Она не чувствовала в себе никакой особой силы, которая наверняка появилась бы в ней, если бы мать на самом деле передала ей какой-то дар. Лиза жалела об этом: если бы только она могла снова вернуть поместью процветание…
Она хорошо помнила тот вечер, который изменил ее жизнь. Снова была зима, снова за окном вот уже сколько дней подряд выла вьюга. Как будто все важные события в ее жизни должны были происходить именно в такую пору. Только теперь в доме было холодно и противно. Еще вчера закончились дрова, топить печку было нечем. Старый Осип обещал вот-вот принести вязанку, но так и не выбрался, а заставить его было некому. Уж Лизу-то он точно не боялся и не слушался. Дом почти полностью выстыл, пахло прогорклой капустой и гниющей в углу тряпкой.
Лиза сидела в своей комнате на втором этаже, закутавшись в теплый пуховой платок – подарок Ольги к прошедшему Рождеству – и читала при свете свечи из свиного сала старую потрепанную книгу, которую отыскала в домашней библиотеке. Ее окно выходило во двор, в пышный когда-то сад, теперь сплошь состоявший из старых, почти неплодоносящих яблонь, поэтому она и не видела приехавший экипаж. Только когда старая няня вошла в ее комнату, чтобы передать наказ отца спуститься вниз, она оторвалась от книги.
Это показалось ей странным, отец давно не нуждался в обществе для ужина.
– Там гость приехал, – таинственным шепотом пояснила няня, правильно разгадав ее удивленный взгляд. – Богатый, видно. С лакеем. Шуба на нем дорогая. В карете двойка лошадей. Никак свататься будет.
Последнюю фразу Лиза расценила бы как насмешку, если бы только могла заподозрить няню в способности язвить. Лизе иногда казалось, что няня испытывает перед ней чувство вины за то, что не уберегла ее от отца в ночь смерти матери. Сама Лиза прекрасно знала, что если ее когда-нибудь и выдадут замуж, то разве что за разорившегося помещика, у которого из имущества остались только старая лошадь да горстка крестьян. А скорее всего, и не выдадут. Замуж она не хотела. Не то чтобы ей так сладко жилось в отцовском доме, но здесь она хотя бы ко всему привыкла, знала, где можно спрятаться от брата и как себя вести с крестьянами, когда ей бросают очередное обвинение. В том, что ее, с рождения не такую, как все, проклятую ведьму, будут любить в другом доме, она сильно сомневалась. Однако отец велел ей спуститься, и она не посмела ослушаться.
Гость действительно выглядел солидно. Он был еще достаточно молод, но уже не юн. Лиза дала бы ему около тридцати. На нем был дорогой костюм и ботинки, явно сшитые талантливым мастером. Несколько лет назад, когда Лиза ездила в Петербург к Ольге, она видела такие костюмы на прогуливающихся по улицам мужчинах. Однако на совсем уж богача из столицы гость не походил. Было в нем что-то простое, деревенское. Не то взгляд, не то манера держаться.
Ради гостя отец все же велел Осипу принести наконец дров, а потому в печке ярко полыхал огонь, треща и сыпля искрами. Большая комната еще не успела прогреться, но воздух уже пах будущим теплом и золой.
– Ну вот, моя Лизавета, – отец сделал широкий взмах рукой, как будто Лиза была не невысокой худощавой девушкой семнадцати лет, а всем его огромным поместьем, которое несолидно указывать меньшим размахом.
Лиза подумала, что надо бы как-то поприветствовать гостя и выказать ему свое уважение, но застыла на месте, когда он повернулся к ней. Взгляд черных глаз практически пригвоздил ее к полу, и в этом взгляде не было ничего романтического, как писали в книгах о любви, которые присылала ей Ольга. Нет, Лиза просто испугалась.
Мужчина улыбнулся ей, но Лиза видела, что он лишь приподнял уголки рта, глаза так и остались серьезными, оценивающими… страшными. Он размашистым шагом подошел к ней, поклонился и хотел взять ее руку, чтобы поцеловать, но Лиза от ужаса неприлично спрятала ладони в складках платья. Мужчина выпрямился, сделав вид, что не заметил ее невежества.
– Позвольте представиться, Елизавета Андреевна, Аркадий Петрович Галушкин. Я купил соседнее поместье не так давно, поэтому, так сказать, теперь ваш сосед.
Лиза с трудом заставила себя отвести взгляд от его лица, но на большее ее не хватило. Даже когда она не смотрела на него, все равно помнила эти страшные глаза, острый нос и тонкие губы, кривящиеся в непривычной для них ухмылке.
– Лиза, – тут же одернул ее отец тем самым шепотом, который обычно призван играть на публику: все вокруг его слышат, и предназначается он окружающим, чтобы показать, что человек не одобряет того, кого отчитывает.
– Ничего-ничего, – Аркадий Петрович показательно-добродушно рассмеялся, делая вид, что его ни капли не трогает невоспитанность и откровенный испуг юной соседки и, как вскоре выяснила Лиза, все же потенциальной невесты.
Ей пришлось сидеть в гостиной около двух часов, делая вид, что она вышивает, и слушая беседу отца и гостя. Они говорили о ведении хозяйства, волнениях среди крестьян, которые набирали обороты, болезни царя-батюшки и многом другом, о чем обычно говорят малознакомые мужчины, внезапно ставшие соседями. Лиза пыталась слушать, но мысли то и дело перескакивали на старые яблони за ее окном, которые но ночам сухими ветками бились в стекло, на покосившийся забор, на черную кромку леса за ним. Все это она каждый день видела из окна своей комнаты и теперь почему-то думала, что больше ей не суждено их видеть.
Затем отец пошел проводить гостя, а Лиза так и осталась сидеть в комнате, только больше не изображала никакого рукоделия, невидящим взглядом уставившись в окно, за которым стало совсем темно. Уйти к себе без позволения отца именно сегодня она не осмелилась. Обычно для этого не нужно было спрашивать разрешения, но она чувствовала, что отец захочет поговорить. Так и оказалось.
Он вернулся почти четверть часа спустя, в тулупе, припорошенном снегом, но с довольной улыбкой на лице, какой никто в поместье уже давно не видел у него.
– Ну, Лизавета, и как тебе Аркадий?
Лиза подняла на него полный ужаса взгляд, уже догадываясь, что последует дальше.
– Жениться он на тебе хочет.
Она в отчаянии замотала головой.
– Пойдешь за него замуж? – как будто не заметив страха в ее глазах, спросил отец.
Нет, нет, только не за него.
Но кто станет ее слушать? Люди часто не слышат даже тех, кого хотят услышать. Придумывают себе слова, которые им нужны, и уже не важно, что им говорят на самом деле. А ее с самого рождения за полноценного человека не считали.
Однако отец, видимо, наконец заметил выражение ее лица, и вместо того, чтобы просто приказать, заявить, что здесь он будет решать и ее согласия не требуется, внезапно подошел к ней и положил ей руку на плечо, поймав взгляд.
– Пойми, Лизавета, это лучшее, что тебе может достаться. – Голос его звучал хрипло, пару раз он даже откашлялся, словно ему было неловко. Наверное, ему и на самом деле было неловко. Интересно, что этот Аркадий предложил отцу за нее? Тогда Лиза еще не знала наверняка, но уже догадывалась, что ее продают во второй раз. – Ну, сама подумай, что тебя ждет? Так и будешь вечно читать книжки в своей комнате? А когда я помру? Тебя же Николаша сразу выгонит. А если не выгонит, то крестьяне вилами заколют, стоит очередной корове сдохнуть.
В его голосе Лизе почувствовалась досада. Ей вдруг показалось, что отец, как и она сама, знает, что никакая она не ведьма, что не передавала ей мать ничего дурного.
Будто угадав ее мысли, он продолжил, только теперь говорил уже не неловко, не стесняясь, а с такой горечью, которой Лиза давно от него не слышала.
– Вся чернота от меня, Лизавета. Твоя маменька была светлой душой, чистой, невинной. Никогда никому ничего плохого не делала, помогала людям, как могла. Болела только много, словно моя чернота ее заражала. А мой дед с лешими водился, с чертом за руку здоровался, вот и я такой же получился. Беги от меня, может, хоть ты спасешься. Николаша, видишь…
Он махнул рукой и вдруг быстро направился к выходу. Лиза проводила его взглядом, удивляясь такой неожиданно откровенности. А по весне, когда растаял снег и земля покрылась молодой травой, а на яблонях впервые не появилось ни одной почки, Лиза все же вышла замуж и навсегда уехала из родного дома.
Глава 9
В первый раз Марк увидел их примерно месяцев через восемь после аварии. Он все еще ходил с трудом, только с помощью двух костылей, однако это уже позволяло ему наконец покинуть надоевшие стены больницы и вернуться домой к себе, а не к родителям, как сначала настаивала мать. Видеть в глазах родителей жалость и желание в любой момент броситься и помочь ему, когда им казалось, что он сейчас упадет, было невыносимо. Дома он мог спокойно падать, подолгу лежать на полу, собираясь с силами, жалея себя, а то и вовсе плакать. Он не любил об этом вспоминать, но иногда воспоминания приходили сами, и никуда от них было не деться.
В двадцать три года сложно осознавать, что многое из того, что раньше не вызывало затруднений, теперь требует нечеловеческих усилий. А кое-что в принципе невозможно и никогда возможным уже не станет. Лежа на полу квартиры-студии и чувствуя, как разрывает на части колено, он думал о том, что так ни разу и не выбрался побегать утром, мало ездил на велосипеде, отказался поехать с друзьями прошлой зимой в горы, покататься на сноуборде. Не научился кататься на коньках, давно не гулял с девушкой всю ночь по набережным. Теперь этого в его жизни уже никогда не будет.
В один из таких вечеров, когда он не сумел дойти до стола, решив попробовать сделать это только с одним костылем, и лежал на полу, изо всех сил жалея себя, он увидел ее. Это была девочка лет двенадцати. Невысокая, худенькая. Еще не подросток, но уже не ребенок. Она стояла перед ним и смотрела на него с презрением. Не с жалостью, не с сочувствием, к которым он привык за полгода, а с презрением.
К запаху он давно привык. Потом появились голоса. Они походили на свистящий шепот, и редко складывались в связные слова и предложения. Они звучали одновременно и в его голове, и словно где-то рядом. Марк пугался этих голосов, не прислушивался, стремился тут же отвлечься на что-нибудь другое: включал телевизор, радио или просто говорил что-то вслух, даже если рядом никого не было. Голоса иногда обижались и замолкали, но чаще продолжали звучать в его голове. Он никому не говорил об этом, потому что сам уже поставил себе диагноз и боялся, что о нем узнают другие. И вот теперь он начал их видеть.