Вдруг Селеста снова заговорила — негромким, искаженным болью голосом:
— Мне всю жизнь приходилось работать. Даже ребенком я должна была работать изо всех сил. Отец и мать оставили мне совсем немного. Я должна была все зарабатывать сама. — Она вздохнула, видимо, выбившись из сил. — Возможно, ты и не виноват в том, что не знаешь, что это такое.
— Это верно, — ответил Ройбен. Басовитый резкий звук его голоса удивил его самого, но не заставил остановиться. Его самого трясло, но он старался скрыть свое состояние. — Возможно, я не виноват ни в чем из того, о чем ты говорила. Возможно, и в наших отношениях я виноват только в том, что не распознал раньше, что ты так презираешь и ненавидишь меня. Но для жестокости нужно набраться смелости, так ведь?
Все остальные застыли словно парализованные.
— Так ведь? — повторил он, чувствуя, как в виске пульсирует жилка.
Селеста уставилась в стол, а потом снова перевела взгляд на него. Она казалась в своем кресле такой маленькой и беззащитной, с побелевшим осунувшимся лицом, растрепавшимися красивыми волосами. Ее взгляд вдруг сделался мягче.
— Вот как, у тебя наконец-то голос прорезался? — язвительно сказала она. — Случись это немного пораньше, может быть, ничего этого и не произошло бы.
— Вот уж это полная чушь, — сказал Ройбен; его лицо пылало. — Лживая, корыстная чушь. Если ты сказала все, что намеревалась, то я хотел бы заняться кое-какими своими делами.
— Может быть, ты все-таки попросишь прощения? — спросила она, повысив голос и старательно имитируя искренность, хотя было видно, что она вот-вот снова ударится в слезы. Лицо у нее прямо на глазах бледнело, губы тряслись все сильнее.
— Прощения? За что? За то, что ты забыла принять таблетку? Или за то, что таблетка не подействовала? За то, что на свет нарождается новая жизнь, которой я рад, а ты — нет? Так за что же мне просить прощения?
Джим недвусмысленным жестом попросил его замолчать.
Ройбен смерил брата тяжелым взглядом, а потом вновь повернулся к Селесте.
— Я благодарен тебе за то, что ты решила сохранить этого ребенка, — сказал он. — Я благодарен тебе за то, что ты согласилась отдать его мне. Очень благодарен. Но просить прощения мне не за что.
Все молчали, даже Селеста.
— Что касается всей лжи и глупостей, которые ты наговорила здесь за минувший час, то я терпел это, как всегда терпел твою злость и те гадости, которые ты мне говорила, чтобы сохранить покой. А сейчас, если ты не возражаешь, я тоже хотел бы немного покоя. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.
— Ройбен, — мягко сказал Фил, — успокойся, сынок. Ведь она еще ребенок, такой же, как и ты.
— Спасибо, но в вашем заступничестве я не нуждаюсь! — заявила Селеста, прожигая Фила бешеным взглядом. — И уж я, конечно, никакой не «ребенок».
Она произнесла это с такой яростью, что все ахнули.
— Если бы вы научили вашего сыночка хоть чему-нибудь, что может пригодиться во взрослой жизни, — добавила Селеста, — все могло бы сейчас повернуться по-другому. А ваши занудные стишки не нужны никому!
Ройбен пришел в такую ярость, что ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не наговорить лишнего. Зато Фил даже глазом не повел.
Грейс поспешно и неловко выскочила из-за стола, подбежала к Селесте и помогла той подняться, хотя в этом не было никакой реальной необходимости.
— Ты устала, ты сильно устала, — заворковала она. — Между прочим, усталость тебе очень, очень вредна!
Ройбен вновь изумился, на этот раз тому, что Селеста приняла эту заботу как должное, без малейшего намека на хоть какую-нибудь благодарность.
Грейс увела Селесту из комнаты, было слышно, как они поднимались по лестнице. Ройбену очень хотелось заговорить с отцом, но Фил с задумчивым видом смотрел в сторону. Можно было подумать, что он целиком и полностью выпал из нынешних времени и пространства. Сколько же раз Ройбену доводилось видеть на лице Фила такое выражение?
Мужчины сидели в молчании, пока не вернулась Грейс. Она долго и пристально глядела на Ройбена и в конце концов сказала:
— Я и представить себе не могла, что ты способен на такой гнев. Должна признаться, что это было страшновато.
Она принужденно хохотнула, Фил ответил ей коротким сдавленным смешком, и даже Джим заставил себя улыбнуться. Грейс накрыла ладонью лежавшую на столе руку Фила, и они коротко, понимающе переглянулись.
— Страшновато, говоришь? — произнес Ройбен. Его все еще трясло от ярости. Он был возмущен до глубины души. — Послушай, мама, я не знаменитый врач вроде тебя и не практикующий юрист вроде нее. И не священник-миссионер из трущоб вроде тебя, Джим. Но я совершенно не такой, каким она меня здесь описывала. Но никто из вас слова не сказал в мою защиту. Никто. Что ж, у меня есть мои мечты, мои цели, мои устремления, и пусть они и не ваши, но они мои. И я всю жизнь стремлюсь к ним и работаю ради этого. Так вот, повторяю, я совсем не тот человек, каким она старалась меня выставить. Ладно, пусть у вас не хватило духу защитить меня, но уж за отца-то можно было заступиться! Он-то ничем не заслужил ее укусов.
— Нет, конечно, нет, — поспешно сказал Джим. — Конечно, нет. Но, Ройбен, ведь она может передумать и все-таки сделать аборт. Ты хоть это понимаешь? — Он понизил голос. — Ведь мы только потому и сидели здесь и слушали все это. Мы просто не хотим, чтобы она сорвала свое зло на младенце.
— Ой, да ну ее к черту! — Ройбен тоже понизил голос, хотя от злости его так и подмывало кричать во всю глотку. — Не сделает она никакого аборта — после того как подписалась под этими денежными документами! Она не сумасшедшая. Она просто подлая и трусливая, как все нахалы. Но не сумасшедшая. Я же больше не намерен сносить ее оскорбления. — Он поднялся. — Папа, я прошу прощения за то, что она сказала тебе. Это было грубо и гнусно, как и все, что она произносит.
— Ройбен, об этом не стоит даже говорить, — спокойно ответил Фил. — Я всегда глубоко жалел ее.
Эти слова не на шутку озадачили и Джима, и Грейс, но Грейс, кажется, удачнее справлялась с захлестывавшими ее эмоциями. Она так и сидела, крепко держа мужа за руку.
Фил первым нарушил молчание, воцарившееся после его слов.
— Я ведь, сынок, рос так же, как и она, и всего, что у меня есть, добивался трудом и только трудом. Она еще не скоро, очень не скоро, поймет, чего же на самом деле хочет. Ройбен, прошу тебя, будь с нею терпеливым — ради ребенка. Не забывай, что этот ребенок освобождает тебя от Селесты и Селесту — от тебя. А ведь это не так уж плохо, правда?
— Ты прав, отец, прости, — сказал Ройбен. Ему сделалось стыдно, очень стыдно.
С этими словами он вышел из комнаты.
Джим отправился за ним. Он молча поднялся вслед за братом по лестнице и, обогнав Ройбена в дверях, первым вошел в его спальню.
В небольшом камине горел язычок газового пламени. Джим расположился в своем любимом обитом гобеленом кресле, стоявшем перед огнем.
Ройбен остановился было на пороге, но потом вздохнул, закрыл дверь и направился к кожаному креслу, стоявшему напротив того, в которое уселся Джим.
— Дай-ка я кое-что скажу сразу, — начал он. — Я знаю, что виноват перед тобой. Сознаю, какое бремя взвалил на тебя, когда на исповеди рассказал тебе об ужасных, невыразимых вещах и связал тебя обязанностью хранить мою тайну. Джим, случись это позже, я не стал бы этого делать. Но когда я пришел к тебе в тот раз, это было необходимо мне.
— А теперь у тебя нет такой необходимости, — тусклым голосом сказал Джим; его губы тряслись. — Потому что теперь у тебя есть компания вервольфов в Нидек-Пойнте, так ведь? И, конечно, Маргон, достопочтенный жрец безбожной веры, да? А ты собираешься поселить своего сына в одном доме с ними. Как ты себе это представляешь?
— Давай подумаем об этом, когда ребенок появится на свет, — сказал Ройбен. Он задумался на несколько секунд и продолжил: — В тебе нет презрения к Маргону и остальным. Я точно это знаю. Ты, скорее всего, попытался, и у тебя не получилось.
— Да, во мне действительно нет ни презрения, ни ненависти к ним, — сознался Джим. — Ни капли. И это настоящая загадка. Больше того, я не очень-то понимаю, почему к ним могут плохо относиться другие, не знающие того, что мне известно о них самих, и о том, как хорошо они относятся к тебе.
— Очень рад это слышать, — сказал Ройбен. — Даже высказать не могу, как сильно ты меня обрадовал. Но я-то знаю, как нехорошо поступил, нагрузив тебя этими тайнами. Поверь — знаю.
— Хочешь сказать, что тебе есть дело до того, что я думаю? — спросил Джим. Спросил без тени иронии или горечи, глядя на Ройбена так, будто его действительно интересовал ответ на этот вопрос.
— Это мне всегда было очень важно, и ты сам это прекрасно знаешь. Джим, ты же всегда был для меня героем. И навсегда останешься.
— Я не герой, — ответил Джим. — Я священник. И твой брат. Ты верил мне. И веришь сейчас. А я изо всех сил стараюсь сообразить, что же сделать, чтобы помочь тебе! И, знаешь, раз уж пошел такой разговор, позволь мне признаться в том, что я вовсе не святой, каким ты меня считаешь. И вовсе не такой милый человек. Так что давай расставим все точки над «i». Думаю, это будет полезно нам обоим. Ты, конечно, ничего об этом не знаешь, но на моей совести есть ужасные вещи.
— Знаешь, в это мне трудно поверить, — сказал Ройбен.
Но голос Джима звучал необычно глухо, и взгляд у него был такой, какого Ройбен никогда прежде не видел.
— Но придется, — ответил Джим. — И все же самое главное — тебе необходимо держать себя в руках, когда ты имеешь дело с Селестой. Это моя главная забота. И я очень хочу, чтобы ты меня внимательно выслушал. Она в любой момент может избавиться от ребенка. Да, я знаю, что ты так не думаешь, ты уверен, что она этого не сделает, но, Ройбен, просто постарайся держать себя в руках, пока ребенок не появится на свет. — Джим умолк, как будто не знал, что сказать дальше, но, как только Ройбен собрался открыть рот, заговорил снова: — Я хочу рассказать кое-что о себе, кое-что такое, что поможет тебе лучше разобраться в том, что происходит сейчас. И очень прошу выслушать меня. Мне это важно. Договорились?