– Откуда это у тебя взялось, дорогой? Это из-за твоих препаратов?
– Ну…
Даже Стивен Келлнер никогда не упоминал при мне мой живот.
Я не знал, что сказать.
– Дариуш-джан, – сказала Зандаи Симин, – добро пожаловать в Иран!
Слово «зандаи» означает «жена маминого брата». Иначе говоря, «тетя».
У тети был глубокий и ровный голос, как у королевы Эльфов. Еще у нее был более сильный акцент, чем у дяди Сохейла, – все огубленные согласные английского языка у нее звучали более резко.
– Спасибо, Зандаи. М-м. Eid-e shomaa mobarak.
Это традиционное приветствие в Навруз, когда ты разговариваешь с кем-то старше себя.
Дядя с тетей улыбнулись мне. Такой улыбкой одаривают малыша, который наконец научился пользоваться горшком и впервые сходил на него сам после нескольких месяцев интенсивной муштры.
Дядя Сохейл взял мое лицо в обе руки.
– Eid-e toh mobarak, Дариуш-джан!
Так поздравляют с Наврузом тех, кто моложе.
Дядя Сохейл снова поцеловал меня в обе щеки, в последний раз похлопал меня по животу и зашел в дом.
Как же мне было стыдно!
– Счастливого Навруза, Дариуш! – заявил Сухраб прямо с порога.
На нем тоже была повседневная одежда по-персидски, хотя его рубашка была белой с такими полосками, которые немного поблескивали у него на боках. Еще он сделал что-то с волосами: они торчали ежиком вверх и сверкали в свете прихожей.
Я тоже воспользовался гелем, но с ним мои черные кудри стали только более жесткими и блестящими.
От Сухраба хорошо пахло, чем-то вроде розмарина и кожи, но с запахом он не переборщил. Ему удалось избежать генетической предрасположенности многих Настоящих Персов к чрезмерному использованию одеколона.
– Eid-e toh mobarak, – сказал я.
Эту фразу со словом toh можно было использовать и в разговоре с тем, кто очень тебе близок.
Сухраб улыбнулся мне, как всегда, сощурившись, и приоткрыл дверь, чтобы в прихожую могла войти женщина, ожидавшая на крыльце. Она была невысокого роста, я бы даже назвал ее коренастой, но у нее была такая пышная прическа и так много волос, что едва она сняла свой хиджаб, как волосы заняли сразу всю комнату.
Сухраб сказал:
– Маман, это Дариуш. Внук ага Бахрами.
Мама Сухраба откинула голову, чтобы осмотреть меня с ног до головы.
– Eid-e shomaa mobarak, ханум Резаи! – произнес я.
– Счастливого Навруза! – ответила она. У нее был грудной, хрипловатый голос. Очень громкий.
– Приятно с вами познакомиться.
Женщина улыбнулась, и вокруг ее глаз собрались морщинки, точно так же, как у Сухраба.
– Спасибо.
Она притянула меня к себе за плечи и поцеловала в обе щеки, а потом отправилась на поиски Маму.
– А папа твой придет? Или дядя?
Сухраб закусил щеку.
– Нет. Мы вдвоем с мамой. Всегда приходим в гости на Навруз. Дядя Ашкан идет на Пир.
– Пир?
– Так называется празднование у бахаи. Туда ходит большинство семей бахаи.
– А.
Я хотел еще что-то спросить, но услышал, что мама Сухраба громко вскрикнула и понеслась сквозь море Бахрами, отделявшее ее от цели.
– Мама любит твою бабушку, – сказал Сухраб и снова прищурился. – Она особенная. Ты знаешь об этом?
Я знал. Сухрабу совсем не обязательно было говорить об этом вслух.
Всем непременно нужно было сфотографироваться рядом с накрытым хафт сином.
Мы с Лале сели на стулья, принесенные из столовой, и мама с папой встали за нами.
Персы преуспели в древнем и благородном мастерстве неловкого семейного фото. По сути, мы, наверное, его и изобрели. Настоящие, Нечастичные Персы отказываются улыбаться на фото, если только улыбку у них не вызывают обманом или уговорами (сложной комбинацией мольбы, воззваний к чувству вины и таарофа самого высокого уровня).
Стоявший за мной отец улыбался. У него были ровные, очень белые зубы. Именно таких зубов ожидаешь от человека с тевтонскими корнями и годами агрессивных походов к стоматологу за спиной. И Лале тоже улыбалась – это же была Лале, а Лале улыбается всегда.
Но мама просто поджала губы. Примерно так на ее лице всегда выглядит улыбка, если только ты не преподнесешь ей приятный сюрприз.
Я тоже пытался улыбаться, но лицо казалось до странности резиновым, так что я выглядел как человек, наполовину улыбающийся, наполовину страдающий запором.
Дядя Джамшид щелкнул нас несколько раз, и я подумал, что на этом все закончится.
Я ошибался.
Всем нужны были фотографии: со своей ячейкой общества, с Маму и Бабу, со мной, Лале, мамой и папой. Меня затаскивали в самые разные кадры, каждые несколько минут на плечи и талию мне ложились самые разные руки. Вокруг были сплошные родственники.
И несмотря на то что меня бесило, что меня передвигают из угла в угол и хватают за обвисшие бока, мое резиновое лицо человека с запором наконец расслабилось и расплылось в улыбке.
Меня никогда раньше не окружали члены моей семьи. По-настоящему.
Когда же дядя Джамшид начал собирать нас вместе для большого общего фото, в глазах защипало. Я ничего не мог с собой поделать.
Я их всех любил.
Любил их длинные, темные и яркие ресницы, такие же, как у меня. Любил носы с небольшой горбинкой, как у меня. Любил их волосы, которые, как и у меня, как будто корова языком лизнула сразу в трех местах.
– Дарий? Ты в порядке? – спросил папа. Его, как и меня, засунули в самый верх кадра, потому что мы выше остальных.
– Ну. Да, – шмыгнул я носом.
Папа положил руку мне на спину и немного качнул в сторону.
– Тебе очень повезло: такая большая семья.
Мне повезло.
Тот колодец внутри меня вот-вот готов был разлиться.
Маму обернулась (они с Бабу сидели впереди, бинарные солнца солнечной системы семьи Бахрами) и улыбнулась мне.
Впервые за всю историю семьи Бахрами все ее внуки оказались рядом с ней.
Я любил улыбку бабушки больше всего на свете.
Дядя Джамшид передал свою огромную камеру Сухрабу. Мама Сухраба направила на нас чей-то айфон. Под мышкой у нее ждали еще два смартфона, а третий она зажала между подбородком и грудью.
Это было в высшей степени избыточно.
– Один. Два. Три, – сказал по-персидски Сухраб и внимательно посмотрел на результат на экране камеры. – Отлично!
Бабу встал и что-то сказал Маму. Что бы это ни было, слова явно были неприятными: в комнате сразу стало тихо, как будто дом мгновенно разгерметизировался.
Может быть, так и произошло.
А потом Бабу начал кричать.
Речь была несвязной, какой-то скомканной и язвительной.
Брови матери Сухраба сложились на лбу в аккуратные ровные арки, вот-вот рискуя бесследно исчезнуть в ее волосах, пока дедушка по непонятной для меня причине кричал на бабушку.
Сухраб изучал пол и крутил в руках камеру.
Лицо мамы побелело как мел.
Но хуже всех выглядела Маму.
Она все еще улыбалась, но улыбка больше не светилась в глазах.
Наконец Бабу пулей унесся в свою комнату.
Никто ничего не говорил. Мы все ждали, когда атмосферное давление вернется к норме. Когда Маму поднялась, я попытался обнять ее, но получилось только неуклюжее полуобъятье. Маму подвинулась и обвила меня руками. Ее лицо у меня на плече было мокрым от слез.
Как же мне не нравилось, что она плачет.
Что Бабу так с ней обошелся.
– Спасибо, родной. Все будет хорошо.
– Что произошло?
– Ничего. Все в порядке.
Маму поцеловала меня в щеки и ушла в ванную. Мама пошла вслед за ней.
Без бинарных звезд, которые держали нас вместе, наши орбиты начали растворяться, пока солнечная система семьи Бахрами не поддалась энтропии и не распалась на части.
– Иногда он так себя ведет, – сказал Сухраб. – Злится. Без причины. Это из-за опухоли.
– А.
– Обычно он не такой.
Сколько я его знаю, Ардешир Бахрами всегда казался мне слишком суровым. Даже когда я был ребенком, а он – всего лишь пугающей фигурой на экране маминого монитора с грубым голосом и кустистыми усами.
Так что я не уверен, что до конца поверил Сухрабу. Не до конца.
Но приятно было представить себе версию дедушки, которая не доводила бабулю до слез.
– Может быть, чаю заварим? – спросил я.
Только это я и умею делать. Чай заваривать.
– Конечно.
Кухня опустела. Все сбежали с корабля после фиаско с семейными фото. Но влажный кухонный воздух по швам трещал от запахов куркумы, и укропа, и риса, и лосося, и сушеных персидских лаймов – луми. У Маму в духовке томился огромный кусок рыбы, плов с зеленью готовился на плите, везде ждали тарелки с маринованными овощами и фруктами всех известных человечеству видов. Даже с маринованными лимонами, моими любимыми.
У Сухраба заурчало в животе.
– Твой пост сегодня же заканчивается, да?
– Ага, на закате.
Чайник уже кипел, но заварочный чайничек был пуст, если не считать остатков прежней заварки. Я вытряхнул их в раковину и насыпал в чайник свежий чай.
Пока мы ждали, в кухню зашла Зандаи Симин с пустой чашкой в руке.
– О. Спасибо, Дариуш-джан.
Она сказала пару слов Сухрабу на фарси, и он в ответ кивнул. Он посмотрел на меня и снова перевел взгляд на тетю.
Его щеки зарозовели.
Я не знал, что что-то может смутить Сухраба до румянца.
Из-за этого он стал мне нравиться еще больше.
– М-м… – произнес я.
– Дариуш-джан, – сказала Зандаи Симин, – я так рада с тобой познакомиться.
– И я, – сказал я.
Я сам почувствовал, что немного краснею.
– Я очень тебя люблю.
– Э…
Она снова что-то сказала Сухрабу, а потом добавила:
– Я не так уж хорошо говорю по-английски.
– Нет, – ответил я, – вы прекрасно говорите.
– Спасибо, – отозвалась она. – Сухраб поможет… – Она снова посмотрела на него.
– Перевести, – вступил он.
Тетя кивнула.
– Если у тебя есть вопросы.
– Ой. – Я сглотнул. С Зандаи Симин по видеосвязи я разговаривал всего несколько раз. Обычно она говорила только с мамой на фарси.