усилия, и получается дорогое, прозрачное горючее вещество.
— Оно гораздо дороже нефти, — объясняешь ты, — чище и дороже, потому что усилий-то сколько приложено!
Катька кивает и снова вспоминает:
— Оля, ну правда, живи с нами!
На прощание ты говоришь:
— Ольга, не уедешь, так приходи к нам. Правда, приходи.
И она спешно уходит, пока еще есть сила не вцепиться тебе в лицо ногтями.
В твое ненавистное добродушное лицо.
Ночью Анюта плакала. Она говорила: «Если ты меня разлюбишь, это будет так же страшно, как если бы ты сошел с ума — и жить с тобой после этого».
Не такая уж и простая. Впрочем, ты давно это знаешь.
Ты отродясь не говорил ей ни слова о любви.
— Правильно. Как с сумасшедшим, — и шевелишь пальцами ее кудрявые волосы.
Ты сказал:
— Жалко, что у Катьки не будет твоих волос.
Анюта сказала:
— Ты не бойся: она больше не придет.
— Да я знаю, — отвечаешь ты.
И, конечно же, она ничего не добавляет.
Потом она вдруг засмеялась:
— Мой тренер все время учил нас: «В одну секунду могут влезти восемь человек, в одну секунду могут влезти восемь человек...»
Вспомнила...
Правильно делал, что не говорил о любви. Тут не любовь, тут что-то совсем третье. Совсем что-то особенное.
Ночь замкнется. Спрячет в своей темноте. В своей утробной материнской темноте.
Отступит день, и лицо разгладится покоем. Никуда не надо идти.
Тихо: ночь.
И вот теперь-то, может быть, и наступило: встать, подойти к письменному столу, отгородить книгой свет настольной лампы и локтем отодвинуть на полировке невидимую пыль.
НАШ ТЕННИС
«Легенда о Нарайяме»
Ника у нас закончила факультет иностранных языков, но в школе проработала недолго: она как вялый стебелек, улыбка стоит ей труда, любая эмоция, какая там школа!
Она вступила в переводческий кооператив, и вот им привалил заказ: перевод недублированных фестивальных фильмов. Кажется, от счастья они сделали работу бесплатно. А за это им дали билеты на просмотры. И Ника пригласила всю нашу теннисную группу на «Легенду о Нарайяме».
И мы, как элита какая-нибудь, попали на первый просмотровый сеанс.
Мы тогда и вообразить не могли, что нам покажут. Макс, наш тренер, явился с женой и дочерью. Дочери уже исполнилось шестнадцать, и гордость у нее из-под опущенных ресниц била дальним светом: «до шестнадцати», да еще просмотр!
Мы прогуливались по фойе, раскланивались, разглядывали друг друга в «гражданском». Катя в сером пальто, зеленый на шее платочек, все в тон, все пригнано; и улыбается аккуратно, и слова произносит тщательно, она и играет так же; нет в ней изъяна, и это озадачивает больше всего: живое не может быть так симметрично. Мы стояли — обсуждали очередную статью в журнале, я тайно дивилась безукоризненности, чуждой живой природе, и горевала: какая женщина без пары пропадает.
Подошел к нам тренер Макс, услышал про статью.
— Девочки, принесите почитать. Я вот все развенчиваю легенды и мифы о передовом социалистическом обществе, — он обнял дочь за плечи, — которые им вдолбили в школе, и никак не могу развенчать: я ведь не авторитет!
Мы отметили с удивлением, какой у нас Макс примерный семьянин. Впрочем, как раз такие повесы и отличаются беспредельной верностью женам. В том смысле, что бабы — само по себе, а жена — это святое.
Потом начался фильм. В высокохудожественную ткань кинодействия были невырезаемо вплетены — интересующиеся потом подсчитали — семь полных любовных актов, крупным планом, со всеми содроганиями. Мы оказались не готовы к такому. Фильм, видимо, был сильно талантливый, весь в Оскарах, на него потом давилась вся пьянь нашего города, опоясывая кинотеатр цепями очередей в несколько оборотов. Некоторым любителям киноискусства удалось прорваться не по разу, и они уже знали, что за сорок минут до конца ничего больше не показывают; сами знали и товарищей предупредили, и сразу за последним коитусом зрители массово покидали зал.
Тренер Макс вышел с просмотра в полном смущении чувств, жена и дочка плелись за ним гуськом.
Торт
Есть у нас собранный такой, суровый парень Валя. Честный, как танк. Даже когда он смеется, прямота и честность так и выпирают из него.
Он всегда нам, женщинам, ракетки перетягивает, больше никто не соглашается: кому охота? Улыбаться улыбаются и даже посочувствуют, если у тебя лопнула струна, и головой покачают, и скажут: да, плохи твои дела! А Валя подойдет, молчком возьмет ракетку и перетянет.
Он приходил вдвоем с женой, Сашенькой. Но сам не играл с ней, выдержки не хватало: она к мячу не бежит, ждет на месте, когда мяч на нее прилетит. С большим достоинством была.
Потом она перестала ходить, а вскоре появилась в нашей женской раздевалке с тортом. Мы ее окружили, поднялся гвалт и щебет: Сашенька ждет ребенка!
После игры мы пьем в тренерской чай. Иногда кто-нибудь что-нибудь приносит, и тогда у нас праздник. На этот раз мы утаили, чего празднуем.
Вскоре они вдруг разошлись, Валя оставил Сашеньку в полном недоумении: как? что теперь?
Родился ребенок, но и это не смягчило его непреклонности.
— Валя, — говорят ему, — ты что!
Он гневно краснеет и ничего не отвечает, а на лбу написан огненными буквами текст: не суйтесь, если не понимаете!
«Гвозди бы делать из этих людей».
Сашенька пришла повидаться (не с нами, понятно), когда ребенку исполнился месяц; принесла еще один торт. Валя, потный после игры, возбужденный, заглянул в тренерскую, а тут Сашенька и торт, он зло усмехнулся и вышел вон. Не хочет ей что-то простить. Сашенька так и погасла.
Когда ребенок чуть подрос, она снова стала играть. Они нет-нет да и обменяются несколькими фразами, улыбками, но и все на этом. Мы просто диву давались на Валину стойкость.
Однажды пришли играть всего четыре человека, Саша встала к стенке отрабатывать удар, а на площадке трое — ни то ни се.
— (Саш, встань четвертой, у нас игры нет!
Ни в какую. Удар, вишь, у нее пропал, рука потерялась, надо набивать.
Ну просто лига международных мастеров.
И тут мы поняли, как чувствует себя человек, наткнувшись на каменную кладку ее личного интереса. И если это было не раз и не два, то Валя однажды и решил: все.
— И молодец, — сказала я Илье по дороге на троллейбус.
— Да, — согласился Илья, — наверное, это так. Но ведь торт приносит для всех она, больше никто...
И снова у нас в тренерской праздник:
— Торт! Дочке Саши и Вали исполнилось полгода!
Нажимаем на «дочку Саши и Вали», чтобы пронять Валентина, придать его колеблющимся чувствам толчок в нужном направлении.
А у него опять лицо потемнело, и он не притронулся к торту.
А не ляпни мы про дочку, может, и съел бы кусочек. И заметил бы, как вкусно. И подумал бы своей бестолковкой, что один черт, все бабы дуры, а эта хоть торт испечь умеет.
Всё испортили.
Замена
За спортзал мы платим, каждая группа играет два раза в неделю строго свои полтора часа. Официант Ивик, друг тренера Макса, норовит прийти пораньше, когда идет еще наше время; пристроится у стенки и стучит. Особенно раздражает гулкий стук ударов о стенку, когда игра; и присутствие у кого-то за спиной лишнего человека; уже сколько раз наша интеллигентная Катя сдержанно замечала:
— Ивик, вы нам мешаете!
— Да я вам не мешаю! — уверял простодушный Ивик. — Играйте на здоровье!
Принимают в теннисный клуб не всякого. Надо быть либо заметным человеком, либо нужным. Лучше всего продавщицей спорттоваров — ведь разутые, раздетые ходим, без мячей и ракеток. Эх жизнь! Приходится Максу ради общего дела не только принимать их в клуб и учить играть, но время от времени и уводить к себе в тренерскую на пятнадцать минут.
Впрочем, пусть он не прикидывается, что делает это только ради общего дела...
А они вначале думают, что это любовь. Но когда понимают, что это порядок такой, уже не могут на Макса обидеться. Он обиды никому не причиняет.
Большинство в нашем клубе — холостые и незамужние. Вначале это удивляет: как, такие все приятные, славные — и непристроенные. Со временем удивление проходит.
Играет у нас прелестная такая одна — Любаша: где надо тонко, где надо толсто, даже с избытком, очень с большим удовольствием мужчины обмениваются с ней улыбчивыми речами. Тренер Макс то и дело объясняет ей ошибку в замахе, левой рукой обнимая за талию.
Игра кончается в одиннадцать вечера, Любаше страшно возвращаться так поздно, она поменялась временем с парнем из другой группы, он стал приходить вместо нее. Но однажды они явились оба, и на площадке оказался лишний человек. Ни в чем не виноватый Вася Никулин немного опоздал — и ему не нашлось места. Любаше бы следовало уйти, но ей хотелось играть — и она играла. С всегдашней милой улыбкой. На жаргоне это называется: прикинулась шлангом.
Вася побил об стенку, поскучал, посидел на скамейке.
— Люба! — не выдержала интеллигентная Катя. — Кажется, вас сегодня вдвое больше!
— А вы не рады нас видеть? — отшутилась Любаша.
На жаргоне: прикинулась колбасой. Вася посидел на скамейке, посмотрел на игру и ушел домой.
Твой партнер
На площадке человек обнаруживается весь. Про известного поэта говорила одна теннисистка: «Да хоть какие его выступления с трибуны, а я с ним один раз играла, и теперь меня никакой гражданской позицией не обманешь!»
Твой партнер может лениво дожидаться мяча, а может бежать сломя голову, чтобы в падении все-таки взять его, расшибив коленку. Твой партнер может бурно огорчаться твоим промахом, а может мягко не заметить его. Твой партнер может с пеной у рта отвоевывать спорный мяч в вашу пользу, а может мирно согласиться: «Переиграем! Наконец, твой партнер или первым бежит собирать потерянные мячи, или предоставит это тебе.
Короче, партнер бывает разный.
Говорят, в английских школах дети чуть не половину учебного времени проводят на спортплощадках, там и идет специальная выучка: понятия чести, справедливости и благородства внедряются в кожу, в кости и кровь.
Идеальный партнер у нас Илья. Чьими мячами обычно играем? — Илюшиными. Другой скажет: «Лишние мячи надо убрать!» — и уберет свои.
Все лучшее, что я написала о поведении игрока на площадке, списано с натуры — с Илюши.
Но почему безукоризненность скучна, кто ответит? Почему так притягателен изъян? Может, потому, что требует добавочной энергии? А энергией Господь оделяет людей не в равных долях. И счастливы избранники не оттого, что им хорошо.
Им хорошо оттого, что они счастливы.
Ощущение избытка силы...
Димка дикий, молодой, решительно неспособный понять, что и он может быть не прав. А не прав он кругом. И пьян.
— Мастерство не пропьешь! — ликует, удачно ударив.
А если возьмет неберущийся мяч:
— Такие мячи мы берем не глядя! — кричит и, подмигнув партнеру, добавит, посмеиваясь, будто надул кого: — Случайно взял!
В театре это называется: реплика в сторону.
Так шумно радуется своим победам, так живописно сокрушается на удачный удар противника, стон и вой на площадке стоят, «негодяй, подлец!» — восхищенно вопит Димка; спектакль.
Презирает разминаться у стенки, художественная натура: не любит ученья и черной работы, все даром привык получать — гибкий, верткий, любимец фортуны, все может; однажды взял в тренерской гитару, заиграл и запел.
Но описывать пение дело пустое; поверьте на слово, порукой мне известное правило жизни: одаренный человек одарен во всем и успешен во многом.
Священная энергия сердца, называется это у Платонова.
Доказательство от противного: играет у нас Инна, кандидат наук (история КПСС; случай трагический). В текущем моменте она не смыслит, мы в этом убедились в раздевалке и по дороге на троллейбус, где текущий момент в центре внимания. Ученость ее состоит в старательном усвоении передовицы. И играет так же старательно: долбит, долбит, долбит у стенки. Но на площадке редко когда попадет по мячу. Разве что мяч сам налетит на ракетку.
Очень зависит игра от интеллекта. Дурная голова ногам покоя не дает: не так их ставит.
Мы с ней в команду распределяем Васю Никулина: у него подача сильная, они хоть на его подаче выезжают.
Однажды выпало Димке с ней в паре стоять.
— Пятнадцать : сорок! — выкрикивает Димка счет. Противник подает и промахивается. — Пятнадцать : сорок пять!
Теннисист поймет, почему мы все при этом смеемся. Димка пока веселится, комментирует игру своей партнерши марксистски:
— «Шаг вперед, два шага назад»!
— «Лучше меньше, да лучше»!
На ее жалобное «я хотела...» беспощадно режет:
— У нас материя первична, а хотение вторично!
В конце концов и Димкин юмор не справляется с тщетой такой игры, он перестает носиться по площадке за двоих, а в какой-то момент швыряет ракетку оземь и уходит в тренерскую.
На следующую игру является снова веселый, все позабыл, слегка пьян, резв и летуч.
— Дима, переподай!
— Бог переподаст!
Работает он в УВД, пьют они там — и всякий раз не просто так, а со значением: то погиб при исполнении товарищ, то новая звезда упала на погоны, суровое мужское братство; на эту-то высокую значительность Димка покупается, она же его и продаст.
Ругался по дороге к остановке:
— Эта марксистская корова; больше меня с ней не ставьте! Вешать их всех на столбах!
И еще.
Мы только поеживались — от Димки разлетались опасные искры злобы, как брызги металла при разливке, — и пугливо помалкивали, и тут Илюша наш и говорит:
— Знаешь, Дима, ты злословь где-нибудь в другом месте и без нас. Мы приходим сюда отдыхать и расслабляться, а не судить и приговаривать.
Круто так обозначил позицию, и всем полегчало, в том числе и Димке.
Когда Димка не приходит на игру, в зале полтора часа тянется тихая тягомотная скука.
Грех праведника
Наша Ника, переводчица, что устроила нам «Легенду о Нарайяме», меланхоличная и лишенная эмоциональной подвижности, иногда впадает в такой транс — глаза хмелеют, тихо накатывает женское бешенство.
Тренер Макс, конечно, выручает ее по-товарищески.
Отыграет Ника укороченный сет (по три гейма играем на вылет: проигравших заменяет другая пара) и исчезнет из зала. Вот уже и следующий сет доигрывается, скоро Нике снова на площадку, а она все еще в тренерской.
— Успеем лишний гейм сыграть? — обсуждают игроки.
Нет, побеждает мнение, не успеть. «Макс быстёр», подразумевается. Не вслух. Илья справедливо говорил, мы приходим сюда отдыхать, а не устраивать моральное судилище.
Вот возникает Ника, румяная, становится на площадку.
Играет с ней в паре обычно Илья. С ним хорошо: к победе не ревнив, из-за пропущенных мячей не убивается.
Это с Димкой не приведи Господь проигрывать: чувствуешь себя жуткой скотиной, и Димка удавится, если не выспорит мяч в свою пользу, а Илья уступит, Илья человек благородный: за своими мячами побежит, по пути и чужие из углов достанет и всем раскатает.
— Батя, у тебя слабый замах слева! — басил на площадке рослый юноша, которого он привел однажды. А мы и не подозревали, что у него такой сын. На голову выше отца.
Маленького роста мужики обычно преподлейший народишко, мстительный, злой, но не Илья.
Однажды вечером — уже одиннадцать часов — уходим с игры, переоделись, в женской раздевалке осталось одиноко висеть пальто Ники, а самой ее где-то нет, да и Ильи, как выяснилось, нет, а мы его ждем, чтобы вместе идти до остановки, животрепещущие темы обсуждать, Илья человек мудрый, мнений веских. Ну как, мол, Илья, насчет развала империи: поможет это в оздоровлении жизни или напротив? И он рассудительно приведет примеры — Рим, Германия, Япония, — когда распад империй приводил к расцвету. Дело в том, мудро объяснит, что в старом организме поражена вся кровеносная система: склеротические бляшки сплошь тормозят ток крови. Эту систему уже не вылечить, надо заменять ее новой.
Так вот, мы его ждем, а он где-то запропастился, только одежда его висит в мужской раздевалке.
А Дворец спорта большой, закутков много.
И тут он пробегает мимо с сигареткой, сам какой-то взъерошенный, не в себе. Натыкается на нас — как будто не ожидал увидеть.
— Идите, братцы, без меня, я тут...
Но так и не придумал, что «тут», чистый человек, навыка вранья никакого, покраснел.
—...пригласили... — пролепетал.
Ну мы и пошли, оставив на весь ночной Дворец спорта Нику, Илью и тренера Макса.
Директор дворца, говорят, из окон своей квартиры бдит, чтобы после одиннадцати, когда все занятия кончатся, во Дворце спорта не светилось ни одно окно, иначе выволочка наутро.
Но мы надеялись, что ребята наши ведут себя аккуратно и ничего не зажигают.
Впоследствии это никогда не повторялось, наш неревнивый и нежадный Илья играл с Никой по-прежнему предупредительно и заботливо, а к исчезновениям ее в тренерскую на пятнадцать минут относился абсолютно спокойно.
У праведников ведь другая психология, чем у нас, они и согрешат — не так, как мы.
Макс
Перепали ему дивной красоты печальные глаза. Видно, многое было ему дано от природы, да не пригодилось.
Скучает ужасно. Включит в тренерской телевизор, выключит его, ах. Возьмет гитару, запоет, отложит в сторонку...
В молодости был джазмен, пел в ансамбле...
Слишком мало взяла жизнь из того, что он готов был ей отдать.
Все пропадает в нашей системе без пользы, и люди тоже. Не в коня корм. Такой уж конь.
— Давайте как-нибудь соберемся, посидим, попоем!..
Но так и не собрались пока.
От душевной неприкаянности Макс подружился с Ивиком, официантом.
Ивик человек богатый, весь в «фирме», красавец притом. Но красотой своей, как Макс, не пользуется. Ведь Макс выпьет — что нужно подавляется, что нужно оживает, — а Ивик человек восточный, мусульманский, к вину не приучен.
Его привезла когда-то с юга директриса ресторана, много старше его, вывела в люди, быстренько родила двух детей — заградительный такой батальончик, чтобы не было охоты к отступлению, и теннис теперь — одна отрада Ивика. Человек отрады хочет. Чтоб никакой «пользы», кроме радости души.
И вот Ивик поставил себе цель: научиться играть левой рукой так же, как правой. (Господи, нам бы его заботы!)
И в часы, когда зал не занят играми, приезжает на своей машине Ивик, переодевается в фирменную теннисную форму, становится против Макса (Макс без «фирмы», да у него и нету) — и играют вдвоем, долго играют, до ночи, до усталости, чтоб не чувствовать тоски своей души.
Нет в жизни счастья
Я уже говорила, у нас в основном несемейные люди. Кандидат наук Инна-марксистка — тоже. И вы уже поняли, почему? А славная такая женщина. Добрая.
Или вот взять нашу прелестную Любашу — которая с формами... Она, между прочим, тоже преподает в институте не то химию... Но это нетрудно, никаких особенных усилий не требует, если ты родился в семье таких же преподавателей, закончил школу, поступил на автопилоте в вуз, несло тебя течением — а течения в каждой среде свои: на дне, и в средних слоях, и наверху, они автоматически влекут своих людей, можно не грести — и вынесло на кафедру, вот ты и ассистент, хотя ни разу твоя мысль не зашкалила за пределы, дозволенные строкой учебника.
Вяжет, шьет, рукодельница. Такая пропадает хозяйка!
И было мне вначале непонятно, как это наши холостые мужчины не бьются за нее друг с другом в смертном соперничестве. Домой боится поздно возвращаться — и некому проводить.
Но вот глядим — наш Вася Никулин, заводской технолог с аккуратной походочкой бюргера, стал поджидать Любашу после игры. Ну, Бог в помощь!
Очень ведь мы озабочены счастьем наших знакомых, поскольку собственное счастье нам не удалось.
Вася парень тоже славный, скучный жутко, рассуждает: «А как же, не помажешь — не поедешь» Такой мудрый старичок лет тридцати.
Мы думаем: хорошо, что Вася забыл, как однажды ему пришлось несолоно хлебавши уйти с игры из-за Любочки.
Простил ей эгоизм, не то что Валентин, который своей Саше до сих пор не прощает.
Да и как помнить зло, ведь Любаша одна у родителей дочка, все лучшее привыкла получать, в этом что-то даже детски-трогательное есть: всегда с улыбкой заберет себе лучшее место на корте:
— Я не могу против солнца играть! — и все тут. А ты моги как хочешь.
И недели две Вася ее провожал. А потом, увы, все расклеилось.
Бедность участия — психиатрический термин: чувства чуть тронуты поверху; улыбка — как рябь по воде; а глубина их беспробудно спит.
Две скуки не сработали на взаимное притяжение, отпали.
А мы-то радовались.
Благословенное нарушение симметрии
Интеллигентная наша Катя — у которой все в тон — пришла со светящимся лицом и сказала, что ее место в клубе года на два освобождается: она идет на выполнение демографической программы.
— Можете занимать за мной очередь! — всей нашей женской раздевалке.
Мы ужасно обрадовались. Никто, понятно, не спросил насчет отца, отец в Катином счастье роли не играл.
И вообще, у нас не принято соваться; каждый скажет о себе сколько сочтет нужным.
А не сочтет — так что, мы не знаем, что ли, других таких историй? Не жили на свете? Жили, знаем.
Я знала одну прелестную, чудную женщину, был у нее возлюбленный — женатый, и решила она родить. Совершенно счастливая ходила. Торжественно ждали они с возлюбленным этого часа, а были далеко не молодые: ей тридцать девять.
Час грянул неожиданно, в ночь с пятницы на субботу, «скорую помощь» вызвать к автомату бегала соседская старушка; у возлюбленного дома тоже телефона не было, и в выходные некуда было ему позвонить.
Ну и перенесла она за эти выходные! Врачи хоть и боялись за ее поздние роды, с этим она справилась, и когда акушерка сказала: «Девочка!», она счастливо произнесла: «Ну, здравствуй, Машенька!» Потом в палате молодые родихи (я понимаю, что правильно «родильницы», но это не по-русски; «сорок кило́метров» — говорили в нашей деревне мужики, и где-нибудь в Англии это, может, и киломе́тры, а по нашей дороге сорок этих самых будет исключительно с ударением на о; или: «Я пошла к детя́м» — тоже по-русски гораздо правильнее, потому что «к де́тям» — это когда из гостиной в детскую, а когда из очереди в коммуналку, то сугубо «к детя́м», и с этим не справиться никаким лингвистам — с правотой живого языка); так вот, родихи в палате обсуждали между собой: мол, там какая-то старуха, говорят, рожала, так еще и «здравствуй, Маша» сказала. Очень удивлялись. Тридцать девять лет — возраст их матерей, и они уж, верно, толстые старухи.
А она лежала, отвернувшись к стенке, обессиленная родами, и плакала оттого, что вот родилась Машенька, а ни одна душа на свете про то не знает, никто не принесет ей фруктов, как этим дурным молодухам, август на дворе, пора плодов, и хочется есть, а эти девки жрут, и невдомек им.
В понедельник она позвонила возлюбленному на работу, он ругается: где ты без меня шляешься, я приходил в субботу, в воскресенье... Она перебила:
— У нас родилась Машенька! — и заплакала.
И любовь продолжалась у них еще долго, еще лет пять. До тех пор, пока жена не выставила его из дому и он не перебрался к возлюбленной насовсем. Вот тогда любви и пришел конец.
Так что нас ничем не удивишь.
И мы смотрели на нашу счастливую Катю с грустью, как боги, которым открыты все книги судеб и можно заглянуть в их конец и узнать, «кто с кем остался».
Как будто сама Катя знала про жизнь меньше нашего.
Но она была счастлива, а мы нет. И в этом состояло ее превосходство. Всю нашу мудрость она превосходила простейшим жестом — отказом от нее.