— Эко ты его отделал? — промурлыкал Баюн, стекая с коня вниз.
— Он тоже не лыком шит. Все ребра, гад, переломал.
— Пустяки! Героям положено страдать. Скидавай броню — лечиться будем!
— Сказать — проще, чем сделать.
— Экий ты бледный, волхв!
Но Ругивлад, проваливаясь в пустоту, уже ничего не слышал.
— Ответствуй, Ругивлад! — спрашивал Высокий[40] мастер, — Что есть Триглав?
— То великое единство! — отвечал он, — То колено рода божьего. Ибо нет прочнее традиции, чем от отца к сыну, а от деда к внуку. Триглав — это древний, зрелый и младой.
— Добро усвоил речи ученые! Так, поведай нам, Ругивлад, о таинстве, что минувшие дни обращает в настоящие, а их — в грядущее завтра, — вопрошал Равновысокий.
Собравшись с мыслями, слегка робея, юноша держал ответ пред вторым из мастеров:
— Мир так устроен Родом, что Навь всегда сменяется Явью, а, затем, наоборот — свет меркнет и вновь сгущается тьма. Лишь захотел он так — и вмиг случилось. Удалился Род от дел, и потому, то уж прошлое нынче. Сидит Род дивом, безмолвствуя, на самой макушке Мирового Древа, и никто не знает, слышит ли он, видит ли он, что творится. Сила Рода была безмерной, она высшая, древняя и первая. Лишь он ведает свою силу до конца, смертным же нет дела до непознанного.
Есть великий Бог — сама воля Рода, воля жить и возрождаться, воля умереть и упокоиться. Он страж и властитель перекрестков, и никто не минует его. То мудрый Велес, и когда так зовут его, он навий бог, что готовит мертвое к грядущей жизни. Потому он еще сивый мороз, и холод — его стихия.
Будет весна, это знает каждый селянин, и явится тогда сын Велесов, Яровит. Позовет парней и девчат яроваться в хороводы, затеет горелки да игры костровые — слюбятся смертные, и жизнь старая породит новую. Прольются вешние воды на луга и нивы — восстанет Мать Сыра-земля ото сна, взойдут брошенные загодя семена, и вновь зацветет все кругом.
Мороз ругается с Ярилой, отец ретится с сыном. Прежнее всегда спорит с грядущим. Минувшее все умиротворяет, стирая грани, а новое — манит и будоражит да пробуждает от смерти. Сойдутся боги — точно Навь сшиблась с Явью в буйной сече, но и тот и другой есть справедливый Велес, и то таинство Триглава. Каждой весной молодой Ярила сменяет сивого Мороза, а новый Велес заступает на место старого, но вскоре все повторяется.
Куда ж, казалось, на Ярилу-то Зимнего сеять? Овсени на дворе, солнце идет на убыль, вот-вот ударят морозы. Но ведут селяне братьев меньших на снег и кажут им где созвездие Лось.[41] Накормят скотину досыта, напоят, ублажат. B Велесовы дни снова досыта кормят они рогатых лучшими снопами. Кинет старый человек топор поверх стада крест на крест, а сын-то к нему подойдет и в ноги поклонится, приговаривая: «Батька Власом уважай, будет добрый урожай». Так каждый родич должен чтить пращуров, так Ярила кланяется отцу своему Велесу.
Чествуем его мы и в Ярилин Велик день. В разгар Цветеня выйдут первые пахари орать да ярить. И гонит селянин скот во поле, и кладет дань бескровную богу скотьему и сыну его ярому. Должен каждый волхв нивы обойти, да окликнуть покровителей: «Буй-тур ты наш храбрый! Ой, спаси скотинку добрую в поле и за полем, в лесу и за лесом, от волка хищного, от медведя лютого, от зверя лукаваго!»
И не тронет хозяин лесной ни телушку, ни быка. Он их выведет из чащи, коль заплутают, и к самому дому доставит, где чтут его и потому себя коровичами тоже кличут. Так водит он, пастырь, наших пращуров на лугах Ирийских, на полях кощных.
— И еще думаю, мастер, неспроста волхвы на Коляду по трое в избу заходят, — продолжал урок Ругивлад, — Сам видал, когда мал был. Чудными мне тогда казались. Ныне вижу — мудрость то стародавняя. Шел первый волхв очень стар в черной шубе, шерстью наружу, лохматый, страшенный. Шел с сумой через плечо, а в ней-то зерно, одно к одному, наливное, крупное, ярое. А другой, что вторым был — в рыжей шерсти, могучий и широкий, у него целых две сумы. Третий заходил — в белой шубе, совсем молод он, и сопель гудела в суме третьего, да не время ей до весны.
— Что ж, ладно речешь, юноша! — приступал к испытанию Третий мастер, — Ты ответь нам, тогда, отчего кличут Велеса Туром буйным. Коль сумеешь найти отгадку — ты минуешь первый порог. Лютогаст и Велемудр тобой не нахвалятся, да не главное для волхва — ратиться. Я подсказал Ругивладу тропочку! Выведет ли она на дороженьку?
— По весне всяк зверь ярится, — ответствовал словен. — Бер, покинув убежище, голоден и зол. Тур не терпит соперников и одного за другим бросает наземь в едва заметную ярь. Так мужи неистовые сходятся в лютой схватке проведать силушку, где мечи ломаются булатные — там на кулак находится кулачище. Пляшут ряженные и скоморохи в масках турьих, подзадоривая да подначивая. Все они под покровом водчего Велеса, который «велий есть», ибо по воле его смерть уступает жизни, а покой — яри.
Кратка молодость, не может смертный вечно яриться, вот и Яровит, великий воин, уснет смертным сном, чуть минует праздник Купалы и закрутится новый солнцеворот. Но пока рвется на свободу буйна сила — ничто не сумеет ее победить. Рьяный берсерк в краткие мгновения сечи равен Яру, и не даром чтит он любимца Велеса, и зовется именем его подлинным, и носит в себе дух его. И никому не устоять супротив берсерка, кроме другого буй-тура. Так и волхв, обращаясь к богу, становится им самим.
— Что порешим, братья? — спрашивал Третий у двух иных мастеров, Высокого да Равного Высокому.
— Вельми речист, словно соловей, но добрый молодец растет! Пусть идет себе, и да пребудут с ним боги! — молвили те.
— Ступай Ругивлад, но помни — даже в ярости жалко терять голову! — напутствовал словена Третий мастер, выпуская из пещеры.
И шел себе, юноша, и думал он о вещах чудных. Что иной народ идет супротив другого, а не ведает темный — одним богам молятся. Король данов — тот одарил Храм Свентовита белыми конями, а думает, будто умилостивил светлейшего аса — Хеймдалля.[42] Вот и свейские конунги гостили — те клали требы Велесу, точно своему Вальфёдру,[43] а потом почтили кровью вепря венедского Радегаста, именуя его лучшим из ванов — Фрейром.
Лишь волхвам да вождям доступно ныне древнее знание, лишь калики да бояны слагают былички о делах давних и сами же в них верят, и заставляют силой слов верить в эту придумку честной люд.
Через Сорочинские скалы путники перебрались с большим трудом, пестрые они, да больно острые.
— Просто чудом коня схоронил, — радовался словен, — Кабы знать, где проход — не полез бы ни в жизнь напрямик.
Заржал и скакун, когда, одолев последний склон, пред ними расстелились чистые поля, которым, казалось, нет ни края, ни конца.
Изумился словен раздолью широкому, как не дивился уж давно — просто любовь награждает человека совершенно иным зрением.
— Вот она какая, земля-красавица! Видывал я дальние моря, видывал чащи лесные, бывал в горах высоких да снегах. Не встречал лишь я доселе степных просторов. Говорят, что князь Владимир, Красно Солнышко, хоть и нравом крут, да не дурень вовсе — то с его руки, по его велению сторожат заставы богатырские эту землю от печенега, да хазарянина.
Не успел он так подумать, как почуял, дрожит земля. Огляделся волхв, не видать ли беды какой — и точно, слева на обзоре замаячили два силуэта. Присмотрелся — скачут витязи, блестят долгомерные копья, скачут — не иначе по его душу.
— Да, Шут с вами! — думает, взял и свернул навстречу.
Всадники это заприметили, и их кони умерили богатырский скок.
— Эй, кот! Тут гости пожаловали, ты подсоби мне, если что! — тряхнул он мешок.
— Раскинь мозгами, а уж потом буди по пустякам! — донеслось оттуда, — То, не иначе, дозор киевский. Будут сумы осматривать, на лапу просить. Вот и смекай!
— А ты не в курсе, кошачья шкура дороже веверки?[44]
— Нахал, а еще волхвом называешься! Ты пальцем в небо ткнул, и там бы неприятность нашел! Степь вона какая — одно слово, степища, да и то угораздило нарваться.
Скоро воины приблизились настолько, что словен сумел их хорошо разглядеть. Оба были высоки и статны, у того, что постарше, доспех показался ему проще, но надежнее. Кабы колол, наверное, уложил бы такого не сразу. Второй носил богатую злаченую броню, она выглядела поновее, наметанный глаз волхва не различил на ней никаких следов не то что ремонта — даже удары еще не ложились на нее.
— Кто таков будешь, путник-странничек!? Ты откуда держишь путь и куда тебе надобно? — окликнул Ругивлада тот, что помоложе.
— Погоди-ка! — прервал молодого сотоварища второй, — Если уж по писаному, так это нам сперва представляться надо. Мы стоим заставой крепкою на краю печенежской степи. А и могучи на Руси богатыри, но сильнее нет атамана нашего, храброго Ильи Муромца. А помощник ему первый — Добрыня Микитович, что из славной земли вятичей. Добры молодцы наши дружинники, все единой клятвой повязаны: «Не пропустим ни пешего ворога, вору конному нет пути на Русь. Зверь рыскучий мимо не проскользнет, сокол высь не пронзит незамеченным». Так, чего же ты, проезжий, стороною следуешь, не заглянешь на заставу богатырскую, не развяжешь тороки, не предъявишь сумы переметные, не почтишь атамана славного с есаулами?
— Я скажу вам по чести, по совести, мне таить от вас нечего, — говорил им тогда словен, — Сам я буду из Велика Новагорода, а гостил я давеча на земле славной вятичей. Нынче путь лежит в Степь печенежскую к хану ихнему Куре-басурманину. А везу я супостату диковинку от самого князя стольнокиевского — сильно дикого кота говорящего.
— Вот так встреча! Никак земляки! Я ж со Славны буду. Только говор