Примирился он не сразу по возвращению в деревню. Весь процесс занял несколько лет и явился естественным результатом разного рода печальных событий и неожиданных происшествий. Рестон попытался вспомнить, когда впервые ненадолго ступил в нишу, отведенную ему обществом и обстоятельствами. Да, случилось это в четвертую зиму, когда у Андрулевичей умерла дочка.
Был пасмурный зимний день, небо затянули свинцовые тучи, мерзлая земля еще не скрылась под мягким покрывалом снега. В составе небольшой процессии Рестон взобрался на холм, приспособленный под кладбище, и вместе со скорбящими иммигрантами встал на краю маленькой могилы. Над грубо сколоченным гробом отец девочки с Библией в руках неуклюже пытался прочесть проповедь — вместо четких и ясных звуков выходило невнятное бормотание. Не выдержав, Рестон шагнул по обледенелой земле прямо к убитому горем отцу и взял у него Библию. Выпрямился на фоне пасмурного зимнего неба — такой высокий, сильный — и начал читать. Его голос пронизывал, как ледяной ветер, и согревал, как полуденное солнце, наполняя надеждой на приход весны и спокойным осознанием, что зима рано или поздно уйдет:
«Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек…»
Наконец, раздался долгожданный стук. Рестон поднялся с кресла и пошел к двери. Все-таки забавно, как простые богобоязненные люди восприняли космонавта. В особенности того, кто спас их от гонений и привез на обетованную землю; кто легко управлял гигантским кораблем одними только пальцами и по Исходу творил такие чудеса, рядом с которыми переход Моисея через Черное море — лишь жалкий фокус; кто, по прибытию на обетованную землю, часто уходил в пустыню послушать глас Божий, иногда прихватив с собой Священное Писание.
Но само по себе такое восприятие не породило бы столь сильного социального давления на Рестона, не будь той единственной жертвы при аварийной посадке.
Какая ирония, что этой жертвой стал главный оплот нового общества — польский священник.
Рестон отворил дверь, вглядываясь в снежную мглу. На пороге стоял младший Пызыльдевич с огромным блюдом в руках.
— Добрый вечер, отче. Я принес вам колбасок, голубцов, пельменей, потрошков и…
Преподобный Рестон посторонился. Конечно, в работе священника есть свои недостатки — во-первых, нужно постоянно поддерживать порядок в моногамном обществе, где мужчин и женщин не бывает поровну, а во-вторых, следить, чтобы очередное жадное семейство чрезмерно не эксплуатировало аборигенов.
Но есть и преимущества. Лишившись права иметь собственных детей, Рестон обрел многочисленное потомство в ином смысле слова. Что плохого, если старик хочет казаться полноценным мужчиной вопреки обстоятельствам и обществу?
— Входи, сын мой, — пригласил он.
БАШНИ КВЕТЕНЕСТЕЛЯ
Большинство людей ведет безнадежное существование.
Тортону не хотелось никуда идти. Проводить последние часы отпуска на помпезном карнавале по ту сторону канала казалось ему пустой тратой времени.
Он отбился от группы и удобно примостился на мягкой траве на берегу канала. Вечер только начинался. Вокруг было тихо и спокойно; казалось, что завтрашний день где-то в миллионе километров. «Так и должно быть, — подумал Тортон. — В миллионе, а может, и в шестидесяти миллионах. Главное, чтобы не ближе».
Вдалеке, за искрящейся синевой канала, он видел пронзающие лиловый небосвод башни Кветенестеля. Вечернее солнце играло на их хрустальных стенах, создавая невероятные ослепительные узоры.
Башни были неотъемлемой частью марсианского ландшафта, как и канал, как и бескрайние золотые поля марсианской кукурузы, простирающиеся до далеких красных гор. Башни, непревзойденные памятники древней марсианской архитектуры, казалось, стояли здесь уже многие миллионы лет. Именно таким представляется — нет, не представляется, а должно быть — наследие великой цивилизации.
Если верить путеводителю Межпланетной корпорации, Кветенестель жил в так называемую эпоху гедонизма, еще до марсианских бурь. Пока его современники отчаянно зарывались в землю, создавая сложную систему тоннелей и гротов, которым вскоре суждено было стать мрачными катакомбами, Кветенестель обессмертил свое имя, возведя великолепные башни.
Воображение Тортона рисовало старого, дряхлого человека с тонким лицом, изборожденным морщинами за два марсианских столетия. Размахивая костлявыми руками, старик расхаживал взад-вперед по набережной канала и резким, клекочущим голосом руководил созданием своего последнего шедевра. Словно фантастический Хеопс. Словно инопланетный Озимандия.
Тортон представил, как башни росли, как сверкающие колонны ярус за ярусом устремлялись все выше и выше в темнеющее небо. Он представил, как на горизонте сгустилась тьма, предвещая бурю, и, наконец, настали долгие годы песчаных вихрей под налитым кровью глазом солнца во мраке вечной ночи.
Все это время башни продолжали стоять. Некогда синие каналы стали унылыми бороздами, пересекающими новорожденные пустыни, от городов остались только пыль и воспоминания. А башни стояли, когда первый из переживших бурю показал бледное лицо из норы и выбрался навстречу еще тусклому солнечному свету. Спокойные и величественные, такими они предстали усталому взгляду первого ступившего на Марс землянина.
— Любуетесь башнями, с е н и р?
Вздрогнув, Тортон обернулся и увидел на прибрежной тропинке низкорослого марсианского крестьянина. Следуя обычаю своего народа, тот учтиво поклонился.
— Прошу прощения, что побеспокоил, — продолжил марсианин. — Я направлялся к своему батикено, но заметил, как увлеченно вы рассматриваете это произведение древнего искусства. Сколь бестактно с моей стороны было обратиться к вам.
— Эти башни действительно прекрасны, — ответил Тортон.
— Как приятно слышать, что вам нравится искусство моего народа. Для нас башни бесценны, ведь само их существование служит нам уроком, о котором забывать нельзя.
— Что это за урок?
Вероятно, любопытство читалось у Тортона на лице, потому что марсианин, чуть поразмыслив, спустился по склону и подошел к нему.
— Хотите узнать, сенир?
— Присаживайтесь, — предложил Тортон.
— Сенир, это будет неподобающе с моей стороны. Я лишь бедный землепашец, а вы — землянин, житель одного из великих городов вашей планеты. Но, если вам интересно, я буду рад поделиться своими жалкими знаниями.
По маленькому кожистому лицу марсианина невозможно было прочитать никаких эмоций, но Тортону показалось, что над ним насмехаются. Тем не менее любопытство взяло верх.
— Конечно, мне очень интересно.
— Благодарю, сенир. Я расскажу вам о башнях. Но сначала, чтобы вам было понятнее, я расскажу о моем народе. Когда-то мы были большой, сильной, смелой расой, хотя, безусловно, не такой сильной и смелой, как ваша, сенир. Культура того периода, в свете сформировавших ее ценностей, стала блестящим воплощением нашего образа жизни. Говоря проще, мы были идолопоклонниками. Мы поклонялись вещам. Не предметам, несущим какой-то смысл, не религиозным символам, а вещам, которые сами же и создавали. Устройствам, машинам, зданиям. Особенно зданиям, сенир. И, разумеется, городам. Нам нравились наши высокие белые здания, сияющие фасады, шпили и купола. Мы редко покидали их. В них мы работали всю жизнь, лишь по необходимости перемещаясь из одного в другое, но никогда не оставаясь подолгу снаружи. В то время и были построены башни Кветенестеля…
— Неправда! — возразил Тортон.
Марсианин удивленно посмотрел на него:
— Почему, сенир?
— Нечто столь прекрасное не могло быть создано в такую эпоху.
— Но башни Кветенестеля были созданы именно в ту эпоху.
— Наверняка вы ошибаетесь!
— Все возможно, сенир, но я уверен, что никакой ошибки нет.
Тортон замолк, ожидая продолжения рассказа, но марсианин лишь странно смотрел на него своими темно-карими глазами. Тортон занервничал.
— Вы говорили о значении башен, — напомнил он, — и о связанном с ними уроке.
— Совершенно верно, сенир. Во-первых, башни имеют буквальное значение. Вы знакомы с нашей примитивной азбукой?
Тортон покачал головой.
— Что ж, неважно, — сказал марсианин. — Обратите внимание на первую башню. Она удивительным образом напоминает букву “К” вашего алфавита. На самом деле, она символизирует наш звук «кве». Вторая башня, похожая на вашу букву “Н”, обозначает наш звук «тен». Далее вы видите символ, похожий на вашу “С”, только менее изогнутую, и это…
— Вы хотите сказать… — Тортон запнулся. В недоумении он смотрел на противоположный берег, отчаянно желая верить, что он — первый землянин, которому посчастливилось сделать это удивительное открытие.
— Я хочу сказать, сенир, что башни Кветенестеля представляют собой гигантские символы нашей слоговой азбуки, сложенные в слово «Кветенестель».
— Черт побери!
Тортон застыл, вглядываясь в гигантские буквы, что еще мгновение назад по незнанию считал просто башнями. В то же время они оставались башнями и по-прежнему были прекрасны.
— Подумать только! — воскликнул он. — Столько туристов приезжает сюда с единственной целью — полюбоваться башнями, и все это время никто не знал? Никто не мог даже вообразить… Но почему? Почему ваш народ умалчивает об этом?
— Потому что никто нас не спрашивает, сенир.
Несколько минут Тортон сидел молча, собираясь с мыслями. Наконец он произнес:
— Так в чем же глубинный смысл? В чем урок?
— Слушайте, сенир. Расцвет идолопоклонничества пришелся на эпоху незадолго до наступления песчаных бурь. Как я уже говорил, мы поклонялись рукотворным объектам. Ничто не представляло для нас ценности, кроме того, что мы делали сами, что было приятно глазу и наделено полезными функциями. Также я упомянул, что больше всего мы любили наши дома и города. Мы проводили долгие прохладные вечера в уличных кафе за бокалом чистейшего, непревзойденного вина, часами глядя на величественные фасады зданий, на уходящие высоко к звездам шпили. Наша жизнь была счастливой, сенир, но до поры до времени. Однажды этому суждено было закончиться. Когда пришли песчаные бури, мы спрятались под землей. Мы не могли взять с собой здания и прочие созданные нами предметы. Нам пришлось оставить наши уютные дома и прекрасные города на милость ветра и песка. А ветер и песок не были милосердны. Нет такой цивилизации, что упорно следовала бы идеалам, которые могут быть разрушены в мгновение ока. Когда те из нас, кому довелось уцелеть, вернулись на поверхность, они увидели, что от их любимых городов и дорогих им вещей не осталось ничего. Они увидели лишь…