Это случилось на одной из деревенских вечеринок, которые тогда снова входили в моду. Филип приехал в маленький университетский городок уже под конец дня, распаковал в гостинице одежду и книги. Оставалось ждать утра, чтобы явиться к начальству. Не зная, куда себя деть, и страдая немного от одиночества (в чем он позднее признался Миранде), Филип отправился бродить по улицам в надежде поскорее утомиться и лечь спать. Однако всего через пару кварталов он оказался перед ярко освещенным зданием клуба, где и проходила вечеринка, и, странно взволнованный — в душе смутно всколыхнулось что-то приятное и очень родное, — остановился у входа.
Сквозь широко распахнутые двери виднелся длинный стол в центре зала и ломившиеся от еды столики у стен — за каждым стояла девушка в голубой униформе. Мужчины и женщины с подносами лавировали в проходах, позвякивали тарелки, звучали теплые домашние голоса. Простота вывески над входом трогала душу: «Ужин и танцы — всего 77 центов». Охваченный чувством, которого не испытывал с детских лет, Филип поднялся по широким ступенькам и вошел в зал. Сентябрьская ночь дышала теплом, легкий ветерок раскачивал занавески на окнах.
Она была там. Стояла за столиком, где предлагались сэндвичи с ветчиной, — высокая, темные волосы, лицо, словно прелестный цветок над синими листочками воротника. С момента, как он перешагнул порог, она стала центром вселенной, и все прочее — столики, посетители, стены, пол — превратилось в блеклый фон, с помощью которого художник выделяет главный объект полотна.
Он лишь смутно осознавал присутствие других людей, идя по залу. На полпути она заметила его. Их глаза — ее синие, его серые — встретились, взгляды переплелись, отгораживая это мгновение от потока времени. Он влюбился, влюбилась она, и не стоит рассуждать о том, что сказали бы психологи фрейдовского толка об этой любви, потому что горе-психологи ничего не смыслят в такой любви, когда входишь, видишь девушку и мгновенно, неизвестно как (и неважно как), понимаешь: ты нашел свою единственную, желаешь ее, желал и будешь желать всегда… Целую вечность.
Вечность и еще один день…
Руки тряслись, он заставил их воткнуть сигарету в губы и зажечь. Но даже после того как легкий дымок потянулся к потолку, они дрожали, и он насильно уложил их на колени и приказал глазам смотреть на сельский пейзаж, проплывающий за окном монорельсового вагона.
Блеклая сентябрьская зелень. Холмы покрылись соцветиями золотарника, и листья сумаха только начали краснеть. На повороте вагон качнуло, холм остался позади, поезд летел над долиной. Место прелестное, но совершенно незнакомое. Филипа это не смущало — от Седарвилля с его привычными видами еще слишком далеко. Он не слишком увлекался путешествиями, и пройдет время, прежде чем он узнает знакомые холмы и леса, долины и реки… и дома — они порой стоят по сотне лет. Нечасто, но и такое ведь бывает. Разве он хочет слишком многого?
Филип откинул голову на пневматический подголовник и попытался расслабиться. «Расслабьтесь, освободите сознание. Позвольте окружающей реальности входить в вас постепенно и помните: нельзя думать о прошлом» — так учил инструктор по реабилитации в Морозильнике.
Расслабься. Не думай о прошлом. Это все ушло, ушло, ушло…
Вагон вновь качнуло, он бросил взгляд в окно. Мимо тянулся космопорт, но Филип прежде никогда не видел его и в первое мгновение принял за рукотворную пустыню. Потом показались высокие, гордо указывающие в небо металлические башни, и до него дошло — это звездолеты.
К его удивлению примешивался страх. Одна из реалий новой эры, к которой он не был готов. Конечно, и в его время были космические суда, но немного и небольшие, пригодные лишь для межпланетных перелетов. Ничего общего с теми величественными махинами, что стояли здесь.
Двигатель Суэйка к моменту суда над Филипом еще не изобрели, и он только сейчас начал осознавать ту роль, которую сыграло это новшество в последующее столетие. И неудивительно. Звезды, уж конечно, куда привлекательнее для людей, чем безжизненные планеты родной системы.
Альфа Центавра, Сириус, Альтаир, Вега… По словам инструктора, одно из судов побывало даже на Арктуре и вернулось полгода назад после шестидесяти пяти лет полета! Филип потряс головой. Невозможно. Немыслимо!
А он-то всегда считал себя сторонником прогресса. Старался идти в ногу с веком, принимал перемены как часть человеческой судьбы. Научный прогресс всегда стимулировал его, а в своей области политической философии Филип шел даже впереди современников как в теории, так и в практике. Короче, мог служить образцом современного цивилизованного человека…
Сто лет назад.
Он устало перевел взгляд с кораблей на серые стены вагона. Сигарета обожгла пальцы, он вышвырнул ее в мусорку. Взял журнал и снова попытался читать, но разум спотыкался на незнакомых словах, безумных идиомах, отступал перед невероятными концепциями. Журнал выскользнул из пальцев и остался лежать на сиденье.
Старик… Вот как он себя чувствовал, хотя в субъективном смысле стариком-то как раз и не был. Что с того, что родился он сто двадцать семь лет назад и ему по-прежнему двадцать семь? Годы, проведенные в бесчувствии Морозильника, по законам субъективного времени — не более чем миг.
Филип снова откинул голову на подголовник.
Расслабься. Не думай о прошлом. Все ушло, ушло, ушло…
Он прикрыл глаза и тут же понял, что совершил ошибку — но слишком поздно. Вихрь времени затягивал его все глубже, к тому мягко струившемуся сентябрю столетней давности…
Чудный был денек для пикника, и местечко они нашли подходящее — тихую поляну на холме, что над городком. Неподалеку протекал ручеек, громадный дуб раскинул ветви над головой, а в просветах виднелось сонное осеннее небо. Миранда приготовила сэндвичи с ливерной колбасой и упаковала их в розовые пакетики. Еще был картофельный салат. Расстелив на траве льняную скатерть, они сидели и ели, глядя друг другу в глаза. Проказливый ветерок танцевал вокруг, невидимо шлепая ножками по густой траве…
Салат оказался так себе, но Филип нарочно взял добавку, притом одолел аж два ливерных сэндвича, хотя их терпеть не мог. Кофе Миранда разливала из большого термоса и так старалась не пролить ни капли, что опрокинула ему на рубашку весь бумажный стаканчик. Потом извинялась и чуть не расплакалась, но Филип только полюбил ее сильнее, потому что неуклюжесть была такой же неотъемлемой частью Миранды, как темные каштановые волосы, голубые глаза, ямочки на щеках и улыбка, смягчая зрелое великолепие юного женского тела и придавая движениям какое-то детское очарование. Так он мог чувствовать себя свободнее и не смущаться ее красоты. Утешительно сознавать, что и богиням бывают свойственны человеческие слабости.
После кофе они спрятались в тень. Миранда прочла «Полдень на холме» Эдны Сент-Винсент Миллей, а Филип вспомнил отрывок из «Гранчестера» Руперта Брука. Миранда заканчивала университет — ей был двадцать один год — и специализировалась на английской литературе. Это послужило отличным началом для общения, поскольку Филип обожал читать с тех пор, как в детстве открыл «Гекель-берри Финна», и за последующие годы не забыл своего увлечения.
Он тогда увлекался курением трубки (она ведь придает солидность, которой так не хватает, когда тебе только двадцать шесть и ты преподаешь первый семестр), и Миранда набила ее для него, а потом держала зажигалку, пока он раскуривал тлеющий табак… Какой это был великолепный день, сияющий, пахнущий сентябрьским ветром и солнцем, с шепотом и тихим смехом… Солнце уже стояло низко, когда они стали собираться, но Филипу не хотелось уходить. Миранда тоже тянула, складывала скатерть медленно и куда тщательнее, чем обычно, а потом подняла одной рукой миску и стала укладывать в корзину для пикника. Миска была большая и неудобная — в итоге остатки салата оказались у него на коленях. Мадагаскарским слаксам пришел конец.
Глаза у Миранды стали такими большими и круглыми, что он бы расхохотался, не будь это ее глаза. Как можно над ними смеяться — слишком они голубые, слишком глубокие. Он лишь улыбнулся, сказал: «Ничего страшного», и обтер брюки платком. Потом увидел ее слезы, увидел, как она замерла в отчаянии — высокая, неуклюжая, истинное дитя, слишком рано превратившееся в женщину, и в то же время прекрасная женщина. Что-то ударило изнутри и растеклось сладкой волной по телу, он обнял ее и спросил: «Миранда, Миранда… Выйдешь за меня, Миранда?».
Космопорт остался позади. Поезд, гудя, огибал холмы по извилистому воздушному пути. Вот проплыли верхушки деревьев, мелькнула река, и на берегу ее Филип заметил первую памятную веху.
Сейчас это выглядело как груда битого камня, заросшая камышом и сумахом, но вчера — сто лет назад — здесь был пригородный пансионат, где он провел день в солнечном патио, прихлебывая коктейли и лениво наблюдая за белыми парусами на синей воде. И ни о чем, абсолютно ни о чем, не думая… — кроме Миранды.
Все, хватит думать о ней. Сто лет назад было можно, сейчас — нет. Зачем рвать себя на части, реальность беспощадна. Если вспоминать Миранду такой, какой она была столетие назад, тогда как идти на седарвилльское кладбище, искать ее могилу, класть цветы?
Инструктор говорил, что в каком-то смысле ему повезло с приговором. Сами того не желая, судьи проявили милосердие. Было бы хуже, если бы ему дали пятьдесят лет, и он, двадцатисемилетний мужчина, вернулся к жене, отметившей семьдесят второй день рождения.
Впрочем, наивно говорить о милосердии, пусть даже и случайном, в эпоху правления Конгресса. Тогда человека могли приговорить к заморозке и бесчувствию, вырвать из родного времени. Тот век не знал жалости, не имел понятия о значении этого слова. Он был жесток, более или менее, смотря как судить, но ни в коей мере не милосерден.
А нынешняя эпоха, хоть и вернулась к милосердию, была не в силах даровать его освобожденному преступнику. Можно принести извинения за жестокость предшественника, компенсировать потерянные средства, обеспечить финансовую независимость, но как вернуть то неповторимое время, вернуть нежную улыбку и незабываемый смех любимой женщины?