— Ну и ну… Ты что, с Луны свалилась? Чего тут непонятного?
Я покачала головой.
— Ничего не понимаю. Вы уж мне объясните, как это барахло может быть «подходящим».
— Ладно. Мы каждый день копаемся в грязи на берегу реки. Собираем там медь, гвозди, всякие старые железяки, кости, куски угля — короче, все, на чем можно выручить пару пенсов. Вот на прошлой неделе Питер нашел шиллинг, а я выудила детскую шаль — оказалась подходящая, — я ее постирала, и мы за нее четыре пенса тогда получили.
За несколько недель мы успели очень подружиться с моими маленькими беспризорниками. В те вечера, когда Адама не бывало дома, я частенько сидела у них в чулане, помогая им разбирать и очищать от налипшего ила кусочки меди и железа. Каждое утро они спускались на берег реки и бродили там по колено в грязи и нечистотах в поисках того, что оставлял для них отлив.
Раньше они занимали со своей матерью и ее мужем ту комнату, в которой теперь жили мы с Адамом. Потом их мать умерла, а этот мужчина просто взял и бросил их. Денег, чтобы платить за жилье, у них, конечно, не было, и с тех пор они влачили полуголодное сиротское существование в этом чулане, который стал для них домом. Я взяла их под свое крыло, подкидывала им, что могла из овощей и фруктов, а время от времени покупала по пирожку с мясом. Однако, как я ни старалась их подкормить, они оставались такими же голодными и тощими.
Полли каждый день ходила по дому, пытаясь продать жильцам всякие мелочи, которые удавалось откопать в грязи. Поэтому она знала всех, кто жил в нашем доме, и с грубой откровенностью отзывалась о всяких чудаках, которые гнездились в этом человеческом муравейнике. Первым делом она предостерегла меня насчет одного мужчины, который обитал в мансарде прямо над нашей комнатой.
— Этот ублюдок так и тащит все подряд. Если он поблизости крутится — держи ухо востро. Этот и пятаки у жмурика с Глазьев попрет, только подпусти. Тут уж не сумневайся.
В комнате прямо под нами жил «золотарь» с женой и шестью ребятишками. Работа у него была — опаснее некуда. Когда «золотари» со своими длинными шестами бродили по впадающим в Темзу канализационным трубам, на них нередко набрасывались целые стаи крыс, которые вырывали куски мяса из лица и шеи и норовили вцепиться в глаза. Случалось, что кто-то из «золотарей» задыхался в ядовитых, гнилостных испарениях, которые поднимались над отвратительными нечистотами. Они каждый день рисковали оказаться заживо погребенными под обрушившимся сводом трубы или утонуть в зловещих омутах, которые возникали там, где испражнения заполняли проломы в полу. Немало ходило историй о том, как канализация выбрасывала в Темзу добела обглоданные крысами скелеты погибших «золотарей».
Выше по лестнице обитала супружеская чета. Обоим не было еще и пятнадцати лет, и, по словам Полли, они переехали сюда совсем недавно. В то время в Ист-Энде действовала одна пользовавшаяся сомнительной славой церковь, где готовы были без лишних расспросов обвенчать любую пару всего за семь пенсов. Единственным условием было, чтобы обоим уже исполнилось четырнадцать лет.
Полли рассказала мне, что подвал дома целиком снимает один пьянчуга-ирландец, собиравший по два пенса с нищих, бездомных и проституток за то, что разрешает им провести ночь на сыром каменном полу этого подвала.
В большинстве остальных помещений жили большие семьи — люди набивались по десять и больше человек в одну комнату. Среди всего этого сброда самым неприятным был один грязный старик-попрошайка, всегда одетый в задрипанные лохмотья, который спал прямо на ступенях лестницы и вообще везде, где находилось место, чтобы улечься. Его лицо, сплошь изрытое следами оспы, навевало тоску. Даже утолки глаз были изъедены ужасной болезнью. У него вечно бывали неприятности из-за того, что он постоянно лапал в темноте маленьких девочек, которыми кишел дом. Он забивался в темный угол лестницы и лежал там в засаде, выжидая, пока появится ребенок, а потом неожиданно прыгал на девочку и, прежде, чем та успевала позвать на помощь, запускал свои лапы ей между ног. Как только на детский крик сбегались взрослые, он скатывался по лестнице и смешивался с уличной толпой прежде, чем его успевали поймать.
Как раз тогда, когда Адам стал частенько пропадать по вечерам с Томом Биггсом, я стала замечать, что он начал очень легко относиться к деньгам. Он много тратил на развлечения и одежду. Купив себе очередную обновку, он всякий раз ужасно важничал и расхаживал по дому, надувшись, как индюк.
Я не понимала, откуда он берет эти деньги, поэтому постоянно его об этом расспрашивала, но он отмалчивался; только когда мои расспросы начинали уж очень действовать ему на нервы, отвечал мне, чтобы я не лезла не в свое дело. Жить мне, конечно, стало намного легче. Работали мы с Адамом теперь только по субботам и воскресеньям, когда отправлялись на рынок на Март-стрит. В остальные дни мы распоряжались временем по своему усмотрению. Когда мы неторопливо прогуливались по шумным улицам, поминутно останавливаясь, чтобы перекинуться парой слов с торговцами, приятелями Адама, он давал мне немного денег, которые я могла потратить, как мне вздумается.
Это были чудесные дни и чудесные ночи. Мы стали почти каждый вечер посещать театры — конечно, только те, где ставили представления для низших классов. Адам часто водил меня на такие увеселения, как петушиные бои, яростные сражения терьеров с целыми стаями крыс, которые устраивались в специальных комнатах на задах харчевен, или драки на кулаках между здоровенными бабищами, которые должны были держать в каждой руке по шиллингу — иначе они вцепились бы друг другу в физиономии длинными ногтями — и та из них, которая роняла монету на пол, считалась нарушившей правила и проигравшей.
Чаще всего мы с Адамом ходили в театр Квинс на Тоттенхем-стрит. Этот театр пользовался самой дурной славой во всем Лондоне, другое его название было «Пыльная дыра». В Квинсе публику развлекали мелодрамами, комическими куплетами, акробатическими и жонглерскими номерами: кроме того, там был кордебалет, состоявший из полуобнаженных девушек, танцевавших и певших похабные песенки.
В пятницу вечером мы пренебрегали всеми прочими развлечениями и отправлялись в таверну «Щербатая луна». И все было бы замечательно, если бы не проклятый карлик, который постоянно подстерегал момент, когда я была увлечена разговором, и заставал меня врасплох своими мерзкими выходками. Мне приходилось быть настороже, это портило все удовольствие. Но в ту новогоднюю ночь, когда мы провожали 1860 и встречали 1861 год, карлика нигде не было видно, и я вздохнула с облегчением, решив, что хоть на этот раз он не испортит нашей пирушки и я смогу спокойно повеселиться.
Когда он бывал поблизости, никогда нельзя было предугадать, что он предпримет в следующую минуту. В такие вечера я была вынуждена сидеть, крепко стиснув колени в судорожном ожидании того, что этот маленький, похотливый уродец вот-вот снова исхитрится забраться ко мне под юбку.
Я никак не могла понять, почему Адам так благодушно воспринимает все его выходки. Ведь каждый раз, когда этот карлик смотрел на меня, я видела жгучую ненависть и грубую похоть, которых не могла скрыть застывшая на его лице улыбка.
Так вот, в тот вечер я сидела, свободно откинувшись на спинку стула и вытянув под столом ноги, и весело смеялась какой-то шутке Адама, как вдруг почувствовала, что в мое влагалище скользнул чей-то палец. Несколько мгновений я просто не могла поверить, что мои ощущения не обманывают меня, и не могла даже пошевелиться от растерянности. Очевидно, карлику каким-то образом удалось незамеченным войти в таверну и забраться под наш стол. Потрясение, которое я испытала, трудно передать словами. Не в силах вымолвить ни слова от негодования я вскочила из-за стола, подбежала к стойке и спряталась за Флорри.
Когда карлик вылез из-под стола, торжествующе помахивая перед собой вытянутым пальцем, Адам и его приятели, поняв причину моего поспешного отступления, разразились громким смехом. А когда он поднес влажный палец к носу и, понюхав его, скорчил противную гримасу, они просто взревели от смеха. Мое положение было донельзя унизительным, и во мне родилась холодная, жестокая ненависть к этому отвратительному созданию, которое так неотступно преследовало меня, что превратилось для меня в постоянный кошмар.
Даже рассудительный, нежный голос утешавшей меня Флорри не помог мне успокоиться. Вечер был испорчен. Загнанная за стойку, я бессильно наблюдала, как карлик, опершись на руку Тома Биггса, взобрался на стол. Глядя на меня с похабной ухмылочкой, он просунул руку себе между ног и принялся снова дразнить меня непристойными жестами.
— Ну а теперь, мелкий ты засранец, спой-ка ты нам песенку! — смеясь, крикнул ему Адам.
Карлик подбоченился и запел густым, как патока, басом, похабную частушку, которая была встречена общим смехом и громкими аплодисментами, ободрившими лилипута, и он запел что-то еще, но мое внимание было привлечено другим зрелищем, так что слов я не расслышала.
Возле входа, перед столиком, сплошь уставленным маленькими стаканчиками с джином, сидела прилично одетая женщина лет сорока. Я и раньше не раз видела ее в «Щербатой луне», но меня заинтриговало то, что она прямо в таверне вынула из-под платья свои груди и нежно прижимала к ним какой-то предмет, завернутый в детское покрывальце.
Любопытство пересилило во мне страх. Я вышла из-за стойки и подошла почти к самой двери, чтобы разглядеть все поближе. В покрывальце была завернута тряпичная кукла, одетая в белый кружевной чепчик. На лице куклы были пришиты два ярко-голубых глаза, нарисованных на кусочках мягкой кожи, а чуть ниже виднелись алые кожаные губы, растянутые в улыбке.
Женщина заметила мое приближение и улыбнулась, глядя на меня снизу вверх.
— Хочешь посмотреть на моего ребеночка? — спокойно спросила она.
После недавней стычки с карликом я потеряла спокойствие и ото всех ожидала какого-то подвоха, ловушки, какого-то очередного унижения. Все же я молча кивнула головой, краем глаза продолжая следить за своим врагом, который в этот момент принялся отплясывать на столе джигу.