.
Мы молча вышли на улицу. По дороге говорили о каких-то посторонних вещах. Мы оба надеялись, что другой не выдержит пытки и уступит.
Я еще надеялся убедить ее в постели. В ту ночь каждый из нас был коварным, как речь адвоката, страстным, как мольба о помиловании, и беспощадным, как Эней. Мы заснули только перед рассветом.
Катин рейс был ранним. Сквозь сон я слышал, как она встала, ушла в ванную. Зашумела вода в душе. Она должна была разбудить меня, я хотел отвезти ее в аэропорт вместо Дениса.
Дверь ванной открылась, пахнуло мылом и зубной пастой. Шуршала одежда. Тайком я приоткрыл один глаз и сквозь ресницы видел ее. Она причесывалась. Никогда раньше я не слышал такого женственного звука, как этот звук щетки, скользящей по ее мягким, душистым, длинным волосам.
Она повернулась, я поспешно закрыл глаза. Было тихо. Я знал, что она опустила руку с щеткой и смотрит на меня. Лежал и притворялся, что крепко сплю. У меня не хватило бы сил ни на что другое. Ждал. Сейчас она подойдет, поцелует, кожу защекочут кончики ее волос. Я обниму ее, и наша любовь восторжествует над всеми обстоятельствами.
Потому что сильна как смерть любовь.
Она едва слышно вздохнула. Что-то зашуршало, тихо стукнула закрывающаяся дверь. Катенька, Катюша, душа моя! Я даже не слышал, как она спустилась по лестнице, такими легкими были ее шаги, когда она покидала мой дом.
Я подтянул к себе ее подушку, пахнущую родным цитрусово-розовым ароматом. Приоткрыл правый глаз, взглянул на часы. До отлета еще три часа. Еще три часа до капитуляции. Телефон включен. Партия еще не проиграна, еще посмотрим, у кого первым сдадут нервы.
Тегеран, 1920 год
Снег на вершинах хребта Эльбурса с каждым днем отступал все выше. По нему Александр следил за тем, как к Тегерану приближается весна. Он запер деревянную дверь клиники и пошел через стылый сад к дому. Над головой кричали вороны, под ногами скрипел гравий, на голых ветвях сирени вылупились набухшие почки, с улицы доносился шум весеннего паводка в арыке.
За осень и зиму многое изменилось. Денстервиля сменил другой британский генерал, Эдмунд Айронсайд. В ноябре Айронсайд убедил Ахмад-шаха уволить последних русских офицеров Казачьей бригады, а когда повстанцы Кучек-хана вместе с подкреплениями Красной армии в самом деле собрались двинуться на столицу, Айронсайд поставил во главе бригады единственного сильного человека, способного, по его мнению, спасти Иран от большевистской опасности, – Реза-хана. К тому времени сертип уже стал генералом.
В феврале генерал Реза-хан ввел свою дивизию в Тегеран и установил военное положение. «Для спасения монархии и порядка» были произведены некоторые аресты среди политической верхушки. Ошалевший от смуты и страха перед интервенцией город воспринял новую власть как наименьшее из возможных зол, и Ахмад-шах беспрекословно назначил Реза-хана военным губернатором и главнокомандующим. Премьер-министром Реза-хана стал Зия ад-Дина Табатабаи, так и оставшегося прихвостнем Табакой. Но о том, чтобы Персия превратилась в колонию Британии, больше не было и речи. Реза-хан – теперь он носил титул сардар сепах – сумел подписать мирное соглашение даже с советской Россией. Реза-хан добился стабильности и потому в глазах всех, от британцев до шаха, выглядел спасителем Ирана.
В начале марта Воронин увидел его впервые после июньских событий. В тот день доктор вышел из лавки жены и под мелким дождем спешил по бульвару Фирдоуси. Рядом с ним со скрежетом затормозил «Форд» модели «Т», обдав веером грязной воды. В автомобиле сидел генерал, из-под блестящего козырька кепи торчали внушительный нос и жесткие черные усы. Шофер за рулем смотрел строго вперед. Реза-хан уже приобрел все атрибуты диктатора.
– Доктор Воронин, рад вас видеть, – сказал он с отеческой суровостью.
– И я вас, сардар сепах. – Воронин снял шляпу, хоть дождь уже хлестал вовсю.
Реза-хан сказал по-русски:
– Рихтер застрелен в Кабуле.
Он поднял тяжелый взгляд прямо на Александра, и в угольных глазах Александр узнал ответную радость.
– Собаке собачья смерть, – сказал он с облегчением.
Реза-хан кивнул, чуть заметно улыбнулся, взглянул на часы, сменил регистр на строго официальный:
– Искандер-джун, мне нужен знающий врач, на которого я могу положиться.
– Почту за честь, сардар сепах.
Реза-хан коротко кивнул, он и не ждал другого ответа. Снова помолчал. Он сидел сухой внутри машины, это Александр стоял под проливным дождем. Наконец прозвучало:
– Я вас до сих пор не поблагодарил.
– Вам не за что благодарить меня, сардар сепах.
– Не скромничайте, Искандер-джун, скажите, что я могу для вас сделать. – Голос был начальственный, строгий. – Пожалуйста, поскорее, я тороплюсь.
– Одного такого вашего намерения для меня более чем достаточно.
Реза-хан нетерпеливо махнул ладонью, обтянутой черной перчаткой.
– Бросьте этот тааруф.
Тааруф, бесконечный протокол персидской вежливости, требовал отказываться, даже когда ты хотел согласиться. Александр вспомнил залепленное мухами лицо мальчика у паперти.
– Если вы настаиваете, сардар сепах, помогите нам открыть сиротский дом при русской богадельне. Там будут и иранские дети.
Реза-хан молча смотрел перед собой. Дождь лил все сильнее, вода уже затекала за шиворот. Александр добавил:
– Мы будем заботиться и об осиротевших детях погибших солдат. Я знаю, что, как правило, родные берут детей, но все же солдатам будет легче на душе, если они будут знать, что их детям не придется побираться и для них существует приют.
– Я постараюсь изыскать средства, хотя сами знаете: денег нет и взять их пока неоткуда. Но я хочу сделать что-то для вас лично, Искандер-джун.
– Спасибо, сардар сепах. Мне ничего не нужно, правда.
Реза-хан нахмурился:
– Если я предлагаю вам что-либо сделать для вас, это значит, я хочу это сделать!
Видимо, его не устраивало быть обязанным своим оправданием кому-либо. Должно было быть ясно, кто здесь кого имеет право облагодетельствовать. Александр был бы рад возможности пользоваться книгами в личной библиотеке шаха и одалживать некоторые из них домой, среди них было множество интересных и иногда полезных медицинских трудов. Он мог бы попросить хороший цейсовский микроскоп. Но он молчал. Он спас Реза-хана от обвинения в убийстве его командира. Теперь Реза-хан стал спасителем Ирана и с каждым днем превращался во все более могущественного человека. Может, это было лучшим решением для Ирана, может – наименьшим злом. Но Воронин не хотел, чтобы Реза-хан заплатил ему за смерть Турова, за свое возвышение. Доктора Воронина все устраивало таким, как оно было.
– Спасибо, – ответил он вежливо, но твердо. – Когда-то в Реште вы отбили мой госпиталь от бандитов. Вы вызволили меня из назмие. Это я ваш должник.
Реза-хан откинулся на сиденье, «Форд» послушно тронулся, но через несколько метров остановился и дал задний ход. Из окна высунулась рука в черной лайке. Сардар сепах протянул Воронину маленький серебряный цилиндрик:
– Искандер-джун, возьмите этот газырь. Это не дорогая вещь, но ей нет цены. Моя семейная реликвия. Газырь Реза Пехлеви может получить только такой человек, которому Реза Пехлеви полностью доверяет. Храните его на память от меня. – Помолчал и без явной связи добавил: – Мой отец умер, когда мне не было и года.
После той встречи Воронин регулярно осматривал сардара сепаха, но никаких личных разговоров между ними больше не было. Врач следил, чтобы организм пациента функционировал исправно, а хозяин организма, Реза-хан Пехлеви, поднимался по ступеням власти и неуклонно вел Иран к централизации, милитаризации и индустриализации. И без осмотров было ясно, что Реза-хан уже давно не Маугли-сирота, а могущественный Шер-хан.
Александр прибавил шаг. Прошлой ночью прошел легкий дождь, земля была влажной и пахла по-весеннему, а воздух был сырым, прохладным и тревожным, с горьковатым запахом кипарисов. В окнах дома горел свет. Там ждала Елена с ужином. А после ужина он сядет в свое любимое кожаное кресло, обитое по краям латунными гвоздиками, из-под зеленого абажура на книгу ляжет круг теплого света, и пересыпом веков зашуршат страницы «Шахнаме».
Лос-Анджелес, 2017 год
Все документы в архивах ЦРУ за 1992 год были рассекречены 31 декабря 2017 года. Через несколько минут я уже был на их официальном сайте. Для меня не существовало лучшего способа распроститься с этим годом, чем потребовать предоставить мне согласно закону о свободе информации все документы, касающиеся деятельности организации в Афганистане в 1992 году.
Я читал и перечитывал бесконечные файлы, высылал все новые и новые запросы, копировал документы, написанные на пушту, урду, арабском, фарси, на всех языках этого региона, и пересылал их переводчикам. В стоге сена я искал иголку – письмо иранцев к американцам, в котором бы сообщалось, что некий Галиб помог людям Хекматияра заманить в ловушку и убить сотрудника ЦРУ по имени Артем.
Я так и не нашел такое сообщение. Зато спустя три недели нашел кое-что другое, что не оставляло сомнения, что мадам Мехди говорила чистую правду. Это было донесение местного коллаборанта, сообщавшего, что некий немец по прозвищу Галиб продавал людям Хекматияра «стингеры» по двести тысяч долларов за штуку.
Спустя четверть века некого было спрашивать, куда подевалось письмо иранцев и почему ЦРУ не занялось расследованием спекуляции «стингерами» еще в 1992 году. Может, немца Галиба не нашли, а может, и не искали. Может, голословное сообщение не вызывавшего доверие источника сочли недостоверным, а может, решили, что от расследования действий Хекматияра, вскоре ставшего премьер-министром Афганистана, выйдет больше вреда, чем пользы.
Виктора-Галиба уже не было на свете, бывшие полевые командиры лежали в земле или стали политическими деятелями, бывшие оперативники давно написали свои мемуары, иностранные агенты давно служили другим хозяевам. Четверть века спустя не было никакой надежды, что в стране, где уже сорок лет не утихает гражданская война, удастся поднять это дело.