– Ого.
Все, чего Аташкадеху не хватало в плане высоты, он с лихвой восполнял своей величественностью. Пять арок по фасаду покоились на гладких белых колоннах, а над ними, на самом верху храма, был вырезан Фаравахар[28]. Крылатая фигура мужчины в камне сверкала над входом безупречной голубизной и золотом.
Я задумался, как ему удавалось сохранять свою яркость под солнцем Йезда, от которого все вокруг выгорало и становилось ослепляюще белым.
Когда мы припарковались, Маму выпустила нас с Лале с заднего сиденья, но потом вернулась в салон.
– Э…
– Идите вперед, – сказала она. – Бабу не очень хорошо себя чувствует.
Я посмотрел через ее плечо на деда. Он был бледен, несмотря на то что в окна машины лился золотой солнечный свет.
Плохо, если ему придется остаться в машине.
Он так рвался показать нам Аташкадех.
Мама проводила нас вверх по широким ступеням храма и показала место, где можно снять обувь и носки.
Внутри было тихо, и тишина казалась такой мощной, что голова моя сжималась, как в слишком тесном головном уборе.
Даже Лале поняла, что в таком месте шуметь нельзя.
Перегородка из цветного стекла отделяла нас от внутреннего святилища, в котором в огромной бронзовой чаше горел древний огонь.
Я думал о Бабу, ожидавшем нас в машине. Сколько раз он приходил сюда посмотреть на танцующие языки пламени?
Сколько раз его бабушка и дедушка смотрели на этот же самый огонь?
И все остальные члены семьи Бахрами. Поколение за поколением проходили через революции и смены режима, войны, вооруженные нападения и погромы. Сколько стояли там, где теперь стою я?
И сколько будут стоять в будущем, если Бабу прав и Эпоха Бахрами подходит сейчас к концу?
Стоя в храме и глядя на огонь, который горит в течение сотен лет, я чувствовал, что меня окружают призраки моих родственников. От их тихого присутствия у меня на руках поднимались дыбом волоски и чесались веки.
Я потер глаза и продолжил стоять, потерянный в огне.
Я знал, что скоро и Бабу станет одним из призраков.
Об этом не обязательно было говорить вслух.
Когда мы вернулись домой, дедушка сразу отправился в постель. Маму осталась с ним. Я слышал их негромкие голоса через закрытую дверь.
Я обнаружил маму на застекленной террасе. У нее на коленях лежал альбом с фотографиями, а еще три ждали своей очереди на диване рядом с ней.
– Мам?
– Заходи.
Мама подвинула альбомы, чтобы освободить мне место.
– Ты в порядке?
– Да, – сказала она. Ее голос был хрипловатым, как будто она недавно плакала. – Я просто решила посмотреть старые фото.
Альбом был открыт на ее фотографиях из Америки: выпускной в колледже, девичник, церемония бракосочетания.
– Это что, папа?
– Да.
В самом низу страницы было фото молодого Стивена Келлнера. На нем он стоит перед дверью ярко-зеленого цвета. Судя по всему, Сверхчеловек когда-то был Сверх-хиппи: неопрятная борода, волосы ниже плеч.
Только представьте: Стивен Келлнер с длинными волосами. Даже с хвостиком.
– Бабу терпеть не мог эти его волосы. Твоему отцу пришлось их отстричь, чтоб ему угодить. А ведь еще чуть-чуть – и на всех наших свадебных фотографиях у него были бы длинные волосы. – Мама усмехнулась. – Боже, ты можешь такое себе представить? Твоему отцу в жизни было бы не искупить вины.
Вот фото мамы с (коротковолосым) папой в день свадьбы. Маму и Бабу стоят по обеим сторонам от новобрачных. Еще одно фото: всё те же, но в дорогом ресторане с видом на реку. А вот мама с огромным животом. И папа, лежащий на диване с младенцем на голой груди.
Папа нежно придерживал руками Лале, которая поджала маленькие ножки под животик, и ее лицо уютно устроилось в ямке возле его ключицы.
– Она была тогда такой крошкой, – сказал я.
– Это ты, мой милый.
– Что?
Я присмотрелся. Мама была права.
Так сложно было поверить, что этот мешочек с картошкой у папы на груди – я.
Сложно было поверить, что Стивен Келлнер мог выглядеть таким довольным, баюкая меня у себя на груди и целуя мои тоненькие детские волосы. (Тогда они еще не были такими темными и кудрявыми.)
Как жаль, что нельзя было к этому вернуться. Вернуться во времена, когда нам не приходилось беспокоиться из-за разочарований, споров и тщательно откалиброванных норм взаимодействия.
Когда мы могли быть отцом и сыном на постоянной основе, а не по сорок семь минут в день.
Мы теперь даже с этим хронометражем не очень справляемся.
– Это мое любимое фото вас двоих, – сказала мама.
– М-м…
– У него всегда получалось тебя уложить. Что бы ни происходило. Даже когда у тебя резались зубы: несколько минут у него на груди – и тебя выключало, как лампочку. Ты очень любил, когда он брал тебя на руки. – Мама водила пальцем по моей фигурке в форме картофельного мешка. – Посмотри, как ему нравится быть папой. – Голос мамы дрожал.
Я обнял маму одной рукой и положил голову ей на плечо.
– Мне так жаль, мам.
Магнитная разгерметизация
Я завернул бутсы Сухраба в рекламные страницы новостных журналов Йезда, которые дала мне Маму. Изображенные на них бородатые мужчины были одеты в строгие рубашки и рекламировали новые дома, пластическую хирургию и машины.
Это будет наша последняя игра.
Меня удручала эта мысль.
Прощаться с Сухрабом мне совсем не хотелось.
И я даже будто бы винил маму с папой, что они привезли меня в Иран, зная, что мне придется с ним прощаться.
Я вышел на несколько минут раньше, чтобы Сухраб мог примерить свои новые бутсы, прежде чем мы пойдем на поле. Но, подойдя к их дому, я заметил странный автомобиль, припаркованный у входа. Это был маленький серо-коричневый хетчбэк, который был намыт до такого блеска, что, поймав отражавшиеся от переднего щитка солнечные лучи, я начал чихать.
Я постучал в дверь, не понимая, куда деть коробку с бутсами: держать ее перед собой, прятать за спину или сунуть под мышку.
Никто не отвечал. Я постучал еще раз, теперь немного сильнее.
Иногда Сухраб и его мама не слышали стука, если, например, были в душе, разговаривали по телефону или проводили время на заднем дворе.
Что, если они стояли сейчас у стола для пинг-понга и ели листья салата, макая их в дедушкин секанджабин?
Я отчаялся достучаться в переднюю дверь и решил обойти дом сбоку, пройдясь на цыпочках между квадратных камней, которыми были вырезаны дорожки в саду Резаи.
Но и задний двор был пуст. Ни Сухраба, ни салата. Только стол для пинг-понга, который сложили и прислонили к стене дома. Он стоял неплотно и постукивал о стену – жесткий зеленый парус на упругом ветру Йезда.
Большим пальцем я потер нижнюю губу. Жаль, что сегодня на моей одежде не было никаких завязок.
Я подумал: что, если Сухраб и его мама куда-то вышли? Могли же они забыть, что я должен был зайти.
Но потом через маленькое окошко в двери я заметил в кухне дядю Сухраба, Ашкана. Он ходил туда-сюда, скрываясь из вида и снова появляясь.
Я постучал в заднюю дверь.
– Здравствуйте. То есть Алла-у Абха, ага Резаи.
– Алла-у Абха, ага Дариуш, – ответил он. В его голосе сквозила печаль, на лице не было улыбки.
– Я рад вас видеть.
Он отошел назад, чтобы я мог пройти. Я выскользнул из своих «вансов» и поставил их у двери. Сухраба в кухне не было.
– Э… Все в порядке?
Господин Резаи вздохнул. Это был не вздох раздражения, а скорее грустный вздох. От него у меня волосы на загривке встали дыбом.
– Заходи. – Он положил руку мне на плечо и повел в гостиную.
Госпожа Резаи, ссутулившись, сидела на диване. Она выглядела так, будто только что вошла в дом с поля битвы, оставив за собой шлейф из трупов, как и подобает настоящему клингону. Ее волосы были похожи на черное пламя, что лижет воздух вокруг нее. Макияж, обычно такой аккуратный, был размазан и смотрелся диковато. Грудь ее вздымалась.
Она рыдала.
Мне стало ужасно стыдно, что я мысленно называл ее клингоном.
Я настоящее, законченное Чайное Даше.
Сухраб обнимал маму – как будто бы, прижимая ее к себе, он рассчитывал не дать ей улететь. Сначала мне показалось, что он дрожит от того, что сжимает ее слишком сильно, но по его щекам тоже текли крупные неопрятные слезы.
Я не знал, что делать.
Не знал, что говорить.
– Сухраб-джан. Махваш. Пришел Дариуш.
Махваш Резаи застонала. Ничего хуже этого звука я в жизни не слышал. Такой звук испускает, наверное, человек, которому вонзили в сердце нож.
Сухраб взял мамину руку, нежно расправил ее пальцы с аккуратным маникюром и скрепил их в замочек со своими. Он положил на ее голову подбородок и обнял еще крепче.
– М-м…
Я чувствовал себя бесполезным.
Ладони вспотели, пот впитывался в коробку, которую я принес Сухрабу, и портил оберточную бумагу.
– Я могу… Ну… Сделать чай? Или что-то еще?
Стоило мне это произнести, как я понял, насколько глупы мои слова.
Сухраб резко вскинул голову.
– Уходи, Дариуш.
Его голос был острым как нож.
– Прости. Я просто…
– Уйди!
В моем желудке все перевернулось.
– Сухраб, – тихо сказал ага Резаи. Он говорил на фарси, но Сухраб огрызался в ответ, повышая голос до тех пор, пока не охрип.
Дядя Сухраба покачал головой и увел меня обратно на кухню. Когда он наполнял водой чайник, его руки дрожали.
– Вот. – Я поставил бутсы Сухраба на стол и взял упаковку чая из ящика справа от плиты.
Я сглатывал и сглатывал, но пульсирующий комок в горле все не пропадал.
– Что произошло? – прошептал я.
Я не мог справиться со своим голосом.
Ашкан Резаи открыл было рот, но потом снова его закрыл. Его губы дрожали.
Он тоже плакал.
– Мой папа. – Сухраб возник в дверном проеме, излучая ярость. Его челюсти то сжимались, то разжимались. – Он мертв.
Я хотел бы отмотать время назад.