Паблито замолчал. Все, казалось, готовы были разойтись. Они нервно шевелились и меняли позы, как бы показывая, что устали от долгого сидения.
Тогда я рассказал им, что был очень обеспокоен, когда услышал, что атланты ходят по ночам среди пирамид Тулы. До сего дня я недооценивал глубину собственного принятия того, чему учили меня дон Хуан и дон Хенаро. Умом я ясно понимал, что возможность прогулок этих колоссальных каменных фигур не достойна какого-нибудь серьезного обсуждения, так что моя реакция была для меня полным сюрпризом.
Я подробно объяснил им, что идея хождения атлантов по ночам была ясным примером фиксации второго внимания. К такому заключению я пришел на основе следующего набора предпосылок: во-первых, мы не являемся лишь тем, чем заставляет нас считать себя наш здравый смысл. В действительности мы — светящиеся существа, способные осознавать свою светимость. Во-вторых, как светящиеся существа, осознающие свою светимость, мы способны раскрыть различные стороны своего осознания, или нашего внимания, как это называл дон Хуан. В-третьих, такое раскрытие может быть достигнуто или за счет сознательных и намеренных усилий, которые предпринимаем мы сами, или же случайно, вследствие телесной травмы. В-четвертых, было время, когда маги намеренно направляли различные стороны своего внимания на материальные предметы. В-пятых, атланты, судя по производимому ими благоговейному впечатлению, были объектами фиксации многих магов прошлого.
Я сказал, что сторож, сообщивший о прогулках атлантов моему другу, несомненно, приоткрыл другую сторону своего внимания. Мне не кажется таким уж невероятным, что он мог неосознанно, хотя бы и на мгновение, воспринять проекции второго внимания древних магов. Для меня не было таким уж невероятным то, что тот человек мог визуализировать фиксацию тех магов.
Если эти маги принадлежали к той же традиции, что и дон Хуан с доном Хенаро, то они должны были быть безупречными практиками, а это означает, что при помощи фиксации своего второго внимания они могли сделать что угодно. И если они пожелали, чтобы атланты ходили по ночам, то атланты будут ходить по ночам.
По мере того, как я говорил, сестрички все больше нервничали и сердились. Когда я замолчал. Лидия обвинила меня в том, что я ничего не делаю, а только болтаю. Затем они поднялись и ушли, даже не попрощавшись. Мужчины последовали за ними, но в дверях остановились и по очереди попрощались со мной за руку. Ла Горда осталась в комнате.
— С этими женщинами явно что-то неладно, — сказал я.
— Просто они устали от разговоров, — сказала Ла Горда. — Они ждут от тебя действий.
— Почему же тогда Хенарос не устали от разговоров?
— Они глупее женщин, — ответила она сухо.
— А ты, Горда? — спросил я. — Ты тоже устала от разговоров?
— Не знаю, что со мной, — ответила она бесстрастно. — Когда я с тобой, то не устаю, но когда я с сестричками, то устаю смертельно, так же, как и они.
Я провел с ними еще несколько дней, не отмеченных никакими событиями. Было совершенно ясно, что сестрички враждебно настроены ко мне. Хенарос, казалось, просто терпели меня. Только Ла Горде, похоже, было легко со мной. Я удивлялся — почему? Перед отъездом в Лос-Анжелес я спросил ее об этом.
— Странно, но я привыкла к тебе, — сказала она. — Как будто мы с тобой вместе, а сестрички и Хенарос — это совсем другой мир.
2СОВМЕСТНОЕ ВИДЕНИЕ
В течение нескольких дней после возвращения в Лос-Анджелес я ощущал какое-то сильное неудобство, которое объяснял головокружением и внезапной потерей дыхания при физических нагрузках. Однажды ночью это достигло кульминационной точки, когда я проснулся в ужасе, не в состоянии дышать. Врач, к которому я обратился, диагностировал мои жалобы как гипервентиляцию, вызванную, скорее всего, перенапряжением. Он прописал мне успокаивающее и посоветовал при повторении приступа дышать в бумажный мешок.
Я решил, вернуться в Мексику, чтобы спросить у Ла Горды совета. Когда я рассказал ей о поставленном мне диагнозе, она заверила, что никакой болезни тут нет, а просто я в конце концов теряю свои щиты, и что испытываемое мною является «потерей человеческой формы» и вхождением в новое состояние отделенности от всех человеческих дел.
— Не борись с этим, — сказала она. — Сопротивляться этому — наша естественная реакция. Поступая так, мы рассеиваем это. Оставь свой страх и следуй потере своей человеческой формы шаг за шагом.
Она добавила, что в ее случае распад человеческой формы начался с невыносимой боли в матке и с необычайного давления, медленно смещавшегося вниз — к ногам и вверх — к горлу. Она добавила, что последствия ощущаются немедленно.
Я хотел записывать каждый нюанс своего вхождения в это новое состояние. Я приготовился вести детальный дневник обо всем происходящем, но, к моему большому разочарованию, ничего больше не происходило. После нескольких дней напрасного ожидания я отбросил объяснение Ла Горды и решил, что доктор был прав в своем диагнозе. Мне это было совершенно понятно. Я взвалил на себя ответственность, порождавшую невыносимое напряжение. Я принял лидерство, которое, по мнению учеников, принадлежало мне, но я не имел никакого представления, как себя вести и что делать.
Нагрузка проявилась в моей жизни и более серьезным образом. Мой обычный уровень энергии непрерывно падал. Дон Хуан сказал бы, что я теряю личную силу и, следовательно, я непременно потеряю свою жизнь. Дон Хуан настроил меня жить посредством исключительной личной силы, что я понимал, как определенное состояние бытия, как отношение порядка между субъектом и вселенной, которое нельзя было разрушить, не вызвав смерти субъекта. Поскольку никакой возможности изменить ситуацию не предвиделось, я заключил, что жизнь моя подходит к концу. Мое чувство обреченности, казалось, разъярило всех учеников. Я решил на пару дней уехать, чтобы рассеять свою хандру и снять их напряжение.
Когда я вернулся, они стояли у дверей дома сестричек, как бы ожидая меня. Нестор бросился к моей машине и, прежде чем я выключил мотор, прокричал, что Паблито сбежал. Он уехал умирать, сказал Нестор, в город Тула, на родину предков. Я был в ужасе и почувствовал себя виновным.
Ла Горда не разделяла моего беспокойства. Она сияла, светясь удовлетворением.
— Этому маленькому сутенеру[2] лучше умереть, — сказала она. — Все мы теперь заживем гармонично, как и должны были. Нагуаль говорил нам, что ты принесешь перемену в нашу жизнь. Что ж, ты ее принес. Паблито нам больше не досаждает. Ты избавил нас от него. Посмотри, как мы счастливы. Без него нам живется куда лучше.
Я был вне себя от ее бесчувственности. Я сказал так жестко, как только мог, что дон Хуан учил нас быть воинами. Я подчеркнул, что безупречность воина требует, чтобы я не позволил Паблито умереть просто так.
— Что же ты собираешься делать? — спросила Ла Горда.
— Я собираюсь послать одного из вас, чтобы он жил с ним, — сказал я. — До того дня, пока мы все, включая Паблито, не сможем уехать отсюда.
Они посмеялись надо мной, даже Нестор и Бениньо, которых я считал наиболее близкими к Паблито. Ла Горда смеялась дольше всех, явно провоцируя меня.
Я обратился за поддержкой к Нестору и Бениньо. Они отвели глаза в сторону.
Я воззвал к высшему пониманию Ла Горды. Я умолял ее. Я использовал все доводы, какие мог придумать. Она смотрела на меня с явным презрением.
— Пойдемте, — сказала она остальным.
Она лучезарно улыбнулась мне, затем передернула плечами и поджала губы.
— Приглашаем тебя идти с нами, — сказала она мне, — при условии, что ты не станешь задавать вопросов и не будешь упоминать об этом маленьком сутенере.
— Ты, Ла Горда, бесформенный воин, — сказал я, — ты сама мне это говорила. Почему же тогда ты судишь Паблито?
Ла Горда не ответила. Удар попал в цель. Она поморщилась и отвернулась от моего взгляда.
— Ла Горда с нами! — пронзительно закричала Хосефина.
Сестрички окружили Ла Горду и затолкали ее в дом. Я последовал за ними. Нестор и Бениньо тоже вошли внутрь.
— Что ты собираешься делать, забрать кого-нибудь из нас силой? — спросила Ла Горда.
Я сказал им, что считаю своим долгом помочь Паблито и делал бы то же для любого из них.
— Ты действительно думаешь, что сможешь это сделать? — спросила Ла Горда, с горящими гневом глазами.
Я хотел было яростно заорать, как я уже делал однажды в их присутствии. Но обстоятельства были иными. Я не мог этого сделать.
— Я собираюсь забрать с собой Хосефину, — сказал я. — Я — Нагуаль.
Ла Горда сгребла сестричек и прикрыла их своим телом. Они уже собирались взяться за руки; что-то во мне знало, что если они это сделают, то их объединенная сила станет ужасной, и все мои усилия забрать Хосефину пойдут прахом. Моим единственным шансом было ударить прежде, чем они успеют образовать группу. Я толкнул Хосефину обеими руками так, что она волчком вылетела на середину комнаты. Прежде, чем они успели собраться снова, я ударил Лидию и Розу. Они согнулись от боли. Ла Горда бросилась на меня с яростью дикого зверя. Я никогда не видел ее такой разъяренной. Она вложила в этот бросок всю свою концентрацию. Если бы она меня ударила, я бы умер на месте. Она промахнулась лишь на какой-то дюйм. Я схватил ее сзади в охапку, и мы покатились по полу. Мы отчаянно боролись, пока полностью не выдохлись. Ее тело расслабилось. Она начала гладить тыльную сторону моих рук, которые были крепко сцеплены у нее на животе.
Тут я заметил, что Нестор и Бениньо стоят у дверей. Оба они, казалось, были на грани обморока.
Ла Горда смущенно улыбнулась и сказала, что рада тому, что я одолел ее.
Я увез Хосефину к Паблито. Я чувствовал, что она единственная из всех искренне нуждается в том, чтобы за ней кто-то ухаживал, и Паблито обижался на нее меньше, чем на остальных. Я надеялся, что благородство заставит его прийти на помощь, если она будет в такой помощи нуждаться.