Ширин Келлнер (урожденная Бахрами) могла бы быть супермоделью.
– Никогда не думал, что она переедет в Америку, – сказал Бабу. – Но именно так она и поступила.
Я чувствовал, что Бабу хотел сказать что-то еще, но не стал.
– У нее все сложилось, – продолжил Бабу. – Она вышла за твоего отца.
Это была первая любезность (ну, почти любезность), которую Бабу произнес в отношении отца.
– И у нее родились ты и Лале.
Услышав свое имя, Лале подняла взгляд, и Бабу дал ей охапку листьев базилика из дуршлага, завернутых во влажное бумажное полотенце. Он сказал ей что-то на фарси, и Лале подскочила и убежала.
Бабу покрутил во рту кусочек сахара, несколько раз стукнув им о зубы.
– Твой отец – хороший человек, – сказал он. – Но он не зороастриец. И ты с Лале тоже.
– А.
Я уже привык к тому, что являюсь сплошным разочарованием для папы, и чувство, что я разочаровываю еще и Бабу, ничем сильно для меня не отличалось. Но меня бесило, что он разочарован в Лале, причем из-за того, что она не в силах изменить.
Я сглотнул.
Бабу посмотрел мне в глаза. В его взгляде было что-то такое печальное и одинокое, хотя бы вот в том, как поникли его усы, когда он нахмурился.
Я хотел сказать ему, что я все равно его внук.
Хотел сказать, что я рад познакомиться с ним.
Хотел сказать, что мне очень жаль, что у него опухоль головного мозга.
Но ничего этого я ему не сказал. Я отхлебнул чай из своей чашки, Ардешир Бахрами отхлебнул из своей. Тишина была нагружена всем тем, что мы не могли произнести вслух. Тем, что мы знали безо всяких слов.
Когда я принес в кухню корзинку с перебранной зеленью, Маму сидела за столом и пила чай.
– Дариуш-джан. Ты заварил этот чай?
– Ну. Да.
– Там корица?
– Я добавил щепотку.
– Очень вкусно, родной!
– Спасибо. – Я налил себе еще одну чашку. – Я беспокоился, что Бабу не понравится.
– Знаешь, Бабу может уже и не заметить. У него притупились вкусовые ощущения.
– А.
– Ты хорошо провел время, дорогой?
– Да. Ну. Бабу показал мне барельеф с Дарием Первым.
– В честь которого тебя назвали.
Я кивнул.
– Жаль, что ты раньше его не видел. Я хотела бы, чтобы вы жили здесь.
– Правда?
– Конечно. Я по тебе скучаю. И хочу, чтобы ты лучше знал свою историю. Для жителей Йезда семейная история значит очень много.
– М-м…
– Но я счастлива, что ты живешь в Америке.
Я отхлебнул чаю.
– Бабу в порядке?
Маму улыбнулась мне, но я заметил, что ее взгляд погрустнел. У Фарибы Бахрами были самые добрые глаза в целой галактике: огромные, карие, а под ними крошечные пухлые подушечки. Мама называла их «глазами Бетт Дэвис».
Мне даже пришлось погуглить, кто такая эта Бетт Дэвис. И оказалось, что кто-то даже написал песню о ее глазах.
Маму сказала:
– Бабу в порядке.
Я знал, что это неправда. Не совсем правда. Бабушке не обязательно было произносить это вслух.
– Я тебя люблю, Маму. – Я поставил чашку и обнял ее.
– И я тебя люблю, маман. – Бабушка поцеловала меня в щеку и снова улыбнулась. – Ты любишь брокколи?
– Ну. Конечно.
Особых чувств к брокколи я не испытывал. И не был готов к такой внезапной и необъяснимой корректировке курса разговора. Фариба Бахрами при необходимости становилась Переключателем Темы Десятого Уровня.
– Завтра тебе приготовлю. Хочешь съесть что-нибудь на ночь?
– Нет, спасибо.
Я помыл посуду, пока Маму убирала зелень, которую перебрали Бабу и Лале.
– Ты прямо как твой отец, – сказала бабушка. – Он тоже всегда помогает на кухне.
– Правда?
– Помню, как мы приехали к ним на свадьбу. Ваш папа постоянно мыл посуду. Вообще не давал мне помочь. Ваш папа такой милый.
Опять это слово.
Стивен Келлнер – милый.
– И ты тоже очень милый, Дариуш-джан.
– М-м.
Маму притянула меня к себе и снова поцеловала.
– Я так рада, что ты приехал.
– И я.
Повседневная одежда персов
На следующее утро папа потряс меня за плечо и разбудил.
– Спишь голый?
– Что? Нет.
– Хорошо. Счастливого Навруза, Дарий. – Папа потрепал меня по голове.
Даже не отпустил комментария по поводу длины волос.
– Счастливого Навруза, пап.
Как я уже говорил, к просмотру «Звездного пути» мы применяли особые правила (или по крайней мере так было раньше, прежде чем отец их изменил). Правило было в том, что на это время мы становились настоящими отцом и сыном.
В Навруз это правило действовало тоже. Но на этот раз у наших отцовско-сыновних отношений имелись зрители.
Танцующий Вентилятор надвигался на отца – безжалостный дрон Борг, твердо решивший нас обоих поглотить, – но стоило папе взглянуть на него, как вентилятор замер.
Сопротивляться было бессмысленно.
– Лучше одевайся. Скоро приедет твой дядя Сохейл.
– А сколько времени?
– Почти десять. Пойдем. Пока кухню окончательно не заняли.
Отец налил мне чаю и сел рядом, пока я ел сангак с сыром фета.
Сангак – это такой лаваш, испеченный на камне. Его довольно сложно разжевать, если только не подогреть в тостере, что я и сделал, воспользовавшись сияющим тостером класса люкс, стоявшим на кухне у Маму: матированная сталь, цифровые надписи, сенсорное управление.
Это был настоящий «Энтерпрайз» среди тостеров.
Дома мы по праздникам ели на завтрак яичницу с беконом (и в другие дни тоже, если маме хотелось бекона, что обычно случалось, когда у нее бывал стресс на работе), но в Йезде бекон купить было нельзя. Это не халяльный продукт, а значит, он запрещен в Исламской Республике Иран. Поэтому я завтракал лавашом с сыром, как любой другой иранский подросток. Как, наверное, делал и Дарий Первый в детстве.
Я чувствовал себя настоящим персом.
– Счастливого Навруза, Дариуш, – сказала мама и поцеловала меня в макушку, пока я мыл посуду после завтрака. Она снова стала называть меня иранским вариантом моего имени.
– Счастливого Навруза, мам.
У нее на голове были бигуди, а одета мама была в длинное и пышное белое платье. Мой желудок совершил подъем с переворотом.
– Э-э… А ты наряжаешься, да? – Но ответ мне уже был известен.
– Совсем чуть-чуть.
– И мне тоже надо?
– Как хочешь. Это семейный праздник. Надень что-нибудь обычное, повседневное.
Я знал, что она обманывает.
– Хорошо.
– Где твоя сестра?
– Смотрит с дедом какой-то иранский сериал, – ответил папа, не поднимая глаз от блокнота. С самого нашего приезда из Персеполя он подправлял и совершенствовал свои наброски. – Он говорит, так она начнет лучше понимать фарси.
Я в принципе тоже хотел бы посмотреть иранский сериал с дедушкой и начать лучше понимать фарси.
– Стоит нам отвернуться, как мой отец попытается ее выкрасть, – сказала мама.
– И где его носило, когда Лале было два года?
Мама наклонилась и поцеловала папу в висок. Я заметил, что именно туда она больше всего любит целовать папу в присутствии других людей.
– Душ свободен, – сказала она.
Папа поцеловал маму еще раз – на этот раз поцелуй пришелся на уголок рта, куда папа больше всего любит целовать маму, когда они не одни.
– Спасибо.
Как только мама ушла в гостиную, я повернулся к отцу.
– «Повседневная одежда по-персидски»?
Папа захлопнул блокнот.
– Повседневная и по-персидски, – согласился он.
Понятие «повседневная одежда по-персидски» покрывает широкий диапазон, начиная от «немного более формально, чем бизнес-кэжуал» до «еще чуть-чуть – и черный галстук или военная форма». Самый минимум – это классическая рубашка и брюки. Возможно, и пиджак тоже, но это зависит от компании приглашенных. В Америке понадобился бы и галстук, но в Иране галстуки никто не носит. Считается, что это признак «западной» моды.
У папы в чемодане не хватило места даже для одного пиджака, мой единственный больше на меня не налезал, так что мы с отцом были полностью лишены возможности выглядеть эффектнее остальных.
В этом, насколько я понимал, и заключался весь смысл повседневной одежды по-персидски: сделать так, чтобы ты и твоя семья выглядели ярче других гостей, обычно обманом заставив всех думать, что событие куда менее празднично, чем есть на самом деле.
Папа уже был натаскан в вопросах повседневной одежды по-персидски. Он знал, чего ожидать. Он всегда следил, чтобы мы были разодеты в пух и прах, хотя иногда это выходило боком. Хуже скромных образов могли быть только чрезмерно вычурные наряды. Тогда все начинали шептаться у нас за спиной (разумеется, на фарси) о том, как нарочито вызывающе мы разоделись.
Мама настаивает, что само понятие повседневной одежды в Иране полностью у нас в головах.
Она всегда говорит, что мы отлично выглядим, даже когда на нас всего лишь шорты и футболки, а на всех остальных рубашки с пиджаками.
Она говорит, мы просто слишком стеснительные.
Может быть, это очередное Правило Персидского Этикета.
Я дождался, пока папа примет душ, и пошел в свою ванную (с туалетом в полу, который, честно говоря, был не так уж неудобен, стоило только к нему привыкнуть), чтобы тоже помыться и переодеться. Когда в доме целая толпа народа и каждый пытается достичь повседневного образа по-персидски, горячей воды на всех не хватает. Я надел темно-серые классические брюки и бирюзовую рубашку с неярким узором из листьев, который можно было рассмотреть только в определенном свете.
Она меня немного стройнила. Мне нравилось, как я в ней смотрюсь.
Я чувствовал себя почти красивым.
Почти.
Дядя Сохейл приехал немногим после полудня. С ним были его жена и двое сыновей. Дядю Джамшида ожидали позже.
Дядя Сохейл был вылитый Бабу, более молодая его версия из какой-то параллельной квантовой реальности, в которой Бабу имел способность улыбаться. Дядя Сохейл и его жена Зандаи Симин по очереди расцеловали меня в обе щеки, обняли, снова расцеловали, а потом дядя Сохейл сделал шаг назад и похлопал меня по животу.