Кассирша выдала ему пачку трешек — сто штук. Он поднес эту пачку в вытянутой руке, издалека протягивая старухе.
Она испуганно оглянулась, достала платочек:
— Никогда голые деньги не давай, даже если пять рублей, надо завернуть, вот я тебя научу, тогда они к тебе всегда вернутся!
«Вернутся! — насмешливо подумал художник. Вслух сказал:
— Это не деньги. — С отвращением, будто давно мечтал избавиться от них. Чтоб она поняла: он не одурачен. Он подаёт.
Старуха возбужденно лопотала:
— Я отдам, я сразу же отдам. Или пойдет в зачет за гараж, за дачу... Я обязательно отдам.
На остановке он оторвал ей несколько талончиков, она одобрительно кивала, ценя его заботу, и без передышки болтала. И это, дескать, тебе зачтется, доверчивый человек богу угоден, и она теперь во всех общинах расскажет, все будут знать: живет такой хороший человек на свете, и все за него помолятся, и удача уже больше никогда не отступится от него. А он брезгливо подсаживал ее под локоток в троллейбус, было пасмурно, холодно, грязно, и снег пополам с дождем бессильно падал с неба.
Плелся по мокроте домой и думал: а мальчик-калека в самом деле есть. И они знают, что это им за подлость их великую, знают, но согласились... Отдали мальчика в жертву. Бог жертвы любит и за мальчика дает им возможность успешно заниматься их ремеслом: мошенничеством. И, пожалуй, они в самом деле верующие. Верующие мошенники. И перед каждым выходом на дело творят молитву или даже постятся, чтобы бог им послал удачу. И через молитву им действительно открывается: «с той женщиной не получится, а вот с этим должно получиться...». Правильно им бог открыл. Бог — он все видит, все ему известно. Они заплатили богу, мальчика отдали, мальчиком рассчитались за услуги. И бог у них теперь наводчиком. Всевышнюю власть уступил сатане, а сам перебивается наводкой. Во жизнь!
А Галина Степановна-Семеновна, видимо, бабулю расколола, не позволила размазывать все эти религиозные сопли, а спросила документы. Да и насмеялась над бабушкой, несправедливо обидела. Всякий человек неудачу в своем деле понимает как несправедливую обиду.
А может, она одна с мальчиком-калекой, и нет у них больше никого, а жить надо.
А может...
Впрочем, она, может быть, еще и вернется. Как она сказала ему, садясь в троллейбус: «Картошечки мне сегодня свари́те! Я вчера постеснялась попросить, а я без картошки не могу, привыкла всю жизнь картошку одну есть...»
Картошку одну есть... А как она радовалась деньгам! Так только в детстве Деду Морозу радуешься. А потом уже ничему и никогда.
И тебе жалко этих денег! — стыдил себя.
Он загадал: зайдет сейчас в бухгалтерию худфонда: если уже перевели ему деньги из Свердловска в оплату заказа, то все правда.
Он зашел, и деньги поступили буквально сегодня...
Он безотказно проработал весь день, заперев воображение. Несколько раз звонила жена: ну, спрашивала, не приехала еще? Дело в том, что художник ей сразу сознался в трехстах рублях. И явившись вечером с работы, она первым делом зырк по вешалке: цветастый платок, кримпленовое пальто, старушечьи сапоги и тот ее узелок — ?..
Вскакивали оба на каждый телефонный звонок...
И только сын-десятиклассник с усталым превосходством удивлялся:
— А вы ее ждете? Ну молодцы... Да ты на руки ее посмотрел, художник, знаток жизни? Она же ни-ког-да не работала на ферме!..
И ушел к себе в комнату: уж эти ему престарелые романтики!..
А престарелый романтик поздней ночью — семья уже давно спала — на каждую въезжавшую во двор машину все думал: не бабушка ли на такси подъехала — и вставал, и выглядывал в окно. Но там не то что бабушки, а и машины никакой не оказывалось. Галлюцинации, что ли? — пугался он, страшась сумасшедшего дома и старости.
ТРЕНЕР
Томе Фроловой
«Приятного вам полета». Володя расслабился.
— Ну, как там она? — и прикрыл глаза.
Конечно, ему хочется, чтобы там было очень плохо. И чтоб, таким образом, о нем там вспоминали с сожалением.
Лететь долго, он хочет, чтоб беседа доставила ему удовольствие; он уже приготовил для почесываний и поглаживаний заветные места воспоминаний, сейчас мурлыкать начнет.
Но зря он на это рассчитывает, там не очень плохо. Там умеренно плохо. Не хуже, чем всюду.
Он, правда, не слушает. Он сразу начинает говорить сам. Как он тоскует, как ему было там хорошо и было бы так по сей день, не вмешайся тогда она, Шура, в эту их любовь.
— Не обольщайся! Как только стало ясно, что ты не разведешься, тут все и кончилось.
— Где «ясно», мне это и сейчас не «ясно»!
— Да перестань! Во всю эту любовь я давно не верю.
— Вот-вот, ты и ей это безверие внушила! — Володя попытался играть рассерженного.
— Если бы ей можно было что-то внушить, она бы не вышла замуж!
Володя ей не верит. Он считает, любая женщина хочет выйти замуж, особенно за него. А что Шура осталась незамужней — так не по убеждению, а не за кого было.
Но он этого не говорит, он уже сто раз говорил. И она не говорит ему, что было, было ей за кого. Она уже сто раз говорила. Каждый все равно остался при своем, зачем же снова сотрясать воздух! О, они старые друзья и все возможные обиды друг другу уже нанесли и простили.
Шура не говорит: хватит уже о любви, пощади мои седины и свою лысину. Говорила.
Он свою лысину совершенно не помнит, он думает, как было ему с Инной хорошо и замечательно, пока не помешала Шура.
— Володька, побойся бога, ты водил ее за нос три года!
И так весь полет, и это уже сто первый полет с теми же разговорами.
Сладко ему ковыряться в этой поджившей и не особенно болезненной ранке.
А Шуре подремать бы под гул моторов, какая любовь, давно осталась одна работа!
Она оглянулась: ребята спали в креслах, раскинув мощные свои тяжелые легкие ноги, придирчиво всмотрелась: ну, кто же? Событие всегда можно предвидеть: вокруг человека заранее сгущается поле, напряженность его растет, и это заметно — по глазам, по осанке: зреет заряд. Он может копиться годами. У Шуры было на него чутье: начинает в воздухе потягивать озоном, и она тогда работает на сосредоточение заряда, чтоб устранить напрасные утечки, чтоб уж шарахнуло в одну точку. Но никто не понимает, как ей удается, победы ее воспитанников кажутся всем случайностью: ведь глядя на Шуру, не подумаешь. Не честолюбива, не жадна, слаба: добра к своим ребятам и балует их, как плохая мать, а это их портит, факт.
«Лена, — подумала Шура, остановив на ней взгляд (взгляд: испытательное напряжение вольт на тысячу — выдержит?) — ей нынче выпадет».
Шура часто знала, на кого поставить. Коллеги только усмехались, когда она пыталась научить их, как это делается. Всерьез ее не принимали. Любили, правда, сползались к ней поближе, и даже незнакомые тотчас начинали ощущать: около нее — лучше. У одного приезжего коллеги как-то вырвалось: «Зубы белые! Это ж в народе первый признак, что человек хороший!»
И даже на Доске почета у нее — улыбка, и волосы густым разливом по плечам — раскинулось море широко. И легкая осанка — ну, это спортивная юность, тело помнит лучше, чем мозги.
Но ей плевать, она собой не интересовалась, она по поведению была не актер, а зритель — нет, даже так: осветитель. И эта безбрежная улыбка ее была — не ослеплять, а освещать того, кто сейчас на сцене.
Дружить с такой — одно везенье.
— Лена притащит золото, — пробормотала Шура невзначай, хотя была суеверна и заранее прогнозы не выдавала. Но вовсе не поэтому она прикусила язык, а потому что выдала нечаянно Володе: все это время она думала не о его проблемах с Инной, а совсем о другом.
Но Володя запросто переключался с дела на любовь и наоборот:
— Куда ей, вот отодвинула ты Грязнову, дура, вот бы кто золото припер.
— Грязнова — да, но у нее, знаешь, вены начали болеть, я ей сбавила нагрузки.
— «Вены начали болеть»! — передразнил Володя. — Ну, начали, и что? Золото успела бы притащить.
— А потом? — пристыдила Шура.
Володя махнул рукой, с этими блаженными разговаривать... Он подумал и еще ей припомнил:
— А с Чешихиной тоже!.. Какая была девка!
— Чешихина родила.
— А то я не знаю! Ты мне лучше про это не напоминай, мне тебя сразу удавить хочется. Чешихина сама жалеет, что пришла к тебе советоваться. Она же колебалась, а ты, тренер называется, нет, у меня до сих пор двигатель отказывает, как я подумаю, ты сама, собственноручно, отправила ее рожать!
— Спорт — дело временное, а ребенок — это жизнь! — угрюмо буркнула Шура.
— Да для нее вся жизнь как раз и была спорт! Я уже не говорю, во сколько она нам обошлась!
— Вы все рабовладельцы!
— А ты как думала? Это ж всё деньги, каждый спортсмен — это продукт, товар, его произвести надо, от правды не уйдешь, как бы красиво вы это ни называли. Гуманисты, твою!.. Весь ваш гуманизм — демагогия!
— Не пропадут твои деньги: она вернется. Примеров сколько хочешь.
— Молчи уж! — рявкнул Володя и был прав: ну что спорить! Им поздно менять убеждения, каждый добывал их для себя кровью жизни.
Шура не презирала ничуть конкретную арифметику выгоды и отдачи — Володину систему счисления, но ее опыт преподал ей другую математику, и она не хуже Володиной помогала ей выжить. Каждый выживает как умеет.
Она и просто идя по улице заглядывала в лица, словно подавала встречным сигналы, как маяк: ребята, не теряйте надежды, берег есть, не опускайте рук, плывите!
И сама искала среди встречных лиц хоть одно на сотню — с этим знаком: «есть» (есть смысл жизни? — она не могла бы это обозначить с такой определенностью). Этот знак — вера? — помогал ей и самой держаться.
Шура не сердилась на Володю — ни за профессиональные упреки, ни — тем более — за эти ложные обвинения, что она, злодейка, настроила против него свою подругу Инну — нет, Володька не дурак, и знает он отлично, что врет, но уж больно это сладко — воображать себя жертвой и страдать, а Шура стерпит это его удовольствие, она великодушная.