Они заперли нас в подвальной камере ратуши. Окошек там не было вовсе, а они даже не дали себе труда оставить нам такую малость, как свеча. Узенькая полоска света пробивалась под дверью, вот и все!
— У тебя все цело? — спросил Нико.
— Видать, ребро сломано, — пробормотал я. Они не расковали мне руки, так что я даже не мог ощупать себя. — А как ты?
— Цел как будто! — ответил он. — Не о чем говорить!
— Как по-твоему, сколько нам здесь сидеть?
— Понятия не имею! Даже не знаю, судят ли серых, как горожан, прежде чем они выплачивают иную пеню.
Мы оба немного помолчали, и, сдается мне, мысли Нико были не веселее моих.
— По-прежнему не понимаю, — произнес наконец он.
— Что?
— Почему они нас схватили?
— Что?
— Почему они нас арестовали, что мы натворили?
Я устало вздохнул:
— Ты ведь слышал его! Его, этого маленького бледного крысенка! Маркуса! Человек в сером не смеет играть в Местера Наставника. И переделывать предписание Дракониса в лягушачью песенку тоже. Откуда мне знать?
— Ну да, этого никто не знает. Даже Мессир Аврелиус не знал.
— Думаешь, им не все едино?
Сидеть в подвальной камере было негде, разве что на полу, а он был усыпан гравием, грязным и холодным. Я попытался прижать колени к груди, чтобы согреться, но это отозвалось болью в ребрах.
Всякий раз, стоило мне пошевелиться, эти злосчастные оковы грохотали так, что я ощущал себя вьючным ослом либо цепным псом. Во всяком случае — не человеком.
Я слышал, как Нико двигался во мраке. Он ходил. Взад-вперед! От одной стены к другой.
— Ну свечу-то они могли нам дать! — сказал он, и голос его прозвучал хрипло и незнакомо. — Почему мы должны сидеть здесь во мраке и даже не видеть, где мы!
Я, по правде говоря, не понимал, какая тут разница. Мы сидели в голой, холодной подвальной камере под ратушей. Что там видеть? Но Нико — другое дело. Для него это было важно. И тут меня осенило: Нико не впервые заперт в острожной дыре. Я ведь хорошо это знал, только забыл. Впервые, когда Дина встретила Нико, он сидел в подвале в Дунарке, обвиненный в убийстве своего отца, своей невестки — жены старшего брата — и маленького племянника! Если бы Дина и мама в тот раз не помогли ему, палач отрубил бы Нико голову. И конечно, Нико трудно не думать об этом. Мрак в тюремном подвале Сагислока наверняка не отличался от темноты подвала в Дунарке.
Я пытался думать о другом, о том, что сказать ему, чтобы Нико стало легче. Я бы мог сказать: «Наверно, все уладится!» или что-то в этом роде, но как раз сейчас было нелегко притворяться, будто я сам верю в это.
Они пришли за нами. Я не знал, сколько прошло времени, следить за временем в темноте было немыслимо.
— Пошли! — резко приказал один из стражей.
Я с трудом поднялся. Это нелегко, когда руки скованы за спиной. Я бы долго возился, но страж схватил меня за руку и вытащил в проход. Я зажмурился; свет от окна в конце прохода ослеплял после этого мрака.
Они протащили нас двумя лестничными маршами выше, а затем в зал с высокими узкими окнами. На возвышении, поднятом на несколько локтей, сидели мужи в черных мантиях. Я не знал, были ли то Наставники или какие-то другие чиновники.
На полу перед мужами в черных мантиях стоял Мессир Аврелиус. Он не был в оковах, но ясно: и он призван к ответу.
— Сознается ли он, что использовал лжеучителя, к тому же еще обитателя Благотворительного Заведения, как наставника своей дочери? — спросил один из мужей, сидевших на возвышении.
— Да, мой господин Местер Судья, признаюсь! — ответил Мессир Аврелиус. — Но не со злым умыслом. Я ведь не подозревал…
— Незнание не есть извинение, Закон ясен, и долг гражданина — знать его. Только Местеру Наставнику, облеченному полномочиями Князя, позволено обучать наших детей.
Где-то в зале раздался шепот, и я обратил внимание, что на балконе, тянувшемся вдоль короткой стены зала, стояла целая толпа слушателей.
Местер Судья бросил проницательный взгляд вверх на балкон, и голоса смолкли. Потом он поднял судейский жезл — большой тяжелый предмет, украшенный вензелями и алыми шелковыми кистями, и огласил приговор:
— Мессир Аврелиус присуждается к пене в сто марок серебром. А его ребенка отправляют к Местерам Наставникам в Сагис-Крепость.
— Нет! — застонал Мессир Аврелиус. — Деньги — да. Я охотно заплачу их, но Мира…
Судья поднялся и строго поглядел сверху вниз на Мессира Аврелиуса.
— Обвинение может прозвучать как кощунство, как оскорбление княжеского имени, Мессир. Знает ли он, какова кара за это?
— Смерть. — Голос Мессира Аврелиуса был едва слышен.
— Именно! Ему должно одуматься, заплатить пеню и радоваться. Следующий обвиняемый!
— Мой господин, Местер Судья…
— Да?
Ясно, что Местера Судью не подобает прерывать.
— Двое в сером…
— О да! Шесть лет принудительных работ в Сагис-Крепости! Следующий!
Шесть лет! Шесть лет?
— Разве нам не позволят сказать?! — воскликнул я.
Ясное дело, нет!
Страж отвесил мне такой удар по затылку, что у меня почернело в глазах.
— Простите меня, господин Местер Судья! — извинился он. А мне прошипел: — Заткнись, пес ты этакий, а не то я тебе череп проломлю!
Вид у Местера Судьи был такой, будто он обнаружил у себя в тарелке какую-то гадость.
— Удалить их из зала! — велел он. — И нынче же вечером отослать в Крепость.
Страж крепко схватил меня за плечо, заставил повернуться кругом и подтолкнул в сторону двери.
И вот тут-то я увидел его, наверху, среди любопытствующих зрителей. Сецуан! Я был уверен: это он! Эти черные как смоль густые волосы и глаза, походившие на глаза Дины. Он стоял и смотрел на меня долгим взглядом. Но тут человек, сидевший перед ним, поднялся, и внезапно Сецуан исчез. Но он был там! Я был уверен в этом. И он хотел, чтобы я увидел его. «Сецуана видишь только тогда, когда он сам этого хочет».
Но зачем? Чтобы позлорадствовать? Чтобы я сошел с ума от страха: что он теперь сделает с Диной и другими, когда меня не будет в Сагислоке, чтобы защитить их?
Что ж, ему все удалось.
«Матушка! — подумал я. — Дина, Мелли и Роза! Стражи ведь не отошлют нас без прощания с вами».
Но они отослали!
Уже в тот самый вечер они вывели нас из подвала, посадили в лодку вместе с бедняжкой Мирой, и мы поплыли в Сагис-Крепость.
Рассказывает ДинаIV. Перевал
Шесть лет
Трепать лен было тяжело, а тут еще и от пыли задыхаешься. Болели руки, спина, и вскоре я кашляла так же надрывно, как Мелли.
— Может, мы здесь последний день, — сказала в утешение нам мама. — Вот вернутся Нико и Давин с деньгами, и мы заберем свою хорошую одежду и уйдем отсюда.
Мне едва хватало сил ждать. День черепашьим шагом подвигался вперед.
Но в тот вечер за ужином ни Давин, ни Нико так и не появились.
— Где же они? — в тревоге спросила я.
— Быть может, семейство Аврелиус пригласило их отужинать, — ответила мама. — Отпраздновать…
Но по глазам я видела, что она тоже беспокоится.
У меня было желание в этот же вечер тайком прошмыгнуть в мужское отделение и хорошенько их поискать, но я не посмела.
Наверняка придется платить пеню, если тебя поймают, а это нам не по карману, из-за этого мы не сможем уйти из Заведения. Так что я всю ночь в полудреме пролежала на деревянных нарах, и мысли мои были полны тревоги, пока я не задремала.
Во время завтрака за столом по-прежнему не было ни Давина, ни Нико.
— Где же они? — шепнула я маме.
— Не знаю, — ответила она. — Придется спросить.
Мы пошли в контору — в тот дом, где в первый день нас внесли в списки на досках Заведения.
— Простите! — обратилась матушка к служителю. — Я не понимаю… Мой сын и мой племянник, мы не видели их после вчерашнего завтрака.
Он раздраженно посмотрел на нее, словно все это его не касалось. Глаза матери были опущены, но она решила получить ответ во что бы то ни стало.
Он вздохнул.
— Номера? — резко спросил он.
— Восемь — Е — десять и восемь — Е — одиннадцать.
Он сорвал доски 8 — Е со стены и, повернув, держал их так, чтобы мы не могли прочесть, что там написано.
Потом повесил доски на место и повернулся к нам с прохладной улыбкой.
— Они задержаны, — сообщил он. — Сожалею!
Голос его звучал не особо сочувственно!
— Задержаны? — спросила мама. — За что?
— За то, что выступали как лжеучителя и распространяли оскорбительное лжеучение, за то, что напали на княжеского чиновника и совершили грубое насилие над его персоной, за то, что оказали сопротивление при законном аресте.
— Что?
Мать застыла, словно парализованная, а когда я подкралась, чтобы взять ее руку, рука была будто ледяная.
— Их осудили на шесть лет, — удовлетворенно сообщил служитель. — На шесть лет в Сагис-Крепости.
Мама потребовала, чтобы ей вернули собственную одежду, так как хотела тут же отправиться в ратушу, а там не станут тратить время на разговоры с человеком в серой одежде Заведения. Сначала служитель и слышать не хотел об этом, и кончилось тем, что маме пришлось пустить в ход взгляд Пробуждающей Совесть.
— Так-то ты обращаешься с себе подобной? Значит, ты хочешь, чтобы с тобой поступали так же?
Побледнев, он что-то пробормотал, мы не расслышали. И вдруг оказалось: матушке милостиво позволено взять любую одежду из прачечной, только не нашу собственную. И все же это было лучше, чем идти в сером.
— Теперь он знает, что ты — Пробуждающая Совесть, — сказала я, пока мы поспешно шагали к Дому Суда.
— Ничего не поделаешь, — ответила матушка. — Это было необходимо.
Дом Суда был большим серым четырехугольным строением. Такие возводят, чтобы рядом с ними люди ощущали свое ничтожество. Но матушку это не смутило.
Она прошествовала наверх по широким каменным ступеням, словно по своей собственной кухонной лесенке.