Итог возвращает к началу, к первой фразе романа: «Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написании же яко одушевленнии…» (VI, 7). Первая встреча героя, еще мальчика, со смертью, дала повод повторить эти слова: «…я впервые ощутил тогда, что она <смерть> порой находит на мир истинно как туча на солнце, вдруг обесценивая все наши „дела и вещи“, лишая нас интереса к ним, чувства законности и смысла их существования, все покрывая печалью и скукой» (VI, 28). В другой раз они повторяются при воспоминании о почти экстатическом и несомненно творческом состоянии, когда душа, отрешаясь от жизни, «точно из какой-то неземной дали <…> созерцала „вещи и дела“ человеческие» (VI, 86). В финале романа умершая жизнь восстает из гроба беспамятства, наделяется душой и выходит из границ времени, отмечающих ее начало и конец. Только сила, преодолевающая смерть в «Жизни Арсеньева» – нечто большее, чем «написание». Ибо на протяжении всего романа осуществляется не фиксация прошлого, а его воспоминание, которое и оказывается силой воскрешающей.
Глава 4Воля и закон Мнемозины(романы Владимира Набокова)
1. Воспоминание как сюжет
«Котик Летаев» Андрея Белого, «Младенчество» Вячеслава Иванова и «Жизнь Арсеньева» Ивана Бунина являются, на наш взгляд, теми тремя произведениями русской автобиографической поэзии и прозы, на основе которых можно говорить о связи с традицией темы воспоминания у Набокова. Бытование этой темы в русской культуре ХХ века, разумеется, выходит далеко за рамки трех произведений, избранных нами для монографического анализа. Но, на наш взгляд, данные три текста достаточно репрезентативны: они развивают эту тему в тех важнейших ее ракурсах, которые оказались актуальными в первой половине ХХ века. Поэтому, посвятив каждому из них по главе, мы можем теперь, в качестве предварительного подведения итогов, указать на те общие для эпохи мотивы, участвующие в развитии этой темы, которые оказались унаследованы Набоковым.
О трактовке памяти и воспоминания в первой половине ХХ века достаточно подробно говорилось во введении. «Котик Летаев», «Младенчество» и «Жизнь Арсеньева» интерпретируют акт воспоминания исходя из ценностных ориентиров, сходных с теми, что были выработаны русской философской мыслью. Воспоминание понято как духовный акт (духовная практика) высочайшей значимости. Процесс воспоминания истолкован как ценность, не менее, а может быть, и более важная, чем его результат. Во всяком случае, погружение в глубины памяти предпринимается не затем, чтобы извлечь из нее статичный результат воспоминания, а ради того, чтобы совершить акт, сопутствующий воспоминанию – акт самопознания. Последний же неизменно выводит индивидуальное «Я» за его пределы – к миропознанию и, в некотором смысле, – к богопознанию. Воспоминание идет дальше личной человеческой жизни – за черту рождения, а порой и еще дальше – к «предмирному». Работа памяти сопряжена с личным мистическим опытом. Движение памяти не имеет однонаправленной устремленности к прошлому, оно направлено к нему лишь затем, чтобы воссоединить его с настоящим. Через эту встречу воскрешается прошлое и, вместе с тем, воссоединяется, избегая дурной множественности, личное «Я». Память имеет активно преображающий характер и теснейше связана, с одной стороны, с познанием, с другой стороны – с воображением.
Попадая в контекст произведения, одновременно художественного и автобиографического, тема памяти получает дополнительную, сравнительно с философским контекстом, специфику. Автобиографизм произведения требует от писателя подлинного и чрезвычайно напряженного погружения в собственное личное прошлое, реальной работы памяти, которая не может быть заменена вымыслом, – то есть работы с собственной жизнью, которая становится строительным материалом произведения. В то же время его художественный характер превращает воспоминание в нечто большее, чем внутренняя активно переживаемая реальность или предмет философской рефлексии: воспоминание становится уже не предметом описания, а сюжетостроительной силой. В результате вырабатывается новый тип сюжета – сюжет воспоминания, которого не было в XIX веке, когда автобиографическая проза была посвящена воссозданию «картин» или событий прошлого, не сосредоточенному на процессе самого воспоминания о них.
Еще раз поясним это различие. Не только в литературе, но и в бытовом общении человек, пересказывая свое прошлое, постепенно «отрабатывает» такой рассказ, отбирает наиболее яркие детали, придает событию сюжетную завершенность, делает очевидной его значимость. Возникает занимательная история – «картина» прошлого, которая может воспроизводиться затем без всякого напряжения памяти. Процесс воспоминания упразднен, сохранился лишь результат воспоминания. Таких «картин» может быть много – они могут составить целую серию, отражающую ключевые моменты прожитой жизни. Они сохраняют прошедшее – но и заслоняют его, делают совершенно недоступным, потому что каждая «картина» подобна моментальному снимку, который начинает восприниматься как полнота длящейся жизни. Моментальный снимок становится подменой, он подменяет собой живую длительность. Сюжет воспоминания не признает подобной подмены.
Автобиографизм, который становится непременной чертой сюжета воспоминания, определяет единственно возможный для него тип героя. Этот герой – художник (писатель, поэт). От героев романтических сюжетов о художниках он отличается тем, что не обладает устойчивым набором черт, поскольку его черты неизбежно индивидуальны. Необходимо подчеркнуть, что далеко не всякая автобиографическая проза актуализирует такой тип героя. У Аксакова, Толстого, Короленко, Горького жизнеописание автобиографического героя либо вовсе не соприкасается с темой его личного творчества, либо не выдвигает эту тему на центральное место.
Далекий от всякой условности, подлинно личный характер воплощаемых в художественном тексте воспоминаний сообщает некоторую парадоксальность границе между ним и документальными текстами. С одной стороны, она остается вполне определенной, с другой стороны неожиданным образом нарушается. Андрей Белый утверждает, что «Котик Летаев» – это документ сознания, Вячеслав Иванов использует «Младенчество» как основу для автобиографического документа. Возникает общее мотивное поле, соединяющее документ, автобиографическое произведение, основанное на сюжете воспоминания, и другие художественные тексты того же автора. Мотивы «Котика Летаева» растворяются в творчестве Белого, мотивы «Младенчества» объединяют его с лирикой Вячеслава Иванова, редакция из четырех книг «Жизни Арсеньева» дополняется пятой книгой, где сюжетное развитие включает значимый элемент вымысла. Так позже мотивы «Других берегов» станут лейтмотивами набоковской прозы.
В рамках сюжета воспоминания совершенно особое место занимают воспоминания детства, которые получают здесь специфический смысл. Воспоминание устремляется к детству не потому, что оно непременно – самая счастливая, неомраченная пора жизни. У Белого и у Бунина немало воспоминаний о мучительных переживаниях, сопряженных именно с ранним детством. Начало жизни становится магнитом для воспоминания прежде всего потому, что это – момент, наиболее удаленный от настоящего, следовательно – наименее доступный, закрытый самой большой толщей времени, которую необходимо преодолеть. Воспоминания о детстве, какими бы яркими они ни были, – самая трудная задача для памяти. Кроме того, она связана и со сверхзадачей. Устремляясь к своему началу, память пытается преодолеть и саму начальную черту, выйти в измерение мистического.
Детство трактуется в этих сюжетах как момент наибольшей близости к божественному началу мира, связь с которым теряет свою непосредственность при личном земном воплощении (рождении). Не будучи оригинальной, эта концепция в первой половине ХХ века дает повод для личных переживаний, имеющих несомненную подлинную остроту. «Рай», «Эдем» – типичные определения детства, вне зависимости от эмоциональной оценки тех или иных детских воспоминаний. Именно в детстве человеку легче, чем в более позднем возрасте, «вспомнить» о том, что было с ним до рождения. Детям вообще не свойственно жить воспоминаниями: ребенок живет настоящим. Автобиографический герой Андрея Белого или Бунина предается воспоминаниям уже в детстве – и это радикально отличает его от других. Когда герой взрослеет, его детские воспоминания обретают повышенную ценность. Поэтому возникает особый разворот темы: воспоминание детских воспоминаний. Такое опосредование (воспоминание воспоминаний) может распространяться и на повествование о более поздних периодах жизни.
Воспоминание воспоминания задает повествованию ритм повторов. Возврат, и возврат неоднократный, становится типичной чертой описываемых сюжетов.
Именно мистический ракурс темы детства порождает появление связанного с ним мотива изгнания. Событие изгнания тоже оказывается не однократным. Первое изгнание – рождение, понятое как отлучение. Именно так описывает рождение Иванов:
И вышла из туманной лодки
На брег земного бытия
Изгнанница – душа моя.
Второе изгнание – изгнание из того Эдема, которым является детство, неизбежно утрачиваемое. Но вся дальнейшая взрослая жизнь остается неразрывно связанной с этим утраченным раем. Точнее, она восстанавливает свои связи с ним через напряженное воспоминание. «Котик Летаев» начинается со встречи тридцатипятилетнего автора с собою-младенцем. У Бунина духовные события детства становятся своего рода духовной парадигмой героя. Иванов называет поэму «Младенчество» «поэтическим жизнеописанием» – как будто того, что рассказано о раннем детстве, достаточно для исчерпывающего жизнеописания.
Тема детства, как видим, становится достаточно определенным в своих мотивных комплексах культурным топосом – и этого нельзя не учитывать при восприятии темы детства у Набокова. Так случилось, что взросление Набокова оказалось сопряжено с утратой родины, с изгнанием. Значимость для него этого события неоспорима. Но ностальгическим содержанием тема «утраченного детского рая» у Набокова никоим образом не исчерпывается. Между тем, как было с