Гумберт уже изведал бессмертие или, вернее, обещание бессмертия, если стоять на точке зрения кьеркегоровского или шестовского понимания отчаяния, а не логического прямого высказывания, в рамках которого все рациональные доказательства бессмертия неубедительны.
Именно в эти 56 дней воспоминания и творчества Гумберту открывается смысл его почти комической ошибки, заставившей его принять полураздетого мужлана за восхитительную нимфетку. Не случайно он дважды возвращается к этому эпизоду, оптическая природа которого находится в несомненном родстве с поэтикой непрямого высказывания. Оптика лжет – и едва ли не вследствие этого Гумберту открывается подлинное «совершенство огненного видения» (А II, 323) и не менее совершенно пережитое им в этот момент блаженство. А «бесконечные совершенства заполняют пробел между тем немногим, что дарится, и всем тем, что обещается» (А II, 323). В сущности, это и есть «непрямая» формула бессмертия, ради обретения которой автору «хотелось дать Г. Г. продержаться месяца на два дольше» (А II, 376). Если последние процитированные слова принадлежат Гумберту, значит, он знает дату своей смерти. Но вернее, что это единственный в романе случай, когда его действительный автор, Набоков, прямо говорит от себя, объясняя нечто очень важное в своем замысле. Два месяца, дважды по 28 дней – это те 56 дней воспоминания и творчества, которые дарованы Гумберту во искупление его греха.
7. Эксперимент над собственным «Я»
Во введении мы выдвинули тезис о том, что Набоков создал новый тип автобиографической прозы. Как и всякая литературная новация, он тесно связан с традицией. В данном случае речь идет об обширной философской и литературной традиции конца XIX – первой половины ХХ века, разрабатывавшей проблему личности, проблему «Я» и его инобытия. Многое, что в текстах Набокова кажется подходящим к границе абсурда и объяснимым одной лишь литературной игрой, восходит к этой традиции и в ее рамках получает вполне логичное объяснение.
Мы видели, что вопрос о множественности «Я», о трудности его самоидентификации занимал не только философов типа Карсавина или Флоренского – он стал одним из центральных также и в художественной, и, в частности, автобиографической литературе (свидетельство тому – и «Котик Летаев», и «Жизнь Арсеньева»). Проследим, как решается этот вопрос в прозе Набокова, прежде всего – в тех романах, которые мы квалифицировали как автобиографические.
Автобиографическая основа романа «Машенька» эксплицирована самим Набоковым в «Других берегах». Общим у автора и героя является объем воспоминаний, а также природа воспоминания. Кое-что совпадает и в обстоятельствах берлинской жизни. Не останавливаясь на мелочном перечете сходств и различий, укажем те главные обстоятельства, которые растождествляют сюжет романа и историю жизни писателя. Сочиненной является общая рама фабулы: возможность встречи с утраченной возлюбленной, ее ожидаемый приезд в Берлин и отказ героя от этой встречи. Мы уже говорили о том, что этот, ожидаемый не только героем, но и читателем ход любовного сюжета вытесняется из романа сюжетом воспоминания, который упраздняет необходимость актуального разворачивания событий. Тем самым воспоминание выдвигается на центральное место, очевидной становится его значимость, его природа, о которой здесь было сказано вполне достаточно.
Подобное сочетание подлинной биографии и вымысла осуществится и в «Жизни Арсеньева». Сюжетные приемы Набокова и Бунина в этом отношении очень близки. Бунин в последней части своего романа будет следовать подлинным событиям, но изменит финал любовного романа, заставив героиню умереть, чтобы быть воскрешенной через воспоминание и творчество. Как и Набокову, Бунину это отступление от биографических фактов необходимо для того, чтобы сюжет воспоминания получил свою полную силу.
Второе существенное различие между Ганиным и Набоковым состоит в том, что Ганин – не писатель. В позднейших романах Набоков будет наделять автобиографических героев даром творчества. В «Машеньке» отсутствие этого качества у главного героя имеет сразу два последствия. Во-первых, творчеством Ганина становится сам акт воспоминания. По природе памяти он родственен и Годунову-Чердынцеву, и самому Набокову. В результате еще раз повышена значимость воспоминания. Во-вторых, отдавая события своей жизни герою непишущему, Набоков совершает акт самоотчуждения. Ганин не равен Набокову, по отношению к Набокову Ганин – «не Я». Но он получает и возлюбленную Набокова, и его жизненный сюжет, и существенную часть его духовного опыта, связанную с воспоминанием. Возникает сложный и странный эксперимент над собственной жизнью: ее проживает другой человек, другое «Я».
В сущности, тот же эксперимент повторяется в «Подвиге», причем его условия становятся еще более жесткими. Если в «Машеньке» сюжетное расхождение с биографическими событиями композиционно отделено от совпадающего с ними центрального сюжета воспоминания, так что вымышленной становится «рамка» этого сюжета, то в «Подвиге» интимно-биографическое и вымышленное начала взаимодействуют на протяжении всего повествования.
Как и Ганин, как и все последующие герои автобиографических романов Набокова, Мартын – эмигрант. Его биография в деталях повторяет биографию Набокова: первые книжки, прочитанные по-английски; ранние поездки за границу и огромная роль этих ранних воспоминаний; крымские впечатления; эмиграция через Константинополь; учеба в Кембридже. Герой, как и автор, увлекается футболом, он, как и автор, – голкипер. Футбольная тема, составляющая один из лейтмотивов романа, корреспондирует с футбольной темой в «Других берегах». Духовное сходство автора и героя связано не только с общим предметом занятий (литература, изучаемая в Кембридже), но и с более глубокими вещами (та же преданность воспоминаниям, то же изучение науки изгнания).
Но, углубляясь, сходство сопровождается все более резко проводимыми чертами различия. В 1970 году, в предисловии к английскому переводу «Подвига», Набоков писал: «Если Мартына можно еще в какой-то степени считать моим дальним родственником (он симпатичнее меня, но и гораздо наивнее, чем я когда-то был), с которым у меня есть несколько общих детских воспоминаний и несколько более поздних симпатий и антипатий, то его бледные родители, per contra, ни с какой разумной точки зрения не похожи на моих»[432]. Отец автора и отец героя действительно ничем не напоминают друг друга. Но в то же время для душевной жизни Мартына большую значимость имеет смерть отца, он постоянно мысленно возвращается к ней. Так же пережита смерть отца и Набоковым. Точнее, не пережита, а переживается, ибо в момент создания романа это переживание еще не отодвинуто в прошлое. В жизни Мартына, как и в жизни Набокова, огромную роль играют обе родительские фигуры. Мать героя опять-таки не схожа с матерью автора. Это другой характер, хотя кое-что повторяется (например, такая существенная черта, как отношение к религии). Но духовная связь с матерью – мотив, проходящий через весь роман.
Отождествление и растождествление автора и героя сплетены в единый узел. Но главное связано не с деталями, какую бы бесконечную значимость они ни имели. Главное связано с центральным сюжетным ходом. Самый краткий сюжетный пересказ «Подвига» состоит в том, что мальчик, мечтавший, подобно герою сказки, уйти в картинку, висевшую над его детской кроваткой, вырос и совершил то, о чем мечтал. Эпизод с картинкой – метафора всего сюжетного развития романа (ситуация, в чем-то близкая «Станционному смотрителю»). Этот эпизод является автобиографическим – о нем рассказано в «Других берегах». Примечательны слова, которыми он завершается: «…дробя молитву, присаживаясь на собственные икры, млея в припудренной, преддремной, блаженной своей мгле, я соображал, как перелезу с подушки в картину, в зачарованный лес – куда, кстати, в свое время я и попал» (Р V, 194). Так кончается третий раздел четвертой главы «Других берегов», и читателю предоставлено самому судить о том, что такое «зачарованный лес», в который «в свое время» попал автор. В «Подвиге» этим «лесом» становится покинутая Мартыном Россия, куда он уходит, где он исчезает, ибо уйдя в картинку, вернуться уже невозможно. Как бы ни интерпретировать метафору леса в «Других берегах», ясно, что там речь идет совсем о другом, хотя сама идея тайно посетить Россию не оставляла Набокова и в поздние годы. Ее осуществит и другой автобиографический герой Набокова – Вадим Вадимович из «Смотри на арлекинов!». Тем не менее «лес» героя «Подвига» и «лес» Набокова не совпадают. Не совпадают потому, что герой проживает другую жизнь, чем автор. Другую – но очень похожую. Точку сходства и совпадения Набоков, пожалуй, неявно определяет словом «осуществление», которое он акцентирует, поясняя в предисловии к английскому переводу выбор названия («Glory»). Автор пишет о Мартыне: «Осуществление – это фуговая тема его судьбы; он из тех редких людей, чьи „сны сбываются“»[433].
Это сходство-различие и составляет нерв автобиографической темы в «Подвиге», а затем и в других, более поздних романах. Набоков берет свою жизнь, свою судьбу, состав своей личности и сплавляет это «Я» с элементами «не Я»: другой жизни, другой судьбы, другой личности. По отношению к собственной биографии и собственному «Я» это становится экспериментом, подобным тому, который Пушкин произвел над героями «Евгения Онегина». Судьба Ольги и Ленского (а также определившаяся исходом дуэли судьба Онегина и Татьяны) сложилась вполне определенным образом – но Пушкин проигрывает и другие варианты судьбы. Возникает сюжет возможностей (термин С. Г. Бочарова[434]), имеющий сложную модальность. У Набокова одновременно умножена и степень условности, и степень реальности. Поскольку в основе сюжета – его реально прожитая жизнь, его собственный духовный опыт, то именно они (а не вымышленная биография героя, Ленского, например) оказываются лишены положительной модальности. Реальность становится «сослагательной», собственное «Я» оказывается вариантом в ряду других, условных, вариантов.