У меня накопилось столько вопросов.
Все, что я знал о нашей семье, – это жалкие крохи сведений, которые я слышал от мамы.
Мне хотелось узнать истории о родственниках.
Хотелось узнать то, что маме не приходило в голову мне рассказать. То, что она знала, но не стала бы говорить вслух, потому что это были очень личные для нее вещи.
Я хотел знать, что делало семью Бахрами особенной.
– М-м…
У меня начало покалывать шею.
Я хотел знать, как проходит детство в Иране.
Какими были мои двоюродные братья, когда они были детьми.
Что представляет собой жизнь Зандаи Симин.
Тетя предлагала мне настоящее сокровище, кучу драгоценностей, достойных самого Смауга Ужасного (дракона, не водонагревателя). А меня так парализовало, что я не мог даже протянуть руку и выбрать драгоценный камень.
– Ну…
Зандаи Симин терпеливо улыбалась мне.
– Симин-ханум, – сказал Сухраб, – расскажите ему о Бабу и афтабу.
Зандаи Симин рассмеялась.
– Сухраб!
Она произнесла что-то на фарси, из-за чего его румянец стал еще гуще, но он рассмеялся в ответ.
– Дариуш-джан. Ты знаешь, что такое афтаба?[14]
Моя двоюродная сестра, Призрак Кольца
В некотором смысле Навруз – это персидская версия Рождества. Его празднуют в кругу семьи, все съедают горные массивы еды, и почти у всех в этот день выходной.
Мама всегда в этот праздник освобождала меня и Лале от школы. Я никогда никому не объяснял почему. Уверен, что Лале кому-то рассказывала, но, как я уже говорил, Лале пользуется куда большей популярностью, чем я.
Еще с Рождеством Навруз роднят подарки.
Маму и Бабу, которые наконец появились в гостиной с таким видом, будто ничего необычного не произошло, подарили мне новенькую белую рубашку классического кроя. Она немного походила на ту, которая была на Сухрабе, но полоски на ней были голубыми.
Дядя Джамшид и дядя Сохейл подарили мне каждый по пять миллионов иранских риалов.
Я не знал обменного курса иранского риала к доллару США, знал только, что разница была колоссальной.
Столько же дяди подарили Лале, и она тут же начала бегать по дому и кричать: «Я миллионер! Я миллионер!»
Весь день Лале украдкой подворовывала десерты – пахлаву и бамию. Еще она выпила три чашки чая, а вместе с ним употребила и девять кусочков сахара, так что в сестре моей было достаточно топлива, чтобы питать целую электроплазменную систему.
После обеда нас всех ждала еще и горка коттабов.
Лале я об этом не сказал.
Сухраб пошел за мной в комнату, когда я решил убрать рубашку и деньги.
– У меня для тебя кое-что есть, Дариуш, – сказал он.
– Правда?
Я чувствовал себя ужасно. Я же ничего для Сухраба не приготовил.
Как я мог предугадать, что у меня в Иране появится друг?
Сухраб достал небольшой сверток, завернутый в рекламные страницы иранской газеты. Он пытался отдать его мне в руки, но тут я вспомнил подходящее Правило Персидского Этикета.
– Я не могу его принять, – сказал я.
Это был не просто таароф.
Я чувствовал себя невыносимым эгоистом.
– Прошу.
– Нет, правда.
– Ну же, Дариуш. Не надо таарофа.
Он ткнул свертком мне в грудь.
Сопротивление было бесполезно.
– Ладно, Сухраб. Спасибо.
Я распаковал подарок, и в руки мне скользнула гладкая белая футболка. Это была футболка игрока сборной по соккеру/неамериканскому футболу с зеленой полосой через плечо, красной – на груди и едва видным силуэтом головы гепарда на животе.
– Ого, – произнес я. Гладкая ткань выскальзывала из пальцев, пока я рассматривал логотип на груди.
– Это футболка национальной сборной Ирана, ее называют Team Melli. Такая форма была у них на чемпионате мира.
Я надел футболку прямо поверх своей повседневной рубашки по-ирански – из-под низу торчал ее воротник, – но я все равно почувствовал себя настоящим иранцем. Даже при том, что изображение головы гепарда растянулось у меня на животе.
– Мне очень нравится, – сказал я. – Спасибо.
Я пару раз моргнул, потому что не хотел, чтобы Сухраб заметил, как мое настроение совершает Маневр Гравитационной Рогатки. Я знал, что футболки сборной по соккеру/неамериканскому футболу были недешевыми. Сухраб мог бы потратить эти деньги на новые бутсы, но вместо этого решил подарить мне футболку.
– С тобой все в порядке, Дариуш?
– Да. Да. – Я еще раз моргнул. – Просто это такой замечательный подарок. – Я почувствовал себя своим. – Я тебе ничего не подготовил. Прости, Сухраб.
Сухраб улыбнулся и сощурился.
– Не надо просить прощения. Я хотел сделать тебе сюрприз.
В дверном проеме появилась мама Сухраба с камерой в руках.
Я воспользовался тем, что он отвлекся, чтобы вытереть глаза и тихонько шмыгнуть носом.
– Сухраб! Ты подарил ему футболку.
– Да, маман.
– Мне она так нравится. Спасибо, ханум Резаи.
– Это все идея Сухраба.
– Отличная идея. – Я посмотрел на него.
Мама Сухраба подняла камеру. Сухраб обнял меня за плечо и заулыбался в объектив.
– Один. Два. Три, – произнесла она на фарси.
Я попытался улыбнуться, но, наверное, больше было похоже, что я удивлен. Или что у меня запор.
Никогда никто не обнимал меня за плечо так, как Сухраб. Как будто в том, чтобы вот так себя вести с другим парнем, не было ничего необычного. Как будто именно так друг с другом и ведут себя друзья.
У Сухраба в душе не было стен.
Это мне в нем очень нравилось.
Ханум Резаи щелкнула и решила проверить, что получилось. Она откинула голову и взглянула на экран поверх очков.
– Отлично!
– Спасибо, – снова сказал я. – Большое.
– Сухраб знал, что подарок тебе понравится.
Она сощурилась, улыбнувшись мне, и ускользнула в коридор.
Сухраб все еще стоял рядом со мной и похлопывал меня по плечу.
– Это самый лучший подарок в моей жизни.
Сухраб снова сжал мое плечо и потрепал меня по голове.
– Я так рад, что он тебе понравился, Дариуш.
Мы сели ужинать на закате солнца.
Наша семья пост не соблюдала, но Маму не хотела ставить в неловкое положение Сухраба и его маму. Махваш Резаи (как моя мама называла ее) так все нахваливала, что мне в какой-то момент показалось, что Маму бросит в нее лопатку для риса, чтобы та перестала болтать.
На всех Бахрами (и двоих Резаи в придачу) в доме не хватило столов и стульев, поэтому мы стояли вокруг одного большого стола, держа в руках тарелки и умудряясь как-то есть. Лале проигнорировала подливки и рис и сразу перешла к миске с маринованными огурцами, которые проглатывала целиком, как шоколадные батончики.
– Дариуш-джан, а тебе что, не нравится хиар? – поинтересовался дядя Джамшид.
– Ну. Не очень. – Я не понимал смысла так готовить огурцы. Вкус был не так уж плох, но их скользкую текстуру я спокойно выносить не мог.
– Не такой уж ты и перс, – ответил дядя. – Не то что Лале.
Я опустил голову и увидел, что все еще стою в футболке иранской сборной, надетой поверх своей рубашки.
Я никогда за всю свою жизнь не чувствовал себя настолько персом, как сейчас, но этого все равно было недостаточно.
– Ты больше похож на отца. Он тоже их не любит, – сказал дядя. Потом подцепил себе огурчик и куда-то ушел.
Отец был на кухне. Он бойко отправлял в посудомоечную машину входящий поток тарелок.
Я сполоснул свою и начал помогать отцу с горой, скопившейся в раковине.
– Понравился ужин?
– Да.
– Можешь не помогать. Я сам.
– Я не против, – ответил я. – Маму говорит, ты часто помогаешь на кухне. Говорит, ты милый.
От этих слов папа почти покраснел.
Почти.
– Она говорила твоей маме, что я ее избалую. Мол, мужчины в Иране никогда не моют посуду.
– Ой.
– Но мне это нравится. Твоей бабушке такой пир тоже не на блюдечке с голубой каемочкой достался. – Папа положил еще одну тарелку в посудомойку и хохотнул. – Образно говоря.
– Да.
– Как тебе твои дяди?
– Они… Даже не знаю. Дядя Джамшид сказал, что я не перс. Потому что не люблю маринованные огурцы. – Я подал папе последнюю тарелку и начал собирать вилки и ложки. – А дядя Сохейл назвал меня полным.
Папа чуть тарелку не выронил.
– Сделал что?
– Ну. Не напрямую. Он просто похлопал меня по животу. Но смысл был именно такой.
– Думаю, он так проявляет любовь и нежность, Дарий.
Стивен Келлнер всегда исходит из презумпции невиновности.
Со всеми кроме меня.
– Вот вы где, – услышали мы голос мамы. Она закрыла за собой дверь и взяла у меня столовое серебро. – Идите-ка оба отсюда. Я все возьму на себя.
Но папа ответил:
– Не переживай, милая. – Он посмотрел на дверь. – Иди пообщайся с братьями.
На какое-то мгновение у меня мелькнула мысль, что папа избегал компании в гостиной. Избегал критической массы членов семьи Бахрами, укрываясь на кухне.
Но это было невозможно.
Стивен Келлнер никогда ничего не избегал.
– Отдай, – сказала мама. Она бедром оттеснила папу от раковины, но потом встала на цыпочки и поцеловала его в висок. – Идите.
– Хорошо. Пойдем, Дарий.
Он зацепил меня рукой за плечо и повел обратно в гостиную.
После ужина дети дяди Джамшида придвинули всю мебель в гостиной к стенам, освободив для танцев большой красно-зеленый ковер в центре комнаты.
У дяди Джамшида было четверо детей: сыновья Зал и Бахрам и дочери Вида и Назгол.
Во-первых, имя моей кузины Назгол в переводе с фарси означает «цветок».
Призраком кольца, или назгулом, она не была, и я уверен, что «Властелина колец» она тоже не читала, так что вряд ли я мог шутить с ней на эту тему.
Во-вторых, дядя Джамшид наверняка сам был почти-Сверхчеловеком. Его решение назвать сына Бахрамом Бахрами, скорее всего, брало начало в том же Тевтонском Нигилизме, который заставил Стивена Келлнера выбрать мне среднее имя Гровер.