— дух, их связующий.
Платон подтвердил:
— Все возникает из своей противоположности. Конечное — из бесконечного, слабое — из сильного, бытие — из небытия.
Ницше, однако, язвительно усмехнулся:
— Истина неужто происходит из заблуждения? А ясное воззрение мудреца — из жадности?
— Если бы живое возникало не из мертвого, а из чего-то иного, вся материя уже перекочевала бы в смерть, не имея себе обратного хода в возрождение, — доказывал Платон.
— Предметы высшей ценности, — не сдавался Ницше, — должны иметь иное, собственное происхождение. Из этого ничтожного мира, из этой путаницы безумия и жадности их вывести нельзя!
— Хорошо, — пошел Платон на уступки, — я согласен, есть два вида причин: необходимые и божественные. И любовь — проводник божественных велений...
— Эй, вставай, дождик накрапывает! — толкал меня Вовка Кудрявцев, будил. — Иди в постель!
Я лежал навзничь на крыльце и спал, простершись и раскинув руки, как запорожец, прямо под теплыми звездами. Впрочем — я протер глаза — звезд не было, капал дождик. Я вошел в наш барак, там клубился сигаретный дым, за столом играли в покер, на что я никогда не мог надивиться: они же не выспятся! Я не высыпался хронически, особенно тяжко было по утрам, когда будят и из блаженства сна попадаешь в самую отталкивающую реальность: лязг, плеск, треск, стук, отвратительное жужжание электробритвы, кашель — это наша орава готовится к очередному доблестному дню, а у меня выросла борода, потому что я экономил на бритье лишние несколько минут сна.
Как-то мы с матерью жили в гостинице в одном номере. Утром она вставала раньше, а я досыпал, сквозь дремоту слыша убаюкивающие уютные шорохи ее неторопливого одеванья: пощелкивают застежки, почмокивают резинки, шуршит ткань, постукивают крышки ее коробочек и пудрениц. Ласкающие звуки, бесшумное женское дыханье, и я сплю-сплю, проснуться не могу, разомлев от счастья всех этих шорохов и шелестящих ее шелковых шагов, — она никогда не будила меня шумно, а всегда — с детства — осторожно и постепенно: подойдет, погладит и снова уйдет, а я сплю; подойдет, потрет плечи и опять даст сколько-то подремать, и снова: растирает мне ладони, разглаживает пальцы, пошлепает по ступням, осторожно откинет одеяло и растянет меня по моей детской постели — потягушечки это называлось, вот, а теперь мне шарахаться по утрам из сна под лязг и бряк грубой нашей казармы, ах, мама, мама!
Но еще целая ночь впереди, какое счастье, я залег в свою койку. Я закрыл глаза, только голоса проникают ко мне теперь из реальности. Голос:
— Полушайте-ка, вот вам судебная реальность, описание дела! Обвиняемая — Апреликова Антонина Ивановна, год рождения 1934‑й, место жительства — Москва, специальность — рабочая, образование — малограмотная, семейное положение — незамужняя, сын Апреликов Олег, 1964 года рождения. Свидетельство начальника стройуправления: «Апреликова работала у нас с 1961 года. Работала как вол. В 1965 году мы дали ей с сыном однокомнатную квартиру». Показания Апреликовой: «Мой сын Олег с детства очень нервный, с двух лет сильно заикается. Из-за этого он в жизни неприспособленный, людей сторонится. В апреле 1982 года Олег рассчитался с работой, так как ему исполнилось восемнадцать лет и он должен был пойти в армию. В армию его не взяли по состоянию здоровья. После этого он долго не устраивался на работу, а затем устроился, но начал прогуливать. Я ездила к нему на работу, но узнала, что он уже уволен за прогулы». Из следственных документов: «Апреликов Олег Серафимович страдает существенными дефектами речи. Замкнутый, друзей не имел. Несмотря на официальные предостережения, уклонялся от общественно-полезного труда. Свою вину в ведении паразитического образа жизни признал полностью. Спиртными напитками не злоупотребляет». Из приговора: «Признать Апреликова Олега Серафимовича виновным в ведении паразитического образа жизни и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на один год условно с обязательным привлечением к труду в местах...» Показания Апреликовой: «Отбыв наказание, Олег приехал домой. Нас предупредили в милиции, что сыну нельзя жить у меня без прописки. Олег уехал, но потом снова вернулся. По молодости и по состоянию здоровья он еще не мог жить без матери». Из приговора: «Признать Апреликова О. С. виновным в злостном нарушении правил паспортной системы и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на один год». Из решения исполкома райсовета: «Выселить гражданку Апреликову из Москвы в административном порядке сроком на два года». Из личного дела Апреликовой на автозаводе ЗИЛ: «В связи с извещением о выселении из Москвы уволить Апреликову А. И. ...»
Я с трудом расклеил глаза. За покерным столом сосредоточенно играли, у каждого в зубах по сигарете, из другого угла донесся голос Вовки Кудрявцева: «Наши деды свой авторитет пропили, отцы проели, а мы проспим»; смех, мы веселые ребята и труженики, но никто из нас не умеет, посмотрев в глаза человеку, проникнуть в его сердце, а если этого нет — как судить? Еще три года — и мы начнем выносить такие же приговоры.
— Из приговора: «Апреликова виновна в злостном нарушении правил паспортной системы: будучи выписанной из Москвы, она продолжала проживать без прописки. Подсудимая виновной себя признала и пояснила, что выезжать из Москвы ей было некуда. Назначить Апреликовой наказание в виде лишения свободы сроком на один год». Показания Апреликовой: «Отбыв наказание, я поехала в Орловскую область по направлению, но меня там на работу не приняли, сказали, что им престарелые не нужны. Жить мне было негде, и я приехала в Москву». Из решения исполкома: «Жилая площадь по прежнему месту жительства в настоящее время свободна, но в связи с осуждением к одному году лишения свободы Апреликова право на площадь утратила. В предоставлении жилой площади отказать».
Платон сказал бы:
— Преступнику выгоднее понести наказание, чем избежать его. Потому что наказание зла утоляет в человеке потребность гармонии и справедливости. Гармония и справедливость делают человека счастливым, а беззаконность разрушает необходимое личности равновесие.
— А я убежден, что всякий человек без исключения преступник, — заявил бы следователь Сигизмунд. — Остается только выявить его преступление. Я умею это делать. Мой метод — свободные ассоциации. У кого что болит, тот о том и говорит. Я веду допросы, просто беседуя о жизни. Обмолвки, описки, очитки помогают мне выявить «направленность» мысли.
— Несправедливо ваше предубеждение против всякого человека! — оскорбился бы Монтень.
— Мое предубеждение? — удивился Сигизмунд. — А «первородный грех» я выдумал?
— А я не отрицаю сознательного моего преступления, — заносчиво сказал Феликс. — Из уважения к свободе воли я готов лишиться физической свободы и буду доказывать, что сделал это, потому что хотел. Когда в идею вложено столько сил, от нее уже не отречься. Тогда ценность ее уже, безусловно, дороже жизни. Как ребенок для матери. И тогда предательство идеи — преступно.
— Во-первых, никакой свободы воли нет, все детерминировано, — изрек Сигизмунд. — Другое дело, что вы психически больны. Это снимает с вас часть ответственности.
Монтень за Феликса вступился:
— Вам кажется ненормальным его презрение к трусости? Презрение к тем, кто страшится назвать смерть по имени! Вы знаете, древние скифы были непобедимы: они сражались, все время отступая, ведь у них не было ни полей, ни городов, ни домов. Но у них были могилы предков, и если враги приближались к местам захоронений, то могли увидеть, как скифы могут стоять, не отступая. Феликс не может отступить от своих убеждений — вам это кажется ненормальным?
Ницше презрительно произнес:
— Люди черни хотят жить даром. Но мы, которым отдалась жизнь, мы постоянно думаем о том, как бы получше ей отплатить! Мы ничего не хотим иметь бесплатно, менее всего — жизнь. Мы не ищем наслаждения там, где не даем его! Всякое благо ниспосылается нам за плату, и плата эта — то неизбежное зло, которое содержится во всяком благе.
— Вы говорите заносчиво и избыточно красиво, — осадил его Сигизмунд. — Вы просто многого не знаете о психике человека.
Феликс ему говорит:
— Я презираю смерть, которой вы хотите напугать меня!
Тогда Монтень победно взглянул на следователя и, гордясь Феликсом, подвел итог:
— Есть ли у вас дети, господин следователь? Не приучайте их к стыду и наказанию, если хотите, чтобы они боялись этих двух вещей. Приучайте их к поту и холоду, к ветру и жгучему солнцу, ко всем опасностям, которые им надлежит презирать! Пусть они относятся с безразличием к тому, во что одеты, на чем спят и что едят, пусть они решительно привыкнут ко всему!
И с этими словами он встал рядом с Феликсом, будто это он создал и воспитал такой героический образец человека.
Сигизмунд усмехнулся:
— Превосходно. Превосходно иметь дело с таким... э-э... достоинством. Скажите же прямо, гордый учитель, называется ли ваш ученик убийцей?
Идеальный следователь Сигизмунд умел себя не пощадить. Он раздражал собеседников как бы низменной стороной своей природы, и от перегрева они начинали газить и парить. Возгонка шла, превосходный был технолог, управлял психикой своих собеседников. На самом деле он отнюдь не устранял высшие начала жизни.
Монтень, пригвожденный его прямым вопросом, собирался с мыслями:
— Карнеад говорит: «Если ты знаешь, что в таком-то месте притаилась змея и на это место, ничего не подозревая, собирается сесть человек, чья смерть принесет тебе выгоду, то, не предупредив его об опасности, ты совершаешь злодеяние, и притом тем большее, что твой поступок будет известен лишь тебе одному».
— Ага, значит, вы признаёте, что он убийца!
— Этим я только хотел сказать, что лишь один Феликс может знать, убийца он или нет. Никто другой тем более не может обвинять его.
— Как же в таком случае быть с наказанием? — любопытствовал Сигизмунд.