Я умер? – Нет меня на свете боле!
Хотите ль вновь о злополучной доле
Слыхать? – Амур исполнит порученье.
Я мягкий воск в душе соединяю
С алмазом крепким, – и готовы оба
Любви высокой слушать приказанья.
Вот – воск, иль камень, – вам предоставляю:
На сердце вырежьте свое желанье —
И сохранять его клянусь до гроба (II, 143).
Ватсон, в принципе избегавшая откровенного приукрашивания текста, выбрав шестистопный ямб, была вынуждена, ввиду неизбежного «разбухания» лексического пространства, прибегать к арсеналу избыточных «поэтизмов». Что же касается перевода Лозинского, который вполне может «представлять» стихотворение Сервантеса на русской почве, то его уязвимость заключается лишь в самом факте существования версии Кузмина.
Принципы петербургской школы художественного перевода диктовали переводчику необходимость растворяться в поэтической индивидуальности автора, добиваясь сбалансированности, выверенности до мелочей – лексики, синтаксиса, образной системы. Очевидно, что гениальному стилизатору Кузмину все равно не удалось бы в полной мере добиться такого результата. Замечательным тому подтверждением является легко узнаваемая кузминская строка: «И дамы в виде траурного хора / Покроют плечи нежные камлотом». Естественно, что никакого «камлота» в оригинале нет. Однако в качестве грубой, суровой шерстяной ткани «камлот» для сюжетной коллизии выполняет ту же функцию, что и «picote» оригинала. Тем самым и стилистически, и предметно, и эмоционально узнаваемо кузминская строка предельно точна в качестве адекватного перевода. Достаточно сравнить ее с версиями, предложенными Ватсон («Пока в дворце волшебном черного убора / С себя не снимут дамы с радостным волненьем») и Лозинским («Пока вуали мрачного убора / Гнетут придворных дам печальным гнетом»). Замечательный пример усвоения Лозинским уроков Кузмина, творческого (вполне естественно в художественном переводе) освоения достижений предшественника – перевод им последних четырех строк этого же стихотворения, включенного в LXIX главу 2-й части:
Душа, свободная от персти тленной,
Влекомая уж по Стигийским водам,
Все будет петь тебя, – и это пенье
Заставит тише течь поток забвенья (II, 810).
Мой дух, от плена тесного свободный,
Среди стигийских волн, во тьме всевечной,
Тебя восславит, и под звуки пенья
Недвижимо замрет поток забвенья[605].
Последние две строки Лозинский повторил почти дословно и тем не менее в целом претворив в новое художественное единство, не уступающее версии Кузмина, сосуществующее отныне с ним на равных.
Осуществленные Михаилом Кузминым переводы стихов из «Дон Кихота» – это несомненная удача Кузмина-стилизатора и Кузмина-переводчика, несмотря на вынужденный характер этой работы. Между тем несомненно, что его переводческая программа и его переводческое наследие для складывавшейся петербургской-ленинградской школы стихотворного перевода оказались несколько маргинальными, прежде всего по сравнению с программой и наследием Михаила Лозинского, его соавтора по переводу для издательства «Academia». Тот факт, что Лозинский был вынужден для издания Любимова в 1951 году доперевести те стихи, которые ранее были переведены Кузминым, представляется абсолютно объяснимым и оправданным. Невольно вспоминается, как ранее точно так же «не прошли по конкурсу» на иллюстрации к роскошным изданиям «Дон Кихота», осуществляемым в Англии и затем в Испании, два гениальных художника, вначале Уильям Хогарт, а затем Франсиско Гойя, предложившие дерзкие по своей неакадемичности и новизне интерпретации романа, но не отвечавшие требованиям, предъявляемым к иллюстрациям. Кстати говоря, те работы, которые выиграли конкурс и были напечатаны, в качестве иллюстраций замечательны. Мне подобное сравнение представляется абсолютно допустимым, поскольку перевод в принципе, не являясь ни в коей мере самим переводимым текстом, с большими оговорками становится его соперником, а скорее является иллюстрацией к нему.
Стоит ли удивляться тому, что мягкую, ироничную улыбку прощания Мигеля де Сервантеса, последнего могиканина Ренессанса, со столь дорогим ему золотым веком сумел передать именно Михаил Кузмин, прощавшийся на закате жизни в конце 1920-х годов и со столь дорогими ему давно ушедшими эпохами, но также уже и со своей эпохой, Серебряным веком русской культуры. Видимо, когда золотому или Серебряному веку «покроют плечи нежные камлотом», в стране должен быть поэт или переводчик, который может это запечатлеть.
Часть III
Мастер перевода
У блестяще переведенного Эльгой Львовной Линецкой Б. Паскаля есть изречение, имеющее прямое отношение и к работе переводчика: «Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового: ново уже само расположение материала; игроки в мяч бьют по одному и тому же мячу, но не с одинаковой меткостью. С тем же успехом меня могут корить за то, что я употребляю давным-давно придуманные слова. Стоит расположить уже известные мысли в ином порядке – и получится новое сочинение, равно как одни и те же, но по-разному расположенные слова образуют новые мысли». Столь же нелепо предполагать, что хороший переводчик не говорит ничего нового: ново уже само расположение материала, и особым образом расположенные слова образуют новые мысли. Читатель, в руки которого попал перевод, осуществленный замечательным представителем ленинградской переводческой школы Э.Л. Линецкой, знакомится с новым для себя произведением литературы.
Начав печататься в 1936 году, Э.Л. Линецкая переводила прозу, поэзию, драматургию XII–XX веков с английского, французского, немецкого, итальянского и испанского языков. Среди крупных ее работ стихотворный «Роман о Тристане» нормандского трувера Беруля, «Двенадцатая ночь» Шекспира, пьеса крупнейшего драматурга золотого века испанской литературы Тирсо де Молины «Дон Хиль, зеленые штаны», проза французских моралистов Лабрюйера и Шамфора (в соавторстве), «Кин, или Беспутство и гениальность» Александра Дюма-отца, «Жермини Ласерте» братьев Гонкур, «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома (в соавторстве), «Похитители» Фолкнера (в соавторстве). Линецкая внесла свой вклад в воссоздание на русской почве произведений Дю Белле, Корнеля, Мюссе, Бодлера, Стендаля, Золя, Мопассана, Анатоля Франса, Вальтера Скотта, Байрона, Теккерея, Браунинга, Киплинга, Шоу, Альберти и многих других. Очень порадовал любителей поэзии вышедший в 1974 году сборник избранных переводов Линецкой «Из французской лирики», в котором представлено около тридцати крупнейших поэтов Франции XV–XX веков.
Безусловными открытиями, с которыми не смогут не считаться все, у кого возникнет желание обратиться к тем же произведениям, которые воссоздала на русской почве Линецкая, являются ее переводы прославленного сборника афоризмов Ларошфуко, романтической прозы Шатобриана и Готорна, стихотворений Луи Арагона. Среди ее переводов немало подлинных шедевров, таких как манифест французского классицизма «Поэтическое искусство» Буало, трагедия Расина «Британик», небольшая поэма Верхарна «Исход», повесть Джеймса «Зверь в чаще», знаменитое стихотворение Аполлинера «В тюрьме Санте». Вот, например, поразительный перевод из Верлена:
Все краски стерты,
Поля тоскливы,
Лишь переливы
Снегов простертых.
На небе медном
Луна витает,
Виденьем бледным
Живет и тает.
Седые кручи
Дубов и елей
Сквозь вихрь метели
Парят, как тучи.
На небе медном
Луна витает,
Виденьем бледным
Живет и тает.
Вещуньи-птицы,
Худые волки,
От ветров колких
Куда вам скрыться?
Все краски стерты,
Поля тоскливы,
Лишь переливы
Снегов простертых.
В стилистической палитре Э.Л. Линецкой нашлись краски и для использующего все средства выразительности метафорического языка героев Шекспира, и для отточенных афоризмов, вправленных в гармонический стих Буало, и для воздушного, перетекающего из одной гласной в другую стиха Верлена, и для напряженного, при всей своей неторопливости, повествования Фолкнера, и для пленительных андалузских народных напевов, лежащих в основе переведенных Линецкой стихотворений Альберти из сборника «Левкой зари». При этом она ни в коей мере не «всеядна». Каждый из воссоздаваемых Линецкой на русском языке писателей был близок переводчице той или иной гранью своего таланта, особенностью мироощущения. Своим ученикам она прививала мысль, что переводить надо только то, что есть в «собственном составе». По ее словам, она, например, никогда не взялась бы за перевод Ф. Вийона, одного из самых любимых ею, но любимых «со стороны» поэтов.