— Нагуаль говорил мне, что печаль человеческого существа настолько же могущественна, как и испуг, — сказала Ла Горда. — Печаль заставляет воина лить кровавые слезы. И то, и другое может привести к моменту молчания. Или же молчание приходит само по себе из-за того, что воин стремится к нему в течение всей своей жизни.
— Ты сама когда-нибудь испытывала такой момент молчания?
— По всей вероятности, да. Но я не могу припомнить теперь, на что это похоже, — сказала она. — Мы с тобой оба испытывали его, но никто из нас ничего не может об этом вспомнить. Нагуаль говорил, что это момент черноты, момент еще более тихий, чем момент выключения внутреннего диалога. Это чернота, эта тишина дают возможность намерению направить второе внимание, управлять им, заставлять его делать то или другое. Именно потому это называется волей. Намерение и результат (эффект) являются волей. Нагуаль говорил, что они взаимосвязаны. Он говорил мне все это, когда я пыталась научиться летать в сновидении. Намерение летать производит результат полета.
Я сообщил ей, что уже почти отбросил возможность когда-либо испытать волю.
— Ты ее испытаешь, — сказала Ла Горда. — Беда в том, что мы не достаточно проницательны, чтобы знать, что же с нами происходит. Мы не ощущаем своей воли, потому что думаем, будто она должна быть чем-то таким, о чем мы знаем наверняка, как о том, что мы делаем или чувствуем, как, например, гневом. Воля очень тиха, незаметна. Воля принадлежит другому «я».
— Какому другому «я»? — спросил я.
— Ты знаешь, о чем я говорю, резко сказала она. — Мы находимся в нашем другом «я», когда совершаем сновидение. К настоящему времени мы уже входили в наше другое «я» бесчисленное количество раз, но мы еще не являемся цельными.
Последовала затяжная пауза. Я признался себе, что она права, утверждая, что мы не цельные. Я понимал это в том смысле, что мы были только учениками неисчерпаемого искусства. Но затем мне пришло на ум, что, возможно, она имела в виду что-то другое. Это не была рациональной мыслью. Сначала я ощутил нечто, вроде покалывания в солнечном сплетении, а потом возникла готовая мысль, что она, вероятно, говорит о чем-то, совсем другом. Затем я таким же образом ощутил ответ. Он пришел ко мне блоком, своего рода комком. Я знал его целиком сначала кончиком своей грудины, а затем в уме. Проблема состояла в том, что я не мог достаточно быстро распутать то, что знал, чтобы выразить это в словах.
Ла Горда не прерывала моих размышлений ни дальнейшими комментариями, ни жестами. Она, казалось, была внутренне соединена со мной до такой степени, что нам не нужно было говорить что-либо.
Некоторое время мы еще поддерживали состояние общности друг с другом, а затем оно захлестнуло нас обоих. Постепенно мы успокоились. Наконец, я заговорил. Не то, чтобы у меня была потребность произнести то, что мы оба знали и чувствовали. Просто нужно было восстановить опору для нашей дискуссии.
Я сказал ей, что знаю, в каком смысле мы не являемся цельными, но я не могу перевести это свое знание в слова.
— Есть множество вещей, известных нам, — сказала она. — И все же мы не можем заставить их работать на себя, потому что не имеем представления, как их вытащить из себя на поверхность. Ты только начал ощущать это давление. Я ощущаю его уже несколько лет. Я знаю, и в то же время — не знаю. Чаще всего я сбиваюсь, и, когда пытаюсь высказать то, что знаю, это звучит по-идиотски.
Я понял, что она имеет в виду. Понял на физическом уровне. Я знал что-то, чрезвычайно практичное и самоочевидное о воле и о том, что Ла Горда называла другим «я», и в то же время я не мог произнести ни одного слова о том, что я знал, и не потому, что был скрытным или смущенным, а просто потому, что не знал, с чего начать или как организовать свое знание.
— Воля является настолько полным контролем второго внимания, что это называется другим «я», — сказала Ла Горда после длинной паузы. — Несмотря на все, что мы сделали, мы знаем лишь ничтожную частичку нашего другого «я». Нагуаль предоставил нам самим завершить наше знание. В этом и состоит наша задача воспоминаний.
Она хлопнула себя по лбу ладонью, как если бы ее внезапно осенило.
— Господи! Мы же вспоминаем другое «я», — воскликнула она почти на грани истерики. Затем она успокоилась и продолжала говорить приглушенным голосом. — Очевидно, мы уже были там, и единственный способ вспомнить — тот, которым мы пользуемся, когда выстреливаем наши тела сновидения во время совместного сновидения.
— Что ты имеешь в виду под «выстреливанием» наших тел сновидения? — спросил я.
— Ты сам был свидетелем того, как Хенаро выстреливал свое тело сновидения, — сказала она. — Оно выскакивает, как медленная пуля. Оно фактически приклеивается и отклеивается от физического тела с громким треском. Нагуаль говорил мне, что у Хенаро тело сновидения могло делать большинство вещей, которые мы обычно можем делать. Он обычно приходил к тебе в таком виде, чтобы встряхнуть тебя. Я знаю теперь, чего добивались Нагуаль и Хенаро. Они хотели, чтобы ты вспомнил, и с этой целью Хенаро совершал невероятные действия перед самыми твоими глазами, выстреливая свое тело сновидения. Однако все было напрасно.
— Но я совсем не знал, что он был в своем теле сновидения, — сказал я.
— Ты не знал, потому что не следил, — сказала она. — Хенаро пытался дать тебе знать, делая попытки выполнять то, чего тело сновидения выполнить не может. Например, есть, пить и т. д. Нагуаль рассказывал мне, что Хенаро обычно подшучивал над тобой, говоря, что он пойдет срать и заставит горы трястись.
— Почему тело сновидения не может делать этих вещей? — спросил я.
— Потому что оно не может управлять намерением еды и питья, — ответила она.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Великим достижением Хенаро было то, что в своем сновидении он обучился намерению тела, — объяснила она. — Он закончил то, что ты только начал делать. Он мог сновидеть все свое тело настолько идеально, насколько это вообще возможно. Но у тела сновидения и у тела физическогонамерения различны. Например, тело сновидения может проходить сквозь стены, потому что оно знает намерение растворяться в воздухе. Физическое тело знает намерение еды и питья, но не исчезновения. Для физического тела Хенаро пройти сквозь стену было столь же невозможно, как для его тела сновидения поесть.
Ла Горда немного помолчала, как бы оценивая то, что она только что сама сказала. Я хотел немного подумать, прежде чем задавать ей вопросы.
— Хенаро довел до мастерства только намерение своего тела сновидения, — сказала она. — Сильвио Мануэль, с другой стороны, был абсолютным хозяином намерения. Теперь я знаю, что причина, по которой мы не можем вспомнить его лицо, состоит в том, что он не был таким, как все остальные.
— Что тебя заставляет так говорить, Ла Горда?
Она начала было пояснять, что имела в виду, но оказалась не в состоянии вразумительно выразить свои мысли. Внезапно она улыбнулась. Глаза ее засветились.
— Поймала, — сказала она. — Нагуаль говорил мне, что Сильвио Мануэль был мастером намерения, поэтому он постоянно находился в своем другом «я». Он был настоящим руководителем. Он стоял позади всего, что делал Нагуаль. Фактически благодаря ему, Нагуаль стал заботиться о тебе.
Я испытывал большое физическое неудобство, слушая, как Ла Горда мне это говорит. У меня даже чуть не расстроился живот, и я предпринимал отчаянные усилия, чтобы Ла Горда этого не заметила.
Я отдувался. Она на секунду остановилась, а затем продолжала, как бы приняв решение не обращать внимания на мое состояние. Вместо этого она начала на меня кричать. По ее мнению, сейчас было самое время развеять наши обиды. Напомнив мне о моих чувствах возмущения после того, что произошло в Мехико, Ла Горда сказала, что горечь я чувствовал не потому, что она примкнула к другим ученикам, встав против меня, а потому, что приняла участие в срывании с меня маски. Я объяснил ей, что эти чувства у меня уже прошли. Она была непреклонна и настаивала, что если я не встречусь с этими чувствами лицом к лицу, то они все равно вернутся ко мне снова, но только как-нибудь иначе, и что мои близкие отношения с Сильвио Мануэлем были причиной всего этого.
Я сам не мог поверить тем сменам настроения, через которые я прошел, услышав такое заявление. Я как бы стал сразу двумя людьми. Один — разъяренный, с пеной у рта. Другой — спокойный, наблюдающий. Последовал еще один болезненный спазм живота, и меня вырвало. Однако этот спазм вызвала не тошнота, скорее это была неудержимая ярость.
Когда я, наконец, успокоился, я был смущен своим поведением и переживал в связи с тем, что этот инцидент может случиться со мной вновь и в другое время.
— Как только ты примешь свою истинную природу, — сказала Ла Горда равнодушным тоном, — ты освободишься от ярости.
Я хотел с ней поспорить, но видел тщетность всего этого. Кроме того, мой приступ ярости оставил меня совсем без энергии. Я рассмеялся при мысли, что не буду знать, как поступить, если окажется, что она права. Затем мне пришла в голову мысль, что все возможно, если я умудрился забыть о женщине-нагуаль. У меня было странное ощущение не то тепла, не то раздражения в горле, как если бы я поел горячей острой пищи. В теле я ощутил тревогу, как будто знал, что кто-то крадется у меня за спиной, и в тот же момент я узнал нечто такое, чего не знал мгновением раньше — Ла Горда была права, ответственным за меня был Сильвио Мануэль.
Ла Горда громко рассмеялась, когда я рассказал ей все это. Она ответила, что тоже вспомнила кое-что о Сильвио Мануэле.
— Я не помню его как личность, как я помню женщину-нагуаль, — продолжала она, — но я помню, что говорил мне о нем Нагуаль.