азднуем Навруз и Шахаршанбе-Сури, устраивая большие вечеринки. Бахаи, мусульмане, евреи, христиане, зороастрийцы и даже светские гуманисты, как Стивен Келлнер. И религия не имеет значения. Ни малейшего.
Для этого нас в Америке слишком мало.
Но здесь, в окружении персов, Сухраб отличается от других из-за того, что он бахаи.
Здесь он как мишень.
– А что значит pedar sag?
Сухраб дернул подбородком.
– Это означает «твой отец собака». Очень грубое выражение.
– Ой.
Об этом я тоже задумался. В Америке куда хуже назвать кого-то «матерью собаки», чем отцом.
– Али-Реза сказал тебе это?
– Все в порядке, – ответил Сухраб. – Али-Реза такой человек. Меня это не сильно беспокоит.
Обычно, когда я говорю нечто подобное, я имею в виду прямо противоположное.
Меня слишком многое беспокоит. Это одна из причин, почему Стивен Келлнер часто во мне разочаровывается.
– Знаешь что, Сухраб? – произнес я. – Мне кажется, Али-Реза злится, потому что ты в сто раз его лучше.
Сухраб улыбнулся мне, сощурившись. Он потряс мое плечо и потрепал по голове, отчего капли пота c кончиков волос полетели в разные стороны. Его это ничуть не смущало.
– А знаешь что, Дариуш? Ты тоже куда лучше него.
Тюрбан аятоллы
В школе Чейпел-Хилл мы никогда не принимаем душ после занятий физкультурой. Не знаю почему, учитывая, что от нас жутко несет после забегов или тренировок на скалодроме. Или даже после игр с сеткой с такими чрезвычайно агрессивными игроками, как Толстячок Болджер или Чип Кузумано. Но урок продолжается почти до самого звонка, остается всего пять минут на то, чтобы переодеться, смазать подмышки дезодорантом и ломануться на геометрию в другое крыло школы.
(«Вперед, громилы».)
Поэтому я немного напрягся, когда Сухраб достал из своего нейлонового рюкзачка мыло и шампунь.
– Э-э, – промычал я. – Мне норм. Приму душ, когда вернусь домой, к Маму.
– Ты весь грязный. – Сухраб указал на пятна травы на моих ногах и руках.
– У меня и полотенца-то нет.
Сухраб достал из рюкзака пару полотенец.
Не могу понять, как они туда уместились, особенно если учесть, что там еще лежали два комплекта формы и две пары бутс. Рюкзак Сухраба нарушал все нормы и законы времени и пространства.
Сухраб бросил полотенца на деревянную лавку между нами и стянул футболку, отлепив влажную ткань от плоской груди и живота. Он все еще тяжело дышал, и его живот вздувался и снова сокращался.
Я отвернулся, чтобы не стеснять его. А еще потому, что я сам был страшно смущен.
Сухраб был в замечательной форме.
И еще было странно, что он вот так, полностью, разделся. Я никогда не снимал одежды, находясь рядом с кем-то из ребят.
Даже стоя не очень близко к Сухрабу, я чувствовал, какой жар излучает его кожа, как ядро искривления за секунду до реакции.
Моя кожа все еще горела после активной тренировки, и я был этому рад: так Сухраб не смог бы понять, что я весь запылал от стыда, когда стянул с себя липкую футболку, обернул полотенце вокруг талии и снял позаимствованные шорты и свои собственные трусы через низ.
Сухраб был прав: душ мне бы не помешал.
В первобытном болоте, гноящемся у меня между ног, развивались новые формы жизни.
– Вон туда, – сказал Сухраб, хотя это было вовсе не обязательно, потому что из-за угла раздавался звук текущей воды в душе.
Я пошел за ним. Полотенце лежало у него на плечах, как будто его ничего в мире не заботило.
У меня покалывало во всем теле, от ушей, вниз по шее и плечам до самых пальцев ног. По дороге в душевую я чуть не запнулся.
Даже дышать не мог.
– Ой.
Здесь не было кабинок. Из стены просто торчали душевые лейки.
Красная тревога.
Хуссейн и Али-Реза уже стояли под струями, разговаривали о чем-то на фарси и смеялись. Оба были загорелыми и худыми, блики на влажной коже выгодно подчеркивали накачанные мышцы пресса.
Находясь с ними в одном помещении, я уже чувствовал себя исполином космического происхождения.
Сухраб повесил полотенце на крючок. Я закусил губу, втянул живот и сделал то же самое. Потом встал под ближайший душ, отвернулся от парней и постарался выровнять дыхание.
Кажется, у меня началась паническая атака.
Диагноз «тревожное расстройство» мне никто никогда не ставил, но доктор Хоуэлл говорит, что оно часто идет рука об руку с депрессией. «Сопутствующее заболевание» – так он говорил.
Выражение, не вселяющее особого энтузиазма.
Оно меня тревожило.
Иногда у меня так сильно стучало сердце, что казалось, я вот-вот умру. А потом я начинал рыдать без причины.
Нельзя было, чтобы парни стали свидетелями подобной сцены.
С Настоящими Персами такое не происходит.
Парни затихли. За шумом воды я едва различал их голоса.
Я тер подмышки и отмывал пятна травы с локтей до тех пор, пока кожа не стала розовой и не воспалилась. Хуссейн и Али-Реза шепотом спорили с Сухрабом на фарси.
За моей спиной Сухраб прочистил горло.
– Дариуш?
– М-м. Что?
– А что с твоим… пенисом?
В горле мгновенно вырос комок.
– Ничего, – скрипнул я.
Сухраб что-то снова сказал тем двоим, на фарси, и они ответили ему уже более настойчивым тоном.
Сухраб снова откашлялся.
– Он как-то иначе выглядит.
– Э… Я не обрезан?
Это не было вопросом. Я просто не был уверен, что Сухраб знает, как перевести на фарси слово «обрезанный».
– А!
И он начал что-то говорить Али-Резе и Хуссейну, без сомнений объясняя им, что у меня с членом.
Не думал, что моя кожа может еще сильнее покраснеть, но теперь я не сомневался, что начал буквально светиться, как протозвезда перед тем, как произойдет термоядерная реакция.
Али-Реза рассмеялся и сказал по-английски, чтобы я понял:
– Выглядит как тюрбан аятоллы.
Аятолла Хаменеи был высшим руководителем Ирана, самым главным религиозным и государственным деятелем. Его фотографии висели буквально повсюду, на вывесках, стенах и полосах газет: пушистая седая борода и темный тюрбан, обернутый вокруг головы.
Это было самое унизительное сравнение за всю мою жизнь.
Хуссейн сказал что-то на фарси, и Али-Реза снова расхохотался.
А потом и Сухраб произнес:
– Аятолла Дариуш.
И вот уже все трое смеялись.
Надо мной.
Мне казалось, я понимал Сухраба.
Казалось, что мы станем друзьями.
Как я мог так ошибаться?
Может, папа и был прав.
Что, если я навсегда останусь мишенью для других людей?
И буду расплачиваться даже за то, в чем лично не виноват. Например, за то, что я из Америки. Или за то, что у меня есть крайняя плоть.
Все это было совершенно нормальным дома. Но не в Иране.
Я никогда не стану своим. Никогда и нигде.
Я принялся вытирать лицо, чтобы скрыть, что хлюпаю носом, пока Сухраб, Хуссейн и Али-Реза, хохоча, обсуждали мой пенис на фарси. Не так уж важно, что я не понимал их слов.
Волосы я мыть не стал. Соскреб следы от травы с икр, ополоснулся на первой космической скорости, потом схватил позаимствованное полотенце и робко выбрался из-под душа. Я бы побежал, если б не боялся поскользнуться на мокром полу.
Смех ребят последовал за мной. От отскакивал от кафельных стен, прыгал от уха к уху, гремел у меня в голове.
Я хотел умереть.
Говорить такое нельзя. Только не вслух. Один раз я произнес эти слова – только в качестве гиперболы, – и папа психанул и пригрозил отправить меня в больницу.
– Никогда так не шути, Дарий.
Я в любом случае не хотел именно умереть. Мне просто хотелось провалиться в какую-нибудь черную дыру и никогда оттуда не вылезать.
Я натянул на себя брюки. Сменного нижнего белья я не брал, не подумал об этом.
Нормально ли в Иране ходить без белья?
Уверен, должно быть какое-то правило, запрещающее подобное поведение, но выбора у меня не было.
Да и вообще, какой смысл следовать каким-либо Правилам Этикета? Я все равно не могу встроиться ни в одну систему.
Я надел свою футболку, с трудом натянув ее на мокрую голову и спину.
– Ой. – Сухраб вышел из душевой. Я стал тереть полотенцем лицо, чтобы он не заметил моего расстройства. – Ты что, уходишь, Дариуш?
– Да.
Как же противно, что мой голос при этом был все так же скрипуч.
Али-Реза и Хуссейн последовали за Сухрабом. По плитке зашлепали их мокрые ступни.
– Храни тебя Бог, – сказал Хуссейн.
И Али-Реза добавил:
– Приятно познакомиться, Аятолла.
Новый рекорд: я провел в Иране меньше сорока восьми часов, а у меня уже появилось новое прозвище. Самое унизительное из всех, что смогли придумать для меня Трент Болджер и Бездушные Приверженцы Господствующих Взглядов из его свиты.
Я уронил чужое полотенце на пол, вытер нос тыльной стороной ладони и поспешил к выходу.
Стандартный родительский маневр Альфа
Доктор Хоуэлл говорит, что плакать – нормально.
Говорит, что это здоровая реакция.
Что она помогает организму вырабатывать гормоны стресса.
Из-за того что Хуссейн, Али-Реза и Сухраб – Сухраб! – осмеяли мой пенис, у меня выделилась целая куча гормонов стресса.
За свой член мне стыдно не было. Не только потому, что Стивен Келлнер не обрезан, и даже при том, что обрезание широко распространено в Иране, мама решила, что сыну важно в этом смысле не отличаться от отца.
Как я уже говорил, после уроков физкультуры в школе Чейпел-Хилл мы никогда не принимали душ. И я никогда не состоял ни в одной cпортивной команде школы Чейпел-Хилл («Вперед, громилы»), так что я никогда не принимал душ в школьных душевых.
И даже если бы я все-таки играл в составе какой-нибудь команды, души в раздевалке школы Чейпел-Хилл находились в индивидуальных кабинках со шторками и прочим.
Мне никогда раньше не приходилось принимать душ, чтобы на меня смотрели другие парни.
Может, мой пенис и правда как-то странно выглядел.