Следующее кратковременное увлечение Лужина – фокусы. Здесь был элемент чуда, непредсказуемости, но уж очень проста оказалась разгадка и небогата логика фокусов, открывшаяся в книге о них. Затем наступила очередь математики. Построенная на незыблемых основаниях, математика приближала Лужина к непосредственному ощущению бесконечного. Но стоило нарушить правило, как происходило «неизъяснимое чудо, и он подолгу замирал на этих небесах, где сходят с ума земные линии» (Р II, 323). Лужину нравилось, когда абстрактная логика, позволявшая просто и понятно упорядочить мир, соприкасалась с иррациональным, с «чудом», опрокидывавшим построения рассудка[387]. Понятно, почему его интерес к складным картинкам – пузелям – был кратковременным: в этой игре из хаоса разрозненных деталей неизменно возникает ясная и понятная «картина мира», но в ней не остается места для иррационального, непредсказуемого, для «чуда».
В Лужине с детства живет настойчивое стремление совместить логику и непредсказуемость, разум и чудо, но у него нет «языка», чтобы рассказать об этом и нет способа реализовать неосознаваемое им самим и окружающими стремление. Обретением «языка» становится для него встреча с шахматами.
Все дошахматные увлечения Лужина связаны с основной оппозицией романа – рациональное и иррациональное, случайное и закономерное, познаваемое и непознаваемое. С этой же оппозицией связана и центральная метафора романа: «жизнь – шахматы» – метафора, которая последовательно разворачивается, приобретая множество оттенков и смыслов. Но если детские пристрастия героя рационально и закономерно готовят его к встрече с его главной, метафизически предзаданной страстью и главным призванием (Лужин «рожден» шахматистом – и становится им), то как только шахматная метафора начинает распространяться на целое романного мира, оказывается, что закономерное и необъяснимое смыкаются. Между тем параллель «жизнь – шахматы» (или «мир =шахматы») проведена чрезвычайно настойчиво.
Слово «шахматы» состоит из двух корней: «шах» – король и «мат» – смерть. «Шах» означает также угрозу королю. Смерть короля, постоянно находящегося под угрозой, – такова в самом кратком пересказе фабула романа. Но действительна ли эта угроза? Попытки Лужина защититься составляют сюжет.
Первый раз в жизни Лужин видит шахматы на чердаке своей дачи – но он не знает, что это такое, и не понимает значения этой встречи. Второй раз Лужин видит шахматы в кабинете отца, во время концерта в память деда, композитора[388]. Участник концерта, молодой скрипач, разговаривая по телефону, открыл «небольшой гладкий ящик», но повернулся так, «что из-за его черного плеча Лужин ничего не видел» (Р II, 325–326). Этот мотив – попытка разглядеть что-то из-за спины, из-за плеча, то есть попытка увидеть нечто скрытое от глаз, но скрытое не абсолютно, а как бы только временной преградой – многократно повторяются в романе и за его пределами. Так, в «Смотри на арлекинов!» герой пытается рассмотреть события «через плечо времени» (А V, 207).
В приведенном же эпизоде на одной странице шесть раз повторяется слово «ящик» и семь раз – слова с корнем «игра» («играть», «обыграть», «сыграть»). Это обыгрывается грубоватая метафора смерти: «сыграть в ящик». А ящик для шахмат однажды будет прямо назван «маленьким гробом» (Р II, 390).
В финале романа метафора смерти возникает из контаминации двух других поговорок: «Одна нога здесь, другая – там» (обозначение быстрого движения) и «Одной ногой в могиле» (определение близкой смерти). Открыв раму, Лужин «оказался в странном и мучительном положении: одна нога висела снаружи, где была другая – неизвестно» (Р II, 465). Чтобы защититься от жизни, надо было «выпасть из игры», заглянув через плечо жизни в вечность. Первая настоящая партия Лужина (со стариком, поклонником рыжеволосой тети) заканчивается вечным шахом, то есть ничьей, а метафорически – вечной угрозой смерти. Человек всегда находится «под шахом», все люди «приглашены на казнь», всем вынесен смертный приговор, но срок исполнения не указан.
Самое слово «партия» многозначно в романе. Речь может идти и о шахматной, и о музыкальной, и о политической партии, а также, что очень важно для сюжета, о партии как женитьбе.
И еще одна важная аналогия жизни и шахмат. Запись сыгранной партии сопровождается записью в скобках ходов, которые можно было бы сделать, – ходов, которые изменили бы развитие шахматной партии в целом. Такие ходы, обозначенные в скобках, подчеркивает автор, объясняют «суть промаха или провидения» – «смотря по тому, хорошо или худо было сыграно» (Р II, 335). Оглядываясь на свою прошлую жизнь, осмысляя совершенные «ходы», или поступки, герой «Защиты Лужина» пытается понять, какой из них был провиденциальным и вел к желанному результату, а какой был ведущим к поражению «промахом».
Своему будущему тестю Лужин объясняет, что в шахматах бывают «сильные» и «тихие» ходы. «Тихий» ход, в отличие от «сильного», – это медленное накопление сил или внешне неявное, незаметное для противника комбинирование, которое постепенно приводит к усилению позиции или к выигрышу. Искусство шахматиста состоит в том, чтобы вовремя заметить эти неявные угрозы и предотвратить их последствия. Анализируя свою «жизненную партию», Лужин пристрастно внимателен именно к накоплению «тихих» ходов судьбы, влекущих его жизнь к тому, что он сам расценивает как поражение.
Любой поступок, однако, имеет бесчисленное количество причин и следствий, учесть которые невозможно. Практически любой ход в шахматах определяет судьбу партии, но рассчитать все варианты, все возможные следствия хода не в силах ни один шахматист. Иное дело шахматная композиция, шахматная задача. Искусственно составленная шахматистом, она содержит такое сочетание фигур, какое в живой игре не возникает, и имеет одно-единственное решение, которое чаще всего противоречит здравому смыслу и потому отыскивается с трудом. Тем не менее решение шахматной задачи не предполагает единоборства со случаем – непременным участником живой игры (а также и жизни).
Впрочем, шахматы – это игра, в которой случайность должна быть сведена к минимуму. Каждый игрок располагает строго определенным количеством фигур, первоначальное расположение которых закреплено. В данном отношении шахматы резко отличаются от игры в карты или в кости, и это отличие маркировано в тексте романа. Вспомним, что в ящике с шахматами, найденном Лужиным на чердаке, лежали игральная кость и красная фишка. В другой раз судьба искушает Лужина-игрока, когда рыжеволосая тетя предлагает ему вместо шахматной партии сыграть в карты – но Лужин категорически отказывается. Кости и карты целиком предают игрока воле случая – все зависит от сданных карт, от выпавшего числа. «Условие карточной удачи, как случайной, не завоеванной, а приобретенной благодаря расположению судьбы, подменяется (в шахматах. – Б. А.) равноправным соперничеством, которое ведется по законам логики и гармонии, понимаемым игроком как законы действия судьбы», – справедливо пишет Н. Букс[389], несколько увлекаясь, однако, этой антитезой. Ибо шахматы – это поле, на котором разум, логика, воля, даже гармония не господствуют безраздельно. Они противоборствуют случаю. Действия противника можно предвидеть на несколько ходов вперед, но не более того. Так, Лужин изучил манеру Турати и приготовил великолепную защиту против его знаменитого дебюта. Но случилось неожиданное: Турати не применил своего дебюта, и это лишь воодушевило Лужина, увеличило степень свободы в его игре.
Сочетания предсказуемого с непредсказуемым, рационального со случайным, «сильного» хода и «тихих» ходов, разгаданных и неразгаданных комбинаций формируют сюжет романа. Более того: «поэтика» шахматной игры отражается в поэтике повествования, комментирующей сюжет. Вначале поговорим о сюжете.
Лужин не только «слеп», он не просто не видит мира. Он последовательно отрицает материю. Его раздражает даже вещественность шахматных фигур, их «грубая, земная оболочка», скрывающая «прелестные, незримые шахматные силы» (Р II, 358). Играя «вслепую», он воспринимает эти силы в их первоначальной чистоте, или в их «натуральном» виде; соприкосновение с ними дает Лужину ощущение силы, свободы и независимости (в том числе и от социума). Однако после болезни Лужин соглашается «выпасть из игры» (в момент самоубийства это произойдет вторично – Р II, 463). Ощущение счастья, связанное с невестой и ее миром, соединяется в его восприятии с впечатлениями «дошахматного» детства, которое обретает теперь в воспоминаниях Лужина иной оттенок – оттенок счастья и гармонии. Возвращение в мир материи, момент прозрения, связано с произведением искусства. Еще до свадьбы в доме будущего тестя он видит картину, где бьющими в глаза красками изображена русская баба и ее тень на заборе (излюбленная Набоковым цепочка: реальность – картина как тень реальности – и «тень тени» на картине). Краски этой картины потрясли Лужина как «солнечный удар» (Р II, 375). Мы уже упоминали рассказ Бунина под таким названием. За два года до появления «Защиты Лужина» он был опубликован в «Современных записках». Погружаясь в мир, искусственно созданный родителями невесты, имитирующий Россию («тень» России), Лужин впервые испытывает то, чего не было с ним в его «хмуром» детстве – «детскую радость, желание захлопать в ладоши» (Р II, 376).
Для сюжетного развития чрезвычайно важно, что, входя в мир своей невесты, а затем и жены, Лужин по-детски счастлив. Прощаясь, он подытожит их совместную жизнь: «Было хорошо» (Р II, 463). Именно поэтому он и выстраивает защиту против того незримого врага, который, как кажется Лужину, пытается заново вовлечь его в мир шахмат. Действия этой незримой силы проявляются в комбинации из повторных ситуаций; элементы прошлого вторгаются на территорию настоящего, догоняют героя – вероятно, затем, чтобы сложившийся некогда узор судьбы оказался воспроизведенным буквально, – и тогда прошлое сомкнется с настоящим, поглотит будущее, и герой вернется в тот мир, от которого добровольно отказался, выйдя из психиатрического санатория.