В ответ бесцеремонным голосам:
— Я вам явился не как литпотомок,
Я значу в мире кое-что и сам! —
Мы после с ним в машине толковали
Спонтанно, ни с того и ни с сего,
О мистицизме, о святом Граале
И альбигойцах — рыцарях его.
— Их правило звучало непреложно:
Когда захватят в плен тебя враги,
Клянись и лжесвидетельствуй — все можно,
Меняй лицо — но тайну береги!
Ничто не исчезает здесь на свете, —
Он палец поднимал и щурил глаз. —
Как знать, быть может, альбигойцы эти
Еще и ныне живы среди нас?
<1995>
Ю.К. ЕфремовСын двух поэтовПамяти Льва Николаевича Гумилева
Пусть благодарственной осанной
Наполнят этот зал слова:
Спасибо Николаю с Анной
За лучший стих — живого Льва!
В чреде унылых трафаретов
Среди пигмеев исполин,
У двух талантливых поэтов
Родился гениальный сын.
Одной безгрешностью греховен,
Он в одиночку принял бой,
Пусть ни во что не перекован,
Зато — как выкован судьбой!
Сумел он выжить, не сломаться,
Пружины жизни обновить,
Поднявши длань на Карла Маркса,
Историю оздоровить!
Напомнил скептикам Фомам,
Которым чудо горше хины,
Что есть и вышние причины,
Не всем доступные умам.
1994
II. Поэтические произведения
Стихи
Огонь и воздух
I am fire and air.
Дар слов, неведомый уму…
Дар слов, неведомый уму,
Мне был обещан от природы.
Он мой. Веленью моему
Покорно все. Земля и воды,
И легкий воздух, и огонь
В одно мое сокрыты слово.
Но слово мечется, как конь,
Как конь вдоль берега морского,
Когда он бешеный скакал,
Влача останки Ипполита
И помня чудища оскал
И блеск чешуй, как блеск нефрита.
Сей грозный лик его томит,
И ржанья гул подобен вою…
А я влачусь, как Ипполит
С окровавленной головою,
И вижу: тайна бытия
Смертельна для чела земного,
И слово мчится вдоль нея,
Как конь вдоль берега морского.
1934
Самоубийца
Четкий шаг от края крыши
К божествам воздушным в гости,
И осенний ветер дышит
На раздробленные кости.
Так, напруженной спиралью
Перевивши миг и век,
Уж не бродит за печалью
И за болью человек.
И, глумясь над ним, напрасно
Собираются вокруг.
Он очищен жертвой красной
От друзей и от подруг.
Ты отравленного хлеба
Предлагал ему затем ли,
Чтобы он забыл про небо,
Орошая потом землю,
Чтобы сердце поседело.
Ведь избавил только воздух,
Как стрела из самострела,
Он сокрылся в черных звездах.
Там, как с другом, с метеором
Надэфирный путь деля,
Он ему укажет взором:
Вот сестра моя — земля.
1934
Каждый день так взволнованы зори…
Каждый день так взволнованы зори.
И одна неустанно зовет
За тайгу, на далекое море,
На туманный и мглистый восход.
А другая, из розовых светов,
Поцелована смертью в уста.
И под ней лишь могила поэтов
Да Казанский собор без креста.
Дует ветер с востока, он свежий.
Скоро ичиг обует нога.
Скоро кровью людской и медвежьей
Будет мыться святая тайга.
Там, в Охотском неласковом море,
Я доверю свой путь кораблю.
Я молюсь на восточные зори,
А о западных только скорблю.
1934
Одиночество
Искаженный образ ночи
Только в мертвом сердце есть,
Только с мертвыми бормочет,
А живому непонятны
В бормотанье черном пятна
И разорванная весть.
Это звезды или копья?
Там прожектор или пламя?
Память спуталась в отребья,
Разорвавшись пополам.
Только образ ночи с нами.
Образ ночи по углам.
Как совсем чужому верить,
С кем о мертвом говорить,
Что мечтать о непонятном
И, не помня об обратном,
В неприкаянные двери
Не стучаться, а входить?
Не просил об этом Бога.
Без того чужого много,
Без того гряда порога
Неприглядна и темна.
Так, один, нахмурясь строго,
Он глядел в окно острога,
Как вверху горит луна.
1935
Пир
На грани мятежа ко мне явились гости.
Тогда на лезвии холодного ножа
Мы выпили вино и проиграли в кости,
Что проиграть могли на грани мятежа.
Так веселимся мы, беспомощны и наги,
Пещерною золой взволнованы умы,
И кровью мамонта, и светлой кровью браги
Мы пьяны в этот век — так веселимся мы.
Но все растет беда, ее не проиграли
Ни мы и ни они, нигде и никогда.
Вот разбудил затвор упругим треском стали
Ее глухих богов — и все растет беда.
Смыкается заря над поздним вертоградом.
Допьем свое вино, о жизни говоря,
И выйдем посмотреть, как горным водопадом
Вкруг нашей гибели смыкается заря.
1935
Крепко замкнутые ставни…
Крепко замкнутые ставни
Не смеются и не плачут,
Ибо помнят о недавней,
Но славнейшей наипаче.
И иначе не могли бы,
Разве делают иначе,
Раз детей выводят рыбы
В ворохах костей казачьих.
О недавней, о последней
Память темную храня,
Не спеша, идет к обедне
Павших воинов родня,
А в вечернем полумраке
У дорог и бездорожий
Грустно воют их собаки,
Потому что помнят тоже.
1935
Мадригалы
1
Просить ли тебя о другом?
Но отблеск весеннего месяца
Тебя не покинул и днем.
Ты — нежить! Ты — смерти предвестница!
Ты совесть соблазнов моих!
Ты страшного века ошибка!
И месяц — твой первый жених —
В глазах твоих плавает зыбкий.
2
Ты приходишь смертью невоспетой,
Холодом тяжелым черных дней.
Почему ж ты золотом одета
Дольней Осени и в дружбе с ней?
Плеч, бровей и пальцев очертанья
Здесь, где все — лишь гибельная весть…
Но и Дольней Осени названье
При тебе не смею произнесть.
1935
3
Nec tecum nec sine te vivere possum.
В этой жизни, жизни слишком мало.
Этот белый свет — мне черный дым.
Ты вчера спокойно мне сказала:
— «Мне сегодня весело с другим».
Я молчу. Тебе в моем ответе
Нет нужды, и я молчу, скорбя
Лишь о том, что мне на этом свете
Плохо и с тобой, и без тебя.
1937
Канцона
Возле сердца бродит скука
И стреляет в нас из лука.
Попадает в сердце нам,
И стекает кровь по дням.
Дни, окрашенные красным,
Не должны пропасть напрасно.
Этих дней пустую грусть
Я запомнил наизусть.
Встало «Нет» над сердцем пригвожденным,
Искаженным светом рвет эфир,
И тоскует стадом оскопленным,
Стадом полоненным, дольний мир.
Холодно, и в парке побелели
Ветви лип и барельефы ваз.
Тот же иней лег в моей постели
В первый раз подумавшем о Вас.
1935
Сибирь
Как только я вдруг вспоминаю
Таежную ночь и ветра,
Байкал без конца и без края,
Дымок голубой от костра,
Гольцов величавые дали.
Ручьи на холодных камнях,
То сердце болит от печали
И слезы в сомкнутых глазах.
Там небо туманами щедро.
Там гнется под ношей спина,
Но там высочайшие кедры,
Там воды вкуснее вина.
Там в шорохе сосен таежных
Я древнюю слышал мольбу
К тому, кто мятежной, тревожной
И страшною сделал судьбу.
Смотри, мой дорожный товарищ,
Как в сопках пылает закат,
В нем заревом древних пожарищ
Китайские веси горят.
Смотри, на сосне от удара
Прозрачная стынет смола —
Так плакали девы Отрара
Над замком, сгоревшим дотла.
1937
История
1. В чужих словах скрывается пространство…
В чужих словах скрывается пространство:
Чужих грехов и подвигов чреда,
Измены и глухое постоянство
Упрямых предков, нами никогда
Невиданное. Маятник столетий
Как сердце бьется в сердце у меня.
Чужие жизни и чужие смерти
Живут в чужих словах чужого дня.
Они живут, не возвратясь обратно
Туда, где смерть нашла их и взяла,
Хоть в книгах полустерты и невнятны
Их гневные, их страшные дела.
Они живут, туманя древней кровью,
Пролитой и истлевшею давно
Доверчивых потомков изголовья.
Но всех прядет судьбы веретено
В один узор; и разговор столетий
Звучит как сердце, в сердце у меня.
Так я двусердый, я не встречу смерти,
Живя в чужих словах, чужого дня.
1936
2. 1698 год
Мглистый свет очей во мгле не тонет.
Я смотрю в нее, и ясно мне:
Видно там, как в пене бьются кони,
И Москва в трезвоне и огне.
Да, настало время быть пожарам
И набату, как случалось встарь,
Ибо вере и законам старым
Наступил на горло буйный царь.
Но Москва бессильней крымских пленниц
На коленях плачет пред царем.
И стоит гигант-преображенец
Над толпой с кровавым топором.
Мне от дыбы страшно ломит спину,
Колет слух несносный скрип подвод,
Ибо весь я страшно отодвинут
В сей суровый и мятежный год.
Православный люд в тоске и страхе
Смотрит на кровавую струю,
И боярин на высокой плахе
Отрубает голову мою.
Панихида, и в лампадном чаде
Черные закрытые гроба.
То, что я увидел в мглистом взгляде,
То моя минувшая судьба.
1934
3. Боги, азартно играя костями…
Боги, азартно играя костями,
Сели за каменный стол.
Было им скатертью бранное знамя,
Свечками — зарева сел.
Боги построили пир знаменитый —
Яства и вина рекой,
Женской тоской они сделались сыты,
Пьяные кровью мужской.
Боги — вы сыты, вам весело, что же
Сбились испуганно в круг?
Что ж не ведете на брачные ложа
Ваших прекрасных подруг?
Иль покрывала мешают веселью,
Негде склонить головы?
Доблесть погибших вам служит постелью,
Ныне бессмертных, как вы.
Скучно и скудно в нагорной твердыне,
Холоден светлый чертог.
Бывший убийца и мученик ныне
Спросит: «Где чаша мне, Бог?»
Кладбища пусты, и полнятся залы
Теми, кто умер в бою:
Мертвые входят под своды Валгалы
Требовать долю свою.
1934
Петербург
1. Переулок
Красный месяц играет агавой
Волны лижут нагретый гранит
Переулок, увенчанный славой
Неожиданной властью разбит.
Ни к светилам не зная пристрастья,
Ни любви к искрометным волнам
Я клянусь неожиданной властью,
Раздробившей его пополам,
Что стезей венценосных прогулок
И себе и другим на беду
Я разбитый пройду переулок,
До конца непременно пройду.
Шелест гадов и возгласы птичьи,
И голодных зверей болтовня
Не смутит в переулке приличий
И напрасно пугают меня.
Кто пошел, нарекается князем,
Кто дошел, попадает в цари.
От огней, упадающих наземь,
По асфальту идут пузыри.
Вопроси же огонь из обреза,
Отзовется тотчас пулемет.
Мы бросаем на землю железо
И оно как рассада растет.
Никогда не подкину печаль тем,
Чьих мы в прахе не сыщем сердец.
Я давлю пузыри на асфальте,
Урожая железного жнец.
И иду, попрощавшись с друзьями,
И кудрявой надеждой земной
Содрогается твердь под ногами
В переулке, облитом луной.
1934
2. Лестница
На ступеньках пыльных с лампой месяц
Время коротают в разговорах,
Но темно на поворотах лестниц;
Там Рогожин бродит до сих пор
И упрямо ловит каждый шорох,
Чтобы острый нож вонзить в упор.
Разве это тьма переклубилась,
По зерну в пролет бросая страх?
Это время расточает милость
Лишь тому, кто держит нож в зубах.
Разве это месяц на ступеньке?
Страшно впасть и быть в его руках.
1935
3. Колонна
Над столпом самодержавия
Вековым гранитом прав
Черный ангел крылья ржавит,
Свитки славы растеряв.
Нету воли, нету доли,
Даже доблесть, как стекло.
И бироновскою болью
Царский столп обволокло.
Днесь выходит из-под спуда
Черных, каменных невзгод
Окаянный, как Иуда,
Сумасшедший новый год.
Скажешь да ли, так ли, нет ли
О друзьях ли, о врагах;
Все равно считаешь петли
На восьми пустых столбах.
Горе, горе и размаха
Бирюзовая струя
На плацу казенном плаха,
Плаха — радуга моя.
Чтоб на ней перед народом
До конца и без труда
Рассчитаться с новым годом,
Годом боли и стыда.
1936
Старцы помнят, внуки помнят тоже…
Старцы помнят, внуки помнят тоже;
Прежде, чем сместился звездный путь,
Равный с равной спал на брачном ложе,
Равный с равным бился грудь о грудь.
С кем теперь равняться, с кем делиться
И каким завидовать годам?
Воют волки, и летают птицы
По холодным, мертвым городам.
1937
После битвы я снова увижу тебя…
После битвы я снова увижу тебя,
Буду в прахе лежать, не дыша, не любя.
У волос окровавленных сядь и скажи:
Друг, тебя я губила, но плачу, скорбя, —
Разве знала ты счет прегрешеньям моим?
Горе, пламенем став, мир окутало в дым.
Не напрасно напротив стучал пулемет,
Не безвинный лежу на земле недвижим.
На, возьми, поверни у ножа рукоять.
Изнутри черенка зазмеится опять
Почерк мой, это я притаился в ноже,
Чтоб читающий рот целовать без конца.
1. II.1934
Земля бедна, но тем богаче память…
Земля бедна, но тем богаче память,
Ей не страшны ни версты, ни года.
Мы древними клянемся именами,
А сами днесь от темного стыда
В глаза смотреть не смеем женам нашим,
Униженный и лицемерный взор
Мы дарим чашам, пьяным винным чашам,
И топим в них и зависть и позор.
1935