– Дариуш, – сказал Парвиз. Его голос был звучным и густым, как мягкое арахисовое масло. Акцент почти не проявлялся, только в резкости гласных и рисунке предложений, как будто во всем, что он произносил, таился вопрос. – Как так вышло, что ты никогда не рассказывал нам, что играешь в футбол?
– Ой. Э…
– Сухраб сказал, что ты здорово играешь.
Я изо всех сил сдерживал улыбку.
– Это правда. Вам надо посмотреть.
– Не так уж и здорово.
– Нет, здорово! Ты бы слышал, что сказал Али-Реза. Он так разозлился, говорил, мол, это нечестно, я никогда в жизни больше не стану играть против вас двоих.
Парвиз фыркнул:
– Ты все еще с ним играешь?
– Я думал, он переехал, – добавил Навид.
Голос Навида был глубоким, как у его матери. Он унаследовал ее изящные изогнутые губы и длинные темные ресницы Маму. У меня тоже бабушкины ресницы, из-за которых меня часто дразнят в школе.
Хотя, если честно, они мне нравятся.
Правда.
– Он собирался переезжать в Керман, – сказал Сухраб. – Но его отец потерял работу, и ему пришлось остаться тут.
По-моему, Али-Реза был полным дебилом, образцовым воплощением Бездушного Приверженца Господствующих Взглядов, но я все равно испытал к нему жалость.
Оказалось, что и у Али-Резы есть Проблемы по Отцовской Части.
Сухраб дал Парвизу и Навиду подробный отчет о нашей последней игре. Он представил меня в куда лучшем свете, чем было на самом деле, замалчивая пасы, которые я пропустил, и преувеличивая значение всех ударов, которые я отразил.
Становилось все сложнее сдерживать улыбку.
Я чувствовал себя трехметровым великаном.
– После игры Али-Реза никак не мог остановиться, все жаловался и жаловался. Мне Асгар рассказал. Али-Реза говорил, мол, да они в Америке даже в футбол-то не играют.
Сухраб положил руку мне на плечо. Перед приходом к нам он принял душ и все еще пах свежестью, пах мылом, чем-то наподобие розмарина. По моей спине разлилось тепло в том месте, где лежала его рука.
– Но это же не важно. Дариуш – тоже перс.
И я превратился в звездолет, несущийся на полной скорости.
Я весь сиял от гордости.
Навид с Парвизом решили, что, раз я был таким персом, пришло время и мне научиться играть в «Грача». Навид достал из кармана рубашки колоду карт движением, которым курильщик вынимает из кармана пачку сигарет, и начал раздавать.
Сухраб сел напротив меня и помог моим кузенам объяснить мне правила. Основы я уже знал, но на самом деле раньше никогда не пробовал играть.
– Все нормально, – сказал Сухраб. – Просто получай удовольствие.
Я взглянул на стол, за которым сидел отец. Он поймал мой взгляд и улыбнулся, будто бы одобряя то, чем я занимался.
Я стал беспокоиться, что по возвращении домой мне придется играть в «Грача» с ним.
Не уверен, что смогу на это пойти.
Сухраб начал делать ставки. Присущая нам телепатическая связь, благодаря которой мы так хорошо сыгрались в соккере/неамериканском футболе, помогала и в картах.
И это хорошо, потому что сам я играл довольно ужасно.
Но Сухраб ни разу не проявил раздражения или нетерпения. И даже Навид с Парвизом отнеслись к этому нормально. После каждого раунда они давали мне совет, как лучше было сыграть. Наверное, так медленно в «Грача» они еще никогда не играли.
Но большого значения это не имело. Нам было весело.
Когда спустилась ночь, я проводил Сухраба и его маму до дверей и попрощался со всеми, кто остался в гостиной. Там сидели дамы и попивали чай, разговаривая на фарси.
Маму встала с дивана и обняла меня на ночь.
Если бабушка и делала лучшие челоу-кебабы во всем Альфа-квадранте, они и близко не могли сравниться с ее объятиями. Они были самыми лучшими во всем Сверхскоплении Девы, в котором Галактика Млечный Путь была всего лишь малюсенькой крупицей.
Когда Маму обнимала меня, между ее рук открывалось целое новое измерение света и тепла.
Я вздохнул и тоже обнял Маму.
Жаль, что не существовало способа собрать все ее объятия и увезти с собой в Портленд.
– Спокойной ночи, маман.
– Спокойной ночи, Маму. Я люблю тебя.
– И я тебя люблю, Дариуш-джан. – Она взяла мое лицо в свои руки. – Сладких снов.
Проходя по коридору, я заметил, что дверь в комнату Лале приоткрыта. Она свернулась клубочком в своей постели, совершенно лишенная сил из-за количества съеденного челоу-кебаба.
Я жалел, что папа играет в «Грача». Может, мне удалось бы убедить его посмотреть серию «Звездного пути». Чтобы только мы вдвоем.
Но папа нашел свое место, а я – свое. Даже если они оказались далековато друг от друга.
Как я уже говорил, норму нашего взаимодействия следовало тщательно откалибровать.
Я зашел в свою комнату и включил Танцующий Вентилятор. Дядя Сохейл по моей просьбе привез новые бутсы Сухраба. Они лежали в пакете. Маму оставила коробку на моей кровати. Я открыл ее: ярко-зеленые «адидасы» с тремя сверкающими белыми полосками на каждом. Такие новенькие, что могут ослепить Али-Резу и Хуссейна, когда Сухраб в следующий раз станет против них играть.
Идеальные.
Я хотел побежать к Сухрабу и сразу их подарить.
Хотел пойти на поле и сыграть.
Но потом я подумал о том, что он сказал – что ему было приятно со мной делиться, – и решил, что и мне, наверное, нужно подождать и подарить их чуть позже. В качестве подарка на прощание или чего-то вроде того.
– Что это? – спросила мама с порога.
– Дядя Сохейл выбрал бутсы. Я хочу подарить их Сухрабу. Ему нужны новые.
– Отличные бутсы.
– Да.
Мама присела рядом со мной и пробежалась пальцами по моим волосам.
– Ты хороший друг. Ты знал об этом?
– Спасибо.
– Мне нравится видеть вас вместе. Прямо как мы с Махваш, когда были помоложе.
– Да.
Мне нравилось быть другом Сухраба.
Нравился тот парень, в которого меня превратила дружба с Сухрабом.
– Ты же будешь скучать по Ирану, когда мы уедем?
– Да. – Я теребил завязки. – Думаю, буду.
Мама обняла меня одной рукой и пригнула мою голову, чтобы поцеловать в висок.
– Ты хорошо сегодня провел время?
– Прекрасно, – ответил я.
И это правда. Но к радости примешивалась и горечь. У меня было так мало времени.
Мне так хотелось остаться в Иране.
Хотелось ходить в школу вместе с Сухрабом, каждый день играть в соккер/неамериканский футбол, хотя, предполагаю, мне пришлось бы начать называть его просто футболом.
Жаль, что я не родился в Йезде. Что не вырос рядом с Сухрабом, Асгаром и даже Али-Резой или Хуссейном.
Дело в том, что у меня никогда не было такого друга, как Сухраб. Который бы понимал меня, не прикладывая усилий. Который понимал, что значит залипнуть на чем-то, потому что тебя выбила из колеи какая-нибудь мелочь.
Может быть, место Сухраба тоже пустовало.
Вполне возможно.
Я не хотел домой.
И не знал, что буду делать, когда придет пора прощаться.
Эпоха Бахрами
– Волос у тебя многовато, Дариуш.
– М-м…
Бабу явно слишком много времени проводит со Стивеном Келлнером.
Он пытался надеть белую шапочку поверх моих темных персидских кудрей, но та постоянно соскакивала вниз.
– Фариба-ханум! – Он крикнул через коридор Маму, чтобы она что-то ему принесла, но я не распознал слова.
Маму появилась в дверях моей спальни и улыбнулась тому, как криво сидит шапочка у меня на голове.
– Вот, дорогой. – Она сунула в рот три заколки, убрала волосы под шапочку и аккуратно ее приколола, чтобы вся конструкция крепче держалась.
– Отлично.
– Мерси, – сказал я.
Маму сжала мои щеки ладонями со словами: «Ты такой красивый!» – и ушла.
Бабу взял меня за плечи и осмотрел с ног до головы. На мне были белая рубашка, которую они с Маму подарили мне на Навруз, и единственная моя пара классических брюк цвета хаки.
Они были того же цвета, что стены домов в Йезде. Я подозревал, что сольюсь со зданиями и всем будет казаться, что над землей парит только моя голова.
Бабу потянул за мой воротник и расправил его.
– Ты очень хорошо выглядишь, Дариуш-джан.
– Э… Спасибо.
При этом я не очень хорошо себя чувствовал.
По ощущениям, я прибыл в отдаленный уголок Вселенной с секретной миссией и работаю под прикрытием с целью проникнуть в другую культуру и вести наблюдения, не нарушая при этом Главной Директивы.
Я чувствовал себя актером, исполняющим роль хорошего внука-зороастрийца.
Я чувствовал себя туристом.
Но Бабу еще немного повозился с моим головным убором, хотя Маму уже его закрепила. Иногда он смотрел прямо мне в глаза, как будто ища чего-то и, возможно, думая – чисто гипотетически, – что в конечном счете это нечто во мне изначально есть.
Бабу напевал что-то себе под нос, разглаживая швы у меня на плечах, а потом его руки так и остались лежать на них.
– Я рад, что ты здесь и все сам увидишь, Дариуш-джан.
Может быть, не таким уж я был туристом.
Может быть, этот опыт мы сможем разделить с Бабу. Будет что-то вроде нашего с ним «Звездного пути».
Возможно, так и будет.
– Я тоже рад.
Аташкадех – это зороастрийский храм огня в Йезде.
В нем службы проводятся не каждую неделю, как в мечети или протестантской церкви. В него пускают только по особым праздникам.
Но внутри этого храма всегда горит священный огонь.
Огонь в Аташкадехе горит уже полторы тысячи лет. По словам Бабу, он зажегся от шестнадцати разных видов огня, в том числе от молнии, и это, если задуматься, просто поразительно.
Все мы были одеты в светлое: мама, Лале и Маму покрыли головы белыми платками и накинули белые манто, а я, папа и Бабу надели специальные белые шапки.
Даже Стивен Келлнер, известный светский гуманист, и тот разоделся в честь такого события.
Храм огня оказался не так высок, как Пятничная мечеть и даже как бадгир в саду Доулетабад. В нем было всего два этажа, вокруг росли деревья. Безмятежный водоем идеально круглой формы отражал безоблачное голубое небо над нашими головами.