— С дороги не мешало бы в баньку, — проговорил Илья, покосившись на бочку — Да, больно пить охота! Только ты, князь, эту гадость можешь псам отлить, у них и то, наверное, от такого живот пучит.
— Есть у меня, богатыри, вино всамделишное, заморское, не в пример бессарабской кислятине, — отвечал Краснобай, увлекая воинов за собой в терем, — Так, где это вам воевода встретился?
— Уж виднелись вдали Сорочинские кряжи, выехали мы на чисто поле — глядь — там лежит сила печенежская. Вся побитая, да подавленная. Как же думаем, проморгали? Сокол мимо не пролетит незамеченным, а чтоб орда степняков? — заговорил доверчивый Илья.
— Так, то, может, кто из ханов с Ильдеем схватился — они ж ныне данники Киявии и служат Красну Солнышку почище некоторых. Вот, беда, меж собой не ладят! — обеспокоился Краснобай.
Идут они эдак, а Добрыня-то Микитович все по сторонам посматривает, да на обзаведение угрюмо поглядывает. Только шаг через порог в другую горницу — а там по стенам развешаны богатырские доспехи да оружие разное, все серебром горит, переливается червонным золотом. А тулы с ножнами да рукояти мечей дорогими каменьями изукрашены. Входят они в гостиную, глядь — стол винами, медами и всячиной разной заставлен. Притворил Краснобай дверь, и снова к Добрыне Микитичу:
— И много ли степняков порубано?
— Нет, князь! По ним будто скала проехала, там не сеча и не рать была, — ответил Добрыня Микитович и довольно улыбнулся, видя такое беспокойство тезки.
Сам он не верил ни в какие союзы с басурманами, а потому только радовался при каждом случае, когда исконным врагам доставалось на орехи.
— Вот у тех-то гор Сорочинских мы Бермяту и встретили. Он, выходит, гнался за кем, все нас о девице одной расспрашивал. Не признал, должно быть, торопился. Мы в ответ, что не худо бы поздоровкаться с атаманом, что давно уж женщин не пробовали. Бермятины воины насмехаться стали, горемычные: «Не отсохло ли, мол, у старца за ненадобностью». И пошли эти шуточки соленые, а сами — юнцы безусые. Ну, Ильюша и не сдержался, — пояснял Добрыня. — Кабы я руку-то богатырскую не отвел — не поздоровилось бы и воеводе.
— А вот это зря. Как так можно — на людей княжих с кулаками? — еще больше расстроился Краснобай, — И что, не видали вы той девицы?
— А чего они первые полезли? Ни одной бабы за три года! Так и помереть можно, посуди сам! — расхохотался Илья и дружески стукнул хозяина по плечу, так, что тот еле устоял на ногах.
— Дак, и это дело поправимое, Ильюша! — скорчил вельможа улыбку.
— Ты, Илья, запамятовал, небось, — поправил атамана доходчивый Микитич, — До Перунова-то дня еще полмесяца было, а вдруг вбегает Лешка и кричит: «Быбы! Бабы идут!». Я думаю, чего-то он перепутал — и точно, скачут во чистом поле поляницы, только пыль столпом. Так, наши богатыри, кто в чем был — все за ними…
— Это ж, Царь-девица, — уточнил Илья, мечтательно заведя глаза.
— Дивица она, а не девица, — ответил Добрыня, а Малхович вновь усмехнулся.
Верно приметили люди, что ежели три мужика собрались за столом, то разговор у них все об одном и том же.
— Как звать тебя, молодец!? Ты какого роду-племени, да с чего очутился здесь? — спросил Свенельд незнакомца.
Но, как живо поняла Ольга, сделал он это скорее для того, чтобы отвлечь раненного от мучительной боли. У спасенного ими в правом боку сидела печенежская стрела. Причем били в спину, железко выглядывало чуть ниже последнего ребра, а обломок, лишенный оперения, торчал сзади.
— Пить, во имя всего светлого!
— Терпи, воин — может в князи выйдешь! — молвил старый Светельд, надрезая и без того драную рубаху близ раны, — Воды у нас нет. И коль ты мужик — терпи!
— Звать меня Фредлавом, — сбивчиво заговорил спасенный, пока случайный лекарь осматривал бок, — Я буду вольный человек с Ладоги, свободного варяжского роду. А лодью вел ныне из Славии к Русскому морю. Зиму коротал в хлебосольном Киеве, а по весне, когда без лишних хлопот можно миновать тернистые пороги, вышел на Царьград. Везли мы базилевсу ихнему бобра да рыжей кумы знатный мех, куницу да черна соболя. А еще везли мечи с самого Новагорода, да Людота, то кузнец киянский, мне десяток подбросил… Ох! Ты полегче, старик — так и помереть можно!
Но Свенельд не ответил.
— А дальше-то что было? — спросила Ольга Фредлава, отвлекая его.
Варяг скрипнул зубами, но продолжил:
— Сам я принадлежу к тому великому товариществу, что на Венетском взморье зовут волынью. Наш глава — славный Дюк из Волина, то-бишь Венеты.[51] Честь ему и хвала! Славен Дюк Венедич силой-храбростью, да и тем, что пораздвинул раз горы толкучие. С тех-то пор на Киев-град стала дорога прямоезжею. Я ему был помощником первым. Да, видать, нынче прахом тот союз — никому не миновать чар Лелиных. Полюбил вожак красну девицу, а она-то люба самому князью киевскому. Словом, бросил Дюк дела купеческие, ищет он на страсть управу… Ах! Старик, старик!
— Ничего! Уже скоро! — молвил Свенельд, и зашептал, зашептал древний, заговорил скоренько так. — Во имя Триглава Великаго, к трем стреловержцам взываю я, к Сварогу, что кует стрелу, к Дажбо, сыну его, что кладет на тетиву, да к самому Стрибе, он несет стрелу. Не от Стрибы, не от Посвиста пришла сия стрелочка каленая — от врага лютаго, печенега проклятого. Как пришла — так выходи стрела, из Фредлава на уклад, да на железо и на масло! Тенись, не ломись и не рвись!
Кот, что валялся себе в теньке, приоткрыл сонные глаза и хотел было вставить какую-то гадость, но смолчал.
Фредлав нервно сжал ладонь спасителя и продолжил:
— Шли мы по Дан-реке. Уж совсем было спустились к Русскому морю, да не судьба моим товарищам искупаться в черных водах. Удача оставила нас!
Редкая стрела долетит до середины той великой реки — потому, как заметили мы разъезд печенежский, так сразу решили убраться подальше от берега. Смешно, если бы сорок здоровых мужиков не выгребли бы? Да и летела лодья по течению. Вдруг по борту правому вижу я из мутной-то воды морда страшная поднимается! Лошадиная ли, змеиная ли — не ведаю. И шея-то у гада гибкая, а с хорошую сосну в обхвате будет! Не успели опомниться мои товарищи, змей башкой твердолобой как ударит нашу лодочку! Чуть надвое не расколол, страшилище. Все, кого прочь не вынесло, взялись за луки да секиры острые. Но стрелы от брони змеиной поотскакивали.
Изловчился я, да поразил гада в самый глаз. Промахнуться было сложно, очи чудо-юдовы с тарелку округлостью. А когда он разинул пасть — в ход пошли дротики, впиваясь в красную мякоть ужасного языка.
Змей глубоко нырнул, а потом как даст еще раз в борт! И точно — пробоина! Приказал я править снова к берегу, так он навис тушей над лодьей и рухнул всей тяжестью. Судно в щепы!
Начал гад пожирать моих товарищей, кого перекусывал, кого целиком смолотил — на песок мы выбрались втроем. Печенеги уж поджидали, словно знали о том, точно чудо-юдо у них на довольствии. Да, трудно взять нахрапом вконец озверевших мужчин! Мы мечтали подороже продать свои жизни. Я уложил наземь троих, прежде чем петлю накинули. А потом уж ничего не помню… Проклятье!
— До ста лет проживешь, варяг! Удача вернулась к тебе вновь! Вот стрела — сохрани на память! — молвил Свенельд, подавая Фредлаву извлеченную из тела погибель, — А теперь, ну-ка, прикуси ее, чтоб перед бабой не стыдно было!
Раскалив в пламени кончик ножа, он прижег кровавую рану со спины. Зрачки у варяга расширились, да стрелу чуть не расщепил. Затем, положив Фредлава, Свенельд повторил все то же с другой дырой, где хлюпало и пузырилось.
— Ну, вот, и ладно! Твоя очередь, девица!
Свенельд поднялся на ноги и с трудом разогнул спину, годы брали свое.
— Видать, старик, не миновать мне моста Калинова, — проговорил варяг.
— Все там будем, да рано ты собрался на ту сторону. Погоди, еще детей наплодишь — тогда ступай себе, хоть в Пекло![52]
Ольга подсела к варягу и отерла тряпицей пот. Затем она возложила тонкие холодные персты ему на лоб и заговорила, затараторила, запричитала:
— О, Великий Велес, все, чем виновен пред Тобой сей человек, словом, делом, помышлением. Ты, как милостивый, прости ему это и дай Фредлаву мирный и покойный сон. Ты, Хранитель душ и тел наших, мы возносим Тебе хвалы и славу Тебе поем! Отними же боль Фредлавову, ибо он верный помощник Твой на земле и исполнитель заветов Твоих, о мудрый Велес! Услышь мой голос, Волос! Волос! Не быть боли в белом теле, красной руде, буйной голове…
С этими словами девушка срезала у себя прядь и вложила в руку Фредлава.
— Ты красивая! — успел вымолвить он, засматриваясь на младую ведунью, — Как звать, милая!
— Ольгою, — ответила она, улыбнувшись.
Когда варяг заснул, укрытый сребристым покрывалом Прях, Свенельд отправился собирать поживу для огня. Продолжать поиски словена, имея такую обузу, они уже не могли.
— Да и куда деться без воды, без лошадей? — раздумывал он, — Разве, чародейский клубок! Уж он-то выведет из западни. Но захочет ли того баба? Хоть и говорят, боги желают того же, но, по всему видать, здесь их намерения впервые разошлись.
Подбросив веток в огонь, чтобы озноб не доконал варяга, он и сам подсел к жаркому пламени, погреть старые косточки. Свенельд вспоминал Волынь, ибо не раз и не два бывал там с волхвами по делам Храма, сопровождая учителей. А писали о чудесном граде Дюковом первейшие враги славян вот что:
«При устье реки Одры находится великий Волин, или Узнов, знаменитая пристань, куда съезжаются окрестные народы — варвары и греки. Он, без сомнения, самый большой из всех градов Европы, в нем обитают славяне вместе с другими народами. Саксонские пришельцы также пользуются равным правом сожительства с коренным населением его, но под условием не обнаруживать, живя там, веры своей чуждой. Весь же народ тамошний еще предан заблуждениям язычества, но несмотря на то, трудно найти относительно нравов и гостеприимства людей честнее и благодушнее. Город богат тов