Равнины Плутона синие, но это не та синева, которая вам знакома. Она сверкающая и жесткая, бесконечная и злая. Бледное, холодное солнце, висящее над горизонтом, можно рассматривать невооруженным глазом, оно чуть больше соседних надменных звезд.
Равнины тянутся к горизонту, сверкающие и жестокие, их не скрашивают ни туманные очертания гор, ни смутные контуры холмов. Вокруг лишь бездонные глубины космоса, и это не обычный космос, окружающий внутренние планеты, а кромешная тьма, с которой сталкиваешься, достигнув конца улицы, — та, что заставляет повернуть назад к милосердному свету фонаря на углу.
Я хорошо изучил эти ледяные равнины и в конце концов привык к ним, но произошло это намного позже, чем прибыл второй корабль, чем те тридцать шесть часов, что я провел в одиночестве в доме в конце улицы.
«Звездная мечта-1» совершила посадку без моей помощи. Такой modus operand[9], вероятно, разочарует романтиков, помнящих, как на заре космической эры пилоты сами управляли кораблями. Впрочем, романтики вообще подвержены приступам ностальгии. Для них старый способ всегда лучше. Подозреваю, что точно так же столетие назад их духовные предки ругали «форд» с автоматической коробкой передач.
Я был единственным членом экипажа — капитан Стивен Кавер, пункт отправления Тритон, пункт назначения Плутон — причем скорее был пассажиром, чем пилотом, хотя и очень тщательно отобранным пассажиром. Выбранным не потому, что разбирался в технике. В космосе и на далеких планетах преобладают не технические, а психологические проблемы. Люди, которые в конце концов достигнут звезд, будут совсем не похожи на обвешанных гаджетами пустозвонов, заполонивших Луну и Марс.
Первым делом я активировал маяк. «Звездная мечта-2» все еще находилась в паре миллионов километров и потому казалась лишь маленьким пятнышком на экране радара. Через день-другой, если все будет в порядке, она опустится рядом со «Звездной мечтой-1», следуя сигналу маяка. Если возникнут проблемы, капитан Спеллер, пассажир второй «Звездной мечты», сможет вернуться на Тритон в моем корабле — если, конечно, переживет посадку. В основу программы положен благородный принцип: человеческая жизнь важнее оборудования.
Затем я надел скафандр, прошел сквозь воздушный шлюз и спустился по трапу на поверхность планеты. Вообще-то это не входило в мои обязанности. Совершать разведывательные экспедиции до прибытия Спеллера приказа не было, а местным пейзажем я уже вволю налюбовался через иллюминаторы.
Тем не менее, человек привязан к традициям, и в наших умах глубоко укоренилось символическое значение человеческого шага по инопланетной почве, особенно если это первый шаг. Как первый человек на Плутоне, я не мог не ступить на его почву, вернее — лед.
Я стоял у корабля посреди необъятной равнины, готовый ощутить восторг. Первый человек, ступивший на порог дома номер девять по Солнечной улице, заслужил эту награду.
Восторга не получалось.
Наверное, впечатления от спуска на планету приглушили остроту моего восприятия. Теперь я впервые по-настоящему ощутил окружающую меня бесконечность. Синий блеск ледяных равнин, тускло освещенных жалким подобием солнца, простирался вплоть до темного хмурого горизонта, который на самом деле был не горизонтом, а страшной границей, где кончался монотонный пейзаж и начиналась тьма, отделявшая последний дом на улице от первого в соседнем городе, до которого четыре мили или четыре световых года.
Я побывал в других домах и успел познать одиночество в его обычном смысле. Даже смутно сознавал, что чем дальше идешь по улице, тем острее его чувствуешь, но оказался не готов к тому одиночеству, что наваливается из бездны внешнего космоса и проникает в самую душу.
Не знаю, с чем его сравнить, потому что никогда прежде не испытывал ничего подобного. Попытайтесь представить себе бесконечную немую равнину — ничего кроме льда и мерцающего звездного света, а потом — себя в самом ее сердце. Представьте, что над горизонтом сияет тусклая холодная звезда, а потом заставьте свой разум осознать, что эта звезда — Солнце. То самое Солнце, благодаря которому небеса нашей родной планеты сияют голубизной и сменяются времена года, которое дарит нам очарование рассветов и великолепие сумерек. То, что порождает день, чему мы обязаны каждой травинкой и резным листочком, — всего лишь вон та жалкая бледная звездочка над горизонтом. Бесполезная пентаграмма на непроглядной завесе космоса, одинокий фонарь на углу, столь щедро дарящий тепло трем первым домам нашей улицы.
Представьте себе все это, если сможете, а затем представьте пустоту за горизонтом, безграничную и чудовищную, неумолимо наползающую из межзвездного пространства на ледяные поля Плутона, темную гипнотическую сущность — как она проникает в вас, затопляет и переполняет…
Вернувшись на корабль, я направился прямиком в медицинский отсек, где хранился щедрый запас виски. А почему бы ему там не храниться? Вас и близко не подпустят к космическому кораблю, если не признают психически устойчивым, а психически устойчивые люди не станут злоупотреблять запасом спиртного. Однако непредвиденные обстоятельства на то и непредвиденные. Короче, я напился.
Пришел я в себя на кушетке в пассажирской каюте (было бы неправильно и слишком романтично называть ее навигационной рубкой). Во рту пересохло, голова гудела. Я с трудом поднялся и поплелся в сторону медицинского отсека.
Если б не одна мелочь, все бы было в порядке. Таблетка от похмелья — и через минуту все последствия пьянки стали б неприятными воспоминаниями. Я бы вернулся в уютную каюту, сел за передатчик, дождался, когда «Звездная меч-та-2» поймает сигнал маяка, и установил радиоконтакт со Спеллером. Болтал бы с ним о чем-нибудь привычном и земном, пока вторая «Звездная мечта» не опустится рядом с первой и на Плутоне нас не станет двое.
Тогда моя история, несмотря на ее многозначительное начало, мало отличалась бы от рассказов других астронавтов… но перед сном я забыл закрыть шторки иллюминаторов и теперь, проходя мимо, машинально, как поступит любой у открытого окна, взглянул на плутонианскую равнину.
Там, где раньше не было ничего, стоял поселок. Очаровательный и милый — лучше просто не бывает. Белые домики и зеленые лужайки, опрятные улочки, обсаженные вязами и кленами. В центре разбит парк, такой зеленый, что больно смотреть.
Я застыл перед иллюминатором, не веря своим глазам и не в силах отвести взгляд. Постепенно стали различимы детали: оплетенные розами веранды, кусты сирени перед крыльцом, цветущие яблони на заднем дворе.
На улицах ни единой души, в домах, вероятно, тоже.
На окраине, куда упал мой взгляд, зеленые газоны и опрятные улочки сменялись ледяными равнинами. Солнечный свет таял, его сменял жестокий холодный блеск бесконечных льдов.
Я поспешно отвел взгляд и вновь стал рассматривать очаровательные домики, ухоженные дворы, живые изгороди и извилистые улочки в тени деревьев. Внезапно ощутив, что ни минуты больше не могу выносить одиночество корабля, я выскочил из каюты и помчался к воздушному шлюзу. Однако я у внутренней двери все же остановился.
Мой здравый смысл еще не совсем покинул меня. Скафандр! Я торопливо натянул его, потом заставил себя проверить уровень кислорода, индикатор давления и термометр, но не потому, что боялся за исправность встроенных приборов, а чтобы убедиться, что я все еще в здравом уме.
Конечно, я пил, но могла ли единственная бутылка вызвать такие галлюцинации? С другой стороны, реальность этого поселка столь же невероятна. Так или иначе, его надо исследовать.
Я шагнул в тесный шлюз и запечатал герметичную внутреннюю дверь. Затем нажал на кнопку, открывающую массивный внешний люк.
Свист, шипение воздуха… и передо мной на мертвенной равнине, замороженной до минус двухсот градусов, раскинулся поселок, прогретый летним солнцем! Он выглядел даже реальнее, чем в иллюминаторе!
Я побрел в направлении улицы, которая начиналась в сотне шагов от корабля, и в то мгновение, как я ступил на плитку тротуара, меня окружил солнечный свет. Пораженный, я взглянул в небо, и оно оказалось голубым. Летне-голубым, июньско-голубым, утренне-голубым… Ласковое солнце, смягченное легкой дымкой, поднималось над красными крышами.
В недоумении я уставился на ближайший дом. Что-то в нем показалось поразительно знакомым. Марсианский колониальный стиль, старомодная веранда, увитая розами… Внезапно я все понял и застыл в изумлении.
Передо мной стоял дом моего детства! В нем я родился и жил, пока не пришла пора уезжать в школу. Точно такой же дом, как в те времена, когда я выслеживал марсиан на заднем дворе и загонял на яблочные деревья венерианских сфугов. Рядом — дом-близнец, а через дорогу еще один.
Я понял, что все они одинаковы.
Пока я стоял, тараща глаза, как мальчишка, из дома вышел высокий красивый мужчина, открыл калитку и зашагал по улице, направляясь к центру поселка. Одет он был в светло-бежевый деловой костюм, а в руке держал портфель. Проходя, он взглянул прямо на меня, но не заметил. Зато я хорошо рассмотрел его лицо. Широко расставленные серые глаза, тонкий нос и твердый рот, незабываемая ямочка на подбородке.
Я узнал его сразу же. А что тут удивительного? Еще бы не узнать родного отца.
Не знаю, как долго я там стоял, — сомневаюсь, что время можно измерять стандартной меркой в столь необычной ситуации, — прежде чем двинулся вперед, неуклюже, словно неповоротливый ныряльщик посреди изысканной Атлантиды. Второе потрясение я испытал, когда подошел к калитке. Из дома вышла моя мать, спустилась по ступеням крыльца и начала срезать ветки сирени.
Все виделось так явственно, так отчетливо, что просто не могло быть настоящим. Голубое летнее небо над красными черепичными крышами, белые доски стен, ставни на окнах, открытые веранды (тогда они снова вошли в моду после столетнего забвения), сочная зелень лужайки, солнечный блеск ножниц, срезающих лиловые гроздья сирени, моя темноволосая красавица-мать…