– Ну, конечно. – Она откусила кусочек. – Ой, как вкусно!
– Здесь считается, что этот сыр обладает и целебными свойствами. – Он умолк, затем добавил. – Но, конечно, от рака он не спасет.
– Так значит, доктора уже не в силах помочь вашему отцу?
– Они сказали мне, что ему остается, самое большее, полгода.
– Ах, как это страшно, как это тяжело и грустно… и все же он держится с таким мужеством. Я получила истинное удовольствие от беседы с ним. Его любовь к этой лошади и впрямь необычайна!
– Да. Такие, как Аманта, попадаются одна на миллион. Мигель улыбнулся. Темная туча прошла так же стремительно, как и налетела.
– Аманта. Как романтично звучит это имя!
– Оно означает Возлюбленная, – подмигнув, сказал Мигель. – Только мой отец осмелился дать такое имя лошади.
Патриция рассмеялась.
– Он и впрямь незаурядная личность.
– Что верно, то верно. Его называли и художником, и гением, и безумцем – и, думаю, вы согласны, что для любого из этих определений имеются основания.
– Вы в чем-то очень похожи на своего отца – ведь и в вас тоже есть капелька безумия.
– Но я никогда не повешу голову своей возлюбленной на стену и не подложу ее шкуру себе под ноги.
Патриция состроила гримасу.
– Да, чувство юмора у меня довольно мрачное, его я тоже унаследовал от отца. Моя мать, знаете ли, умерла родами, и заниматься мною с самого начала пришлось ему. Ну, мы, понятно, страшно ругались – я так и не научился соответствовать его требованиям. И мы по-прежнему раздражаем друг друга, хотя я и люблю старого местра.
– Да, мне это понятно. Я тоже любила своего отца. – И вдруг Патриции неудержимо захотелось развить эту тему. – Он погиб при самых чудовищных обстоятельствах.
Мигель, отхлебнув вина, испытующе поглядел на нее.
– Он летел на встречу со мной… но… его самолет был захвачен палестинскими террористами. Они убили всех евреев, находившихся на борту, – а отец… они по ошибке приняли его за еврея.
– Какая трагедия… – он покачал головой. – Никогда не мог понять, почему столько народу ненавидят евреев.
– Я тоже не могу этого понять… но мой дед называл их склизким народцем – и говорил, что им нельзя доверять, когда речь заходит о деньгах.
– А как вы сами к этому относитесь?
– У меня есть только один знакомый еврей – доктор Соломон, – и я люблю его всей душою.
– Что ж, теперь вы познакомились еще с одним. Патриция удивленно посмотрела на него.
Я происхожу из рода марранов.
– Кто такие марраны?
– Евреи, которых инквизиторы заставили принять католичество. Завтра я покажу вам Россио – там заживо сожгли тысячи евреев.
– Какой ужас!
– Какая глупость. Большая часть людей на земле хоть в какой-то степени, да евреи. Мне кажется, священники забывают о том, что сам Христос был евреем.
Она внимательно и взволнованно слушала – его слова производили на нее сильнейшее впечатление. Мигель собрался с мыслями.
– Я ненавижу религию. Это она заставляет людей ненавидеть друг друга, убивать друг друга. Патриция, этот мир был бы куда лучше, если бы люди побольше внимания уделяли Богу и поменьше – той или иной религии.
– Послушать вас, так все это предельно просто. Мигель осушил бокал.
– Большая часть всего, что происходит на свете, предельно проста. Если только знать, чего ты на самом деле хочешь. – Он взял ее руку в свои. – Вы знаете, чего вы хотите?
– Иногда я в этом не уверена. Он пристально посмотрел на нее.
– А я знаю. Я хочу вас.
Будучи не в силах выдержать его взгляд, Патриция потупилась и посмотрела на его сильные руки, сжимающие ее изящные пальчики. Затем медленно и не осмеливаясь вздохнуть, вновь посмотрела ему в глаза.
Дверь ванной закрылась за Патрицией. Мигель выключил свет, чиркнул спичкой и зажег толстую свечу, стоящую на ночном столике. Он разделся, сел на кровать, отстегнул ремень, крепящий протез на ноге, – теперь это было куда проще, чем разбираться со сложной системой, опутывавшей его ногу прежде. Протез скользнул на пол.
Он поглядел на полоску света, выбивающуюся из-под двери в ванную; время от времени эта полоска исчезала – источник света заслоняла Патриция. Затем свет в ванной погас, и его сердце бешено забилось. Дверь отворилась.
Патриции хотелось промчаться по комнате и рухнуть в объятия Мигелю, но она внезапно почувствовала неизъяснимую робость. Он сидел на постели совершенно обнаженный. Его тело походило на безупречную статую мускулистого атлета, оливковая кожа казалась в свете свечи медвяной. Ей было не видно выражение его лица. Глубоко вздохнув, она позволила халату медленно соскользнуть с ее плеч.
Он откинулся на локтях, упиваясь каждым моментом представшего перед ним зрелища.
– Ты прекрасна, – сказал он.
– И ты тоже, – прошептала она.
– Посмотри на меня, – голос его был мягок, но тон – властен.
– Я смотрю.
– Посмотри на меня всего.
Медленно-медленно она подошла к нему и опустилась перед ним на колени. Ласковым движением руки она прикоснулась к его изуродованной ноге. Он не пошевельнулся.
– Я хочу тебя, Мигель.
Он погрузил пальцы в ее волосы, затем притянул Патрицию к себе и страстно поцеловал в губы. Они были раскрыты. По всему ее телу пробегала дрожь. Это же ощущение она испытала, когда он впервые поцеловал ее на конюшне. Но тогда ей стало страшно, а сейчас – ничуть.
– Ах, Мигель, – прошептала она, – мне так жаль, что я оттолкнула тебя той ночью.
Он засмеялся резким гортанным смехом.
– Только смотри, не оттолкни меня сегодня.
И он, втащил ее на постель, перекинув через себя. – Никогда… никогда…
Он ласкал ее шею, грудь, нежно прикоснулся к соскам и почувствовал, как они затвердели под его пальцами, потом провел рукой по ее плоскому животу и огладил округлости бедер. Затем его пальцы скользнули ей в лоно.
Патриция тихо застонала, когда он, охваченный нетерпением и страстью, вошел в нее.
Глава XV
У главных ворот зазвонил колокольчик. Мигель, беспокоясь о том, как бы этот шум не потревожил отца, только что уснувшего после трудного дня, быстро пересек двор. Что за время для неожиданного визита! И особенно сейчас, когда он предвкушал вечер наедине с Патрицией.
Он открыл ворота и встретил горящий взгляд темных глаз Исабель.
– Исабель? А я… А я как раз собираюсь уезжать.
– Но я приехала вовсе не к тебе. Я приехала к твоему отцу.
В руках у нее был большой букет лилий. Она хотела было пройти, но Мигель встал в воротах, загораживая ей путь.
– Я передам ему эти цветы, – сказал он, забирая букет. – Отец не может принимать посетителей: он очень слаб.
– Ах… Какая жалость!
– Благодарю за сочувствие.
Он попытался было закрыть ворота, но ее рука взметнулась вверх и не дала ему сделать этого.
– Мигель, не прогоняй меня. – Ее лицо было на расстоянии всего нескольких дюймов от его лица. – Я ведь тоже больна.
– Тогда тебе стоит обратиться к доктору.
– Я говорю серьезно. Я больна, я смертельно больна из-за того, что не вижусь с тобой.
– Исабель, прошу тебя… Мне не хочется говорить об этом. У меня сейчас много других проблем – я думаю только об отце.
На ее губах появилась кривая усмешка.
– Вот как? А мне казалось, что тебя куда больше занимает эта злосчастная наследница огромного состояния.
Мигель был поражен.
– Тебе не обмануть меня, – продолжила меж тем Исабель. – А она не сообщила, что ее только что выпустили из сумасшедшего дома?
Мигель ударил ее по лицу.
Исабель медленно поднесла к щеке руку в перчатке. Но прежде, чем она успела сказать хоть что-нибудь, из тьмы во дворе донесся голос Патриции:
– Мигель, где же ты?
– Сейчас приду!
Глаза Исабель превратились в две непроницаемо-черные точки.
– Поторопись, Мигель, – выдохнула она. – Не заставляй ее ждать.
Она отшатнулась, и Мигель, охваченный яростью, захлопнул за нею ворота.
– Кто-то приехал? – спросила Патриция, когда он подходил к дому.
– Нет, это всего лишь привезли цветы отцу. – Он показал ей букет. – Велю служанке поставить их в воду.
Ему нужно было несколько мгновений, чтобы собраться с мыслями. Разумеется, Патриция рассказала ему о своем пребывании в лозаннском санатории, но откуда об этом стало известно Исабель?
– Мистер Кардига! – послышался из темноты голос Патриции. – Расслабьтесь, мистер Кардига, расслабьтесь!
Патриция нежно обняла его, и улыбка у нее на лице заставила позабыть обо всем, связанном с Исабель.
На занятиях в школе верховой езды Патриция считалась любимой ученицей наставника. Резкий приказ или даже грубый упрек, обращенные к кому бы то ни было другому, превращались, если речь заходила о ней, в мягкий совет или в сопровождаемую улыбкой и комплиментом рекомендацию. Другие учащиеся перешептывались у нее за спиной, и Патриция не знала, догадываются они или нет об истинном положении вещей. Но когда он усадил ее на Ультимато, на которого не позволял садиться никому, шепоток сменился понимающими ухмылками.
Через пару дней она была уже не просто любимицей преподавателя, она превратилась в его помощницу Мигель попросил ее поработать с несчастной девочкой из Франции, уже признанной всеми, кто учил ее ранее, бездарной, хоть и богатой курицей.
Патриции стало жаль девочку, казавшуюся такой растерянной даже на безотказно смирной паломинской лошадке, – ее бриджи промокли от алого вина, по пухлым щекам, не переставая, катились слезы.
– Как тебя зовут? – спросила Патриция по-французски, обняв плачущую девочку за плечи и поспешив увести ее в дальний конец арены.
– Меня зовут Лиз, – по-английски ответила та.
– Вот как, ты говоришь по-английски?
– Да, я говорю по-английски. Но я не умею ездить верхом на лошади.
Патриция улыбнулась.
– В начале это и впрямь нелегко, Лиз. Тебе следует набраться терпения.